Сегодня здесь было около семидесяти женщин и только один мужчина - молодой еще, высокий, сильный, с ранней сединой. Он делал интересную композицию из цветов и неотрывно смотрел на маленькую, великолепно сложенную, очень красивую японку. Женщина только один раз ответила на его взгляд. И стало ясно, почему сюда пришел этот мужчина и почему он делает такую великолепную композицию из цветов и камней. За этим - трагедия, за этим - любовь, горе, но, наверное, и счастье...
Профессор Тесигахара шел по залу, сняв пиджак, без галстука, он шел сквозь почтение, любовь и затаенное ожидание - "вдруг он отметит именно мою работу?" - по громадному холлу, заставленному столиками. На семидесяти столиках вазы, камни, цветы, вода. Каждый выбирает в огромной прихожей цветы и вазы по своему вкусу, каждый углублен в свою композицию, никто не видит работы соседа.
Профессор небольшого роста, очень подвижный, напористо-резкий в суждениях. Но при этом он излучает доброжелательность. Он идет среди композиций своих учеников, как заинтересованное дитя, впервые в жизни увидавшее чудо.
Он останавливается возле одной из своих учениц, долго рассматривает блюдо из голубого стекла, синий цветок. Одинокий, обреченный. И три камня вокруг. И ничего больше. В голубой воде отражается синева цветка, а белые камни становятся похожими на хлопья снега.
- Это искусство, - говорит Софу. - Поздравляю. У следующего столика:
- Вы поклонница Советского Союза? Исповедуете красный цвет? Это хорошо. Наш советский друг должен поаплодировать вам. Прошу вас, Семенов-сан.
Я аплодирую, Тесигахара поддерживает меня, начинает аплодировать весь зал.
- Назовите вашу композицию, - советует профессор, - "Красные гвоздики сорок пятого года"...
Он переходит к следующему столику, усмехается:
- Вы - розовая? Я против розового цвета, он неконкретен. Красное, черное, белое. Полутона оставьте детям. И потом, в композиции есть лишние штрихи. Вы позволите? - спрашивает он ученицу, которая смотрит на него с благоговением.
Тесигахара берет ножницы, срезает несколько веток. И вдруг - получается искусство, великолепная икебана.
- Раскрепостите себя, - советует он. - Искусство - это свобода. Помните только о пропорции объема, высоты и глубины. Все остальное забудьте.
Он переходит к следующему столику. Там композиция из трех ваз. Вода синяя, желтая и розовая. Софу Тесигахара закуривает, щурится.
- Ну что же, - говорит он, - капля воды может быть морем, а здесь достаточно воды для того, чтобы вы увидели тенистый пруд, иву и почувствовали, что скоро зацветет сакура...
Возле икебана, которую составил мужчина, единственный мужчина в зале, Тесигахара стоял долго.
- Вы назвали эту композицию "Одиночество"? - спросил наконец он.
- Нет, - тихо ответил мужчина, - я хочу назвать эту композицию "Ожидание"...
- Тогда дерзайте, - отчего-то рассердившись, сказал профессор и повторил: - Дерзайте же!
Потом он спустился вниз - в огромный зрительный зал, поднялся на сцену, где валялись самые обыкновенные сучья, и подождал, пока ученики расположатся вокруг сцены. Сегодня Тесигахара показывает свою работу. Сегодня он делает икебана без цветов - одни лишь сучья. Он берет несколько голых сучьев, неторопливо рассматривает их. Потом просит ассистентов принести гвозди. Он сколачивает сучья, и я не вижу в этом никакой задумки, мне непонятно, что может родиться из этих беззащитных, голых сучьев. И вдруг рождается чудо. Видимо, художники чувствуют цвет и форму там, где смертным этого не дано. Тесигахара подсветил голые сучья красным и синим цветом, и зал, поднявшись, зааплодировал: на сцене воистину было чудо - диковинный лес, хитросплетение законченных форм, ожидание света после тени; моря после хвойного леса; ясного неба во время ночи...
Профессор хмыкнул.
- Перестаньте, это все просто. Это может каждый, только нужно захотеть и нужно поверить в себя. Тогда вы станете художником. В противном случае не занимайтесь икебана. Если вы чувствуете в себе раба, вы не имеете права прикасаться к мысли о прекрасном.
Идем к нему в кабинет. Надписывая мне свою книгу "Композиции", Тесигахара продолжает:
- Икебана - это любой человек, умеющий оживлять свои чувства. Япония страна цветов в любой сезон. Цветы принадлежат в равной мере и бедным и богатым. Почему я добился успеха? Вероятно, потому, что я понял самое главное - соотношение цвета и пространства. Я это понял, когда мне было двадцать лет. Но в течение шести лет я скрывал это от отца, потому что он был сторонником классической икебана. Я отделился в свою школу, когда понял, что икебана - это не просто любовь к цветам и умение составлять букеты, а искусство высшей гармонии. Моим вторым учителем в икебана стала живопись.
