При японском благородстве, обязательности и умении помнить добро эти студенты, естественно, бастовать не будут. Но выгодно ли это нации? Не знаю. Левые студенты, если отшелушить провокационные лозунги, требовали реформы обучения. Они хотели получать больше знаний; они просили осовременить программы; они хотели быть не "зубрилами" прогресса, а его заинтересованными работниками. Загоняя болезнь вглубь, общество рискует потерять много талантливых людей, а таланты - это главное богатство страны; потеря таланта, даже одного, - невосполнимая потеря...)
Господин Такахаси познакомил меня с обозревателем госпожой Содо. Она пригласила поехать вместе с ней в порт. ("Ти-Би-Эс" показывает высокий класс организации работы: за каждым обозревателем закреплена машина, киногруппа, фоторепортеры, диктофоны. Мобильность абсолютная.) В порту была торжественная встреча юношей и девушек из Окинавы. Они приехали в Токио - работать и жить, получать рабочие навыки на маленьких "семейных" фабриках. Им оплачивают жилье, пищу, плюс к этому дают зарплату - исподволь готовят "верных" студентов. (Это было началом серьезной борьбы с левыми. Я сказал тогда об этом Содо. "Ну что вы, это чистая благотворительность. Впрочем, из этого, конечно, стоит извлечь пропагандистскую выгоду".) В порт съехалось десяток репортеров. Со всех сторон снимали ребят из Окинавы, коричневых от тамошнего тропического, жгучего солнца. (А "у нас" в Токио по-прежнему холодно, ветер пронизывающий.) Содо сказала, что через два-три часа по вечерней программе будет передан репортаж о приезде этих юношей и девушек из Окинавы. Через полчаса после того, как мы возвратились в телецентр, меня пригласили посмотреть этот репортаж - он уже готов и смонтирован. В кадре - ребята из Окинавы. Они завороженно смотрят на громадины токийских домов, на торжественную встречу ("Вы приехали работать и учиться, быть полезными родине, мы поможем вам в этом"), на оркестр, цветы. Встык - кадры, на которых запечатлены кричащие, свирепые "леваки" в касках, с дубинками в руках. И невдомек мальчикам и девочкам из Окинавы, что они объективно выступают в роли противников прогресса, ибо, повторяю, в первооснове своей движение левых студентов обращено в будущее. И как больно сознавать, что взрослые, а скорее даже старые люди пытаются обернуть движение левых в свою "эгоистическую выгоду". "Великая пролетарская культурная революция" с сожжением книг Толстого и с железными дубинками - это отпугнет любого здравомыслящего...
...В "Ти-Би-Эс" работают не только телетайпы информационных агентств Франции, Великобритании и Америки. Там, впервые в Азии, работают телетайпы на иероглифах. Казалось бы, иероглифический телетайп должен работать медленнее, чем телетайп латинского шрифта. "Нет, - с гордостью сказали мне японцы, - наш телетайп работает значительно быстрее европейского".
Это чудо, действительно это чудо - японцы смогли рассчитать на ЭВМ принцип иероглифического письма и отладили телетайп, который первым в сравнении с остальными сообщает о новостях со всего света.
Я тогда подумал, что если бы национальная тенденция выражалась в том, как "свое" делать более быстрым, красивым, удобным, более приятным для человека, то - да здравствует такой "национализм"! Да здравствует "национализм" скорости, удобства, радости! Долой национализм ущемления "других"! Впрочем, истинный национализм начинается с ущемления "своих". Народ, угнетающий другие народы, не может быть свободным.
Шел мимо небоскреба Касумигасеки и впервые за все мое житье в Японии увидал по-настоящему небо - фиолетовое, тревожное, предгрозовое. На фоне этого тревожного неба (в фиолетовости точно угадывался красный цвет) пронеслась стая голубей, и как-то неожиданно высветило багрово-красным (уже близился вечер, а весеннее небо всегда таит в себе багрово-красный цвет), и эти голуби показались мне фантастическими попугаями из древних японских сказок - так они все были по-разному освещены на фоне небоскреба Касумигасеки, промелькнув в предгрозовом, близком небе...
Вечером приехали японские друзья, и мы отправились в Иокогаму - на митинг маоистов. Ехали на новенькой японской машине. Чудо-машина! Вспомнил разговор о киноби, когда Токато-сан объяснял мне "функциональную красоту". В первые дни я не мог понять, что есть "японское" в японских автомобилях - в "тойотах", "блюбердах". Сейчас, присмотревшись, я все-таки могу объяснить себе, чем они отличаются и от американских машин и от европейских. Во-первых, в отделке значительно больше дерева. Японцы религиозно ценят дерево. Деревом отделан приборный щиток, поэтому звук у радио здесь особенно приятный, не бывает посторонних тресков. У машин более низкая посадка, хотя дороги в Японии отнюдь не блистательны. Совершенно иная система зеркал, позволяющая уделять минимум внимания наблюдению. Мне приходится высовываться из машины, когда я поворачиваю налево или направо, а здесь так много зеркал, что даже голову поворачивать не надо, только глаза чуть скоси - сразу все увидишь. Совершенно иные сиденья: они захватывают вас, но не расслабляют, они делают вас соучастником скорости. Иная форма фар - чуть косящая, что ли. (В этом тоже чувствуется японский конструктор. Ведь японцы считают, что наши круглые, совиные глаза очень некрасивы. Только длинные глаза они считают проявлением истинной красоты. И при этом - очередной парадокс Японии: 80 тысяч модных операций по "округлению глаз".)
Американцы стремятся к конкретике формы. Они доводят форму до абсолюта, немцы тоже. Уж если "фольксваген" придуман "божьей коровкой", то он и должен выглядеть как капля. А у японцев каждая линия иррациональна и неконкретна. Но, собранные воедино, он подчинены идее скорости.
На митинге маоистов все было как обычно. Много крику, много шуму, много "банзай" в честь "самого, самого красного Солнышка, великого кормчего, лучшего друга японского народа, гениального революционера, вождя всех угнетенных"...
Беседовать со мной устроители митинга отказались. (Вообще-то митинг слишком громко сказано. Собралось человек восемьдесят.) Что ж... Отказались так отказались... Всё съездил не без пользы - дороги Японии помогают сосредоточиться. Продумал программу на ближайшие дни - и то дело.
Рано утром приехал Ивано-сан на своем маленьком "блюберде". Японцы не произносят букву "л", - по-английски "блюберд" означает "синяя птица". Японцы произносят "брюберд". Даже когда они хотят сказать по-английски: "Ай лав ю" "Я люблю тебя", - они произносят: "Ай рав ю". Сигареты "Лаки страйк" они называют "Раки страйк". "Выходира на берег Катюша... Выходира, песню заводира..."
Ивано-сан пригласил меня за город. Он придумал интересный маршрут: "по деревянной Японии", в "институт новых форм" - к художникам, а потом в театр "Синсейсакудза", руководимый Маяма-сан, одной из наиболее известных актрис и режиссеров Японии.
В институте "новых форм" Ивано-сан завел меня в "комнату для изучения чайной церемонии". Это бесконечно интересно.
Чай вы должны выпить в три присеста. После каждого глотка вы обязаны говорить хозяину комплименты. Хозяин обязан интересно и заинтересованно отвечать вам. Чашку вы должны держать "лицом", то есть рисунком, к хозяину. Непристойно пить чай, повернув ее "задом" к хозяину. (Ивано-сан очень потешался, объясняя мне, что значит "лицо", что значит "зад" чашки.)
Чаем угощают главного гостя. Он должен сидеть справа от хозяина. Только главный гость имеет право говорить о вкусе чая, ибо это угощение сделано в его честь. Лишь после второй заварки право высказываться о вкусе чая перейдет к соседу главного гостя.
Вот вам японское застолье, которое разнится от грузинского, пожалуй, только тем, что вместо вина здесь пьют душистый, великолепный чай. Впрочем, есть еще одно отличие: здесь не говорят ничего о хозяине; говорят лишь о том, как он приготовил чай, - разбирают "работу", а не "личность", ибо даже "злодей, умеющий делать нечто, заслуживает снисхождения". А вообще чайная церемония, ее философская сущность заключается в том, чтобы уметь найти прекрасное в обыденном.
...Бывает так, что идешь по дороге и начинаешь привыкать к окружающей тебя диковинной красоте. Но вдруг подымешься на пригорок, откроется тебе новая даль, ты поразишься ее плавной голубизне, обернешься назад и заново увидишь многое из того, мимо чего прошел, привыкнувши. (Вспомнился Александр Трифонович Твардовский. Однажды рано утром он, гуляя по дорожкам нашего поселка, зашел ко мне. Пронзительные голубые глаза его - диковинные глаза, изумительной Детскости, открытости - были как-то по-особому светлы и прозрачны, будто бы "умыты" росой. Он тогда сказал одну из своих замечательных фраз, - он их пробрасывал, свои замечательные фразы, другому-то на это дни нужны: "С утречка посидел за столом, строчку нашел и словно на холм поднялся дорогу далеко-далеко увидал, петляет, а - прямая...")
Таким же "холмиком", взгорьем, с которого видно вперед и без которого трудно понять пройденное, для меня оказалась встреча с Маямой-сан.
"Иван Иванович" думал показать мне ее интереснейший театр, его поразительную архитектуру, а вышло так, что я провел у нее много дней, радуясь и удивляясь этой великой актрисе, режиссеру и драматургу Японии.
...Ивано-сан подъехал к старинному городку Хатиодзи - это неподалеку от Иокогамы, свернул с хайвэя на маленькое шоссе, миновал двухэтажные улочки центра, потом свернул еще раз - теперь уже на проселочную дорогу, точь-в-точь как у нас в Краснодарском крае (первая, кстати говоря, проселочная дорога в Японии, которую я увидел), проехал мимо домиков крестьян с крышами-молитвами (ладони, трепетно сложенные вместе) и остановил свой "брюберд" посреди горного урочища.
- Вот мы и приехали в театр Маямы-сан "Синсей-сакудза", - сказал он.
Я ошалело огляделся. Синее, высокое небо. Ржа коричневых кустарников на склонах крутых гор. Желтая земля. В углу урочища, образованного двумя скалами, - большая серая бетонная сцена.
Ивано-сан, внимательно следивший за моим взглядом, отрицательно покачал головой.
- Это лишь одна из сценических площадок, - сказал он, - зал на тысячу мест выбит в самой скале... Когда в прошлом году Маяма поставила спектакль о Вьетнаме, то главной сценической площадкой были склоны гор. Прожекторы высвечивали актеров, одетых в форму партизан, склоны скал были радиофицированы, поэтому создавалось впечатление соприсутствия с людьми, затаившимися в джунглях... Это было фантастическое зрелище... Тут собралось несколько тысяч человек, овация длилась чуть не полчаса...
И вот навстречу идет женщина, маленькая до невероятия, красота ее традиционна - такими рисовали японок на фарфоре. Она в кимоно и в деревянных крошечных гета. (Звук Японии - это когда по ночному городу слышен перестук деревянных гета.)
Она здоровается так, как, верно, здоровались в Японии в прошлом веке: приветствие - целый каскад поклонов, улыбок, вопросов, приглашений, разъяснений, шутливых недоумений; глаза ее - громадные, антрацитовые светятся таким открытым, нежным и мудрым доброжелательством (у Твардовского они голубые и поменьше, а так - одинаковые), что становится сразу легко и просто, словно ты приехал к давнишнему другу, и только одно странно: почему друг говорит по-японски, с каких это пор? (Мне хочется допустить мысль, что и Маяма тогда подумала: "С чего это Юлиано-сан заговорил по-русски?")
Эту женщину в Японии знают все. Ее книга "Вся Япония - моя сцена" издана несколькими тиражами, переведена на многие языки мира.
Она показывает рукой, чтобы я следовал за ней. Жест сдержан, он плавный, лебединый, полный грациозности. И мы идем осматривать театр, первый в мире театр-коммуну, у которого в стране миллионы поклонников и друзей. В скалу вбиты дома для актеров - великолепные квартиры. Детский сад для малышей. Библиотека. Бассейн. Зал, врубленный в скалу, обрушивается рядами кресел на сцену. Ощущение, что ты находишься в театре будущего. Акустика такая, что на сценической площадке даже шепот слышен