Я спросил профессора, как соотнести современные скорости с классикой икебана.
- По-моему, - ответил он, - скорость не мешает икебана. Я, как вы могли заметить, оживляю посредством скоростных форм классическую школу, опошленную поздним средневековьем, когда нужно было только следовать лучшим образцам. А я беру голые сучья, которые прежней икебана были чужды, в средние века такая икебана подверглась бы остракизму. Я считаю, что все окружающее нас есть предмет для оживления в икебана. Если вам захочется подготовиться к новой книге, - закончил он, - отойти от суеты, сделать "шаг в сторону" - займитесь икебана, и вы почувствуете счастье перед началом новой вашей работы... А моя книга, быть может, вам хоть чуть-чуть да поможет.
...Встретился в государственном телевидении "Эн Эйч Кэй" с господином Иде. Известный писатель, он заключил договор с ТВ на серию двадцатиминутных спектаклей, которые передаются каждый день. Называется эта программа "Набуку и ее бабушка". Программа очень популярна. Это история девушки Набуку, которая приехала в Токио с острова Кюсю и не попала в университет. Она живет у бабушки; появляются новые друзья; на каждом шагу девушку подстерегают соблазны.
Я спросил писателя:
- Конец будет трагичным?
- Нет, - усмехнулся он. - Нашу программу смотрит более семи миллионов женщин, они мне этого не простят. Некая "вилка" существует между тем, что хочет видеть на экране ТВ молодое поколение и чего не желает видеть поколение старшее, в руках которого - власть. Я могу лишь поднимать вопросы, прикасаться к проблеме, но я не вправе давать рецепты "действием", кроме традиционного повторения азбучных истин: "Послушание, честность, уважение к старшим". Но ничего... Получив деньги на ТВ, - а здесь хорошо платят, - я смогу сесть за книгу. Там я хозяин самому себе. Познакомился с продюсером Итисима. Он говорил о трудностях: его группа, осуществляющая постановку "Набуку", не имеет отпуска в течение года; "каждую пятницу мы трепещем: Иде делает свои драмы ежемесячно, и мы не вправе торопить его, ибо бытовую драму только тогда будут смотреть, если в ней - новости этого месяца. Впрочем, пока Иде работает, как хронометр. Я веду переговоры с администрацией по поводу отпусков. Если откажут, придется пойти на забастовку..."
- Вы сами выбрали для постановки эту бытовую драму?
Он подвел меня к окнам "Эн Эйч Кэй". Открылся великолепный вид на Олимпийский стадион.
- Здесь, - сказал он, - во время войны был военный плац. Когда я сейчас смотрю на то, что мы смогли построить, я понимаю, что значит для моей родины мир. Может быть, программа Иде традиционна, но зато она вся пронизана идеей мира.
...Позвонили из ведущего токийского театра Мингэй: "Труппа приглашает советского писателя на дружескую встречу". Приехал в театр, там репетировали пьесу Киити Ахаси "Знак Зеро" - о бомбежке Хиросимы. Это история главного врача госпиталя и его коллег-врачей. Через их руки проходят обреченные; врачи бессильны, они лишь фиксируют начало смерти. В пьесе чувствуется присутствие Брехта. Ахаси, впрочем, мне сказал:
- Я нахожусь под влиянием Брехта, считаю его великим художником нашего века и не мыслю без него японскую сцену.
В пьесе есть сильные эпизоды. Конец войны. Умирают солдаты. Они тревожатся не о себе, а о своих военачальниках - традиция милитаристской Японии. Когда кто-то говорит в палате, что армия (действие происходит в августе 1945 года) нанесла ответный удар по американскому побережью, умирающие солдаты начинают плакать от счастья и аплодировать. Люди слепы и наивны в своей вере. Когда молодой врач, который должен избавить их от мучений в последние дни перед смертью, пытается говорить им правду, они восстают против него, они готовы его убить.
Интересна едена беседы обреченных солдат, попавших под действие радиации, с Уилфредом Барчетом. Этот прогрессивный журналист выведен в пьесе под своей фамилией. Он рассказывает несчастным, зачем он сюда приехал. Он хочет бороться против атомной угрозы. Он обходит людей с рукопожатием. И только один человек, который потерял в Хиросиме всех своих близких, отворачивается от него. Интересно, что сидевшие рядом со мной актеры, их друзья, рабочие сцены, явно были не согласны с этим несчастным, который отказался пожать руку честному англичанину лишь потому, что он - белый.
Занятна актерская трактовка образа Барчета: сухая Деловитость, напористость, раскованность в позе и в манере говорить. Всякое иное поведение европейца или американца кажется японцам неестественным.
(Видимо, это отношение к американцам очень точно понял Грэм Грин, когда он роман назвал "Тихий американец". Вероятно, именно "тихие американцы" кажутся людям Востока подозрительными, поскольку они не укладываются в привычные, сложившиеся рамки восприятия. На шумного американца или европейца здесь смотрят доброжелательней, чем на тихого. Если тихий, значит, что-то у него на уме хитрое.)
Режиссер спектакля Хаякава великолепно знает наши театральные новости. Больше всего он любит Ливанова и Товстоногова.
- Вы успели посмотреть в Ленинграде новую вещь Товстоногова? - атаковал он меня вопросами. - А как там идет "Чайка" в постановке Бориса Ливанова? Я слыхал, были какие-то сложности?
Занятна манера вести репетицию. Режиссер не вмешивается и не прерывает актеров во время прогона спектакля. Только после окончания репетиции он выходит на площадку и разбирает с актером жест, интонацию, особенно жест. Интонация вторична, потому что интонации у японцев в чем-то однозначны и стереотипны. (Я вспоминал китайские и вьетнамские театры: даже "молчаливое" появление актера вызывало громкую реакцию зала, потому что грим состоит из символов: злодея сразу же заявляют злодеем, добряка - добряком. Что бы герой ни говорил со сцены, зрителям заранее ясно - лжет он, хитрит или предельно правдив. Грим - визитная карточка персонажа вьетнамского, китайского театра и традиционного японского Кабуки. В других японских театрах функцию грима несет жест. По тому, как актер движется, зрители понимают, что он играет - добро или зло.)
У театра Мингэй, популярнейшего в Японии коллектива, нет своего помещения. Труппа все время гастролирует. На телевидение со спектаклями, подобными "Знаку Зеро", театр не пускают, на радио тоже. Однако сборы у театра битковые.
- В Токио, - рассказал Хаякава, - кроме Кабуки и еще двух старых театров, нет стационарных площадок, где можно было бы постоянно работать. У нас, в одиннадцатимиллионном Токио, всего лишь одна шестая тех театров, которые есть в Москве.
...Иида-сан переводит в Японии мои книги. Поехали с ним в издательство "Хаякава". Они издали "Петровку, 38". Познакомился с папой Хаякава (Хаякав в Японии, как у нас Петровых), президентом издательства, с сыном Хаякавой, вице-президентом, и с главным редактором Токива. Они показали мне свой план скоро выпустят братьев Стругацких. Готовят переиздание Ле Каре, Ена Флеминга, Агаты Кристи. (Великолепную книгу Ле Каре "В одном маленьком немецком городе" здесь, как и повсюду на Западе, замалчивают из-за ее открытой тенденции: "Внимание, люди, в ФРГ неонацисты поднимают голову!" Переводят здесь лишь ранние романы Ле Каре, когда он "наскакивал" на ГДР.) Хироси Хаякава вице-президент компании "Хаякава паблишинг Хауз", рассказал об организации издательского дела в стране.
- Книгоиздательство, - говорил он, - это азартная игра. Я не связан непосредственно ни с читателем, ни с писателем, ни с книготорговлей. Все решает посредник. Он в первую очередь формирует читательское общественное мнение. Я, издатель, фактически не имею никакой гарантии, я не знаю, пройдет книга на рынке или нет.
Хироси Хаякава окончил аспирантуру Колумбийского университета, великолепно знает социологию, историю.
- Для того чтобы как-то подстраховать себя, - продолжает он, - приходится выпускать серию Джеймса Бонда. Я понимаю, что это дурная литература, пошлятина, но что делать? Бонд - надежная страховка. Я жалею молодых писателей. Они сердитые, им тяжело. Если ко мне придет гений, но гений непризнанный, у которого нет паблисити, он и уйдет непризнанным гением, я его не издам, я не могу рисковать. Если только приходит посредник и я знаю, что это серьезный человек, и что у него отлажены контакты с книгопродавцами, и что он имеет свои ходы в журналы и в газеты, только тогда я иду на риск, потому что значительную долю ответственности за неуспех он принимает на себя.
Говорит он об этом сухо, деловито, а в глазах затаенная боль.
- Где же выход? - спрашиваете вы. А выхода нет. Невозможно поломать сложившуюся систему отношений: писатель - посредник - издатель - продавец, Кроме писателя, все заинтересованы в сохранении этой системы. Я понимаю, что это ужасно, что это мешает появлению новых имен в литературе. Я пытаюсь себя успокаивать лишь одним: истинный талант - одержим, он должен пробить стену, если ему есть что сказать людям.
Потом Хаякава спросил меня о том, что является главной проблемой для советской литературы сегодня.
Я рассказал ему, как два года назад друзья познакомили меня с новыми, несколько, на первый взгляд, неожиданными опытами молодого профессора математики. Ученый этот, занимаясь созданием нового типа электронно-вычислительных машин, отрабатывал систему, выверяя ее истинность на литературе, памятуя, видимо, восточную мудрость:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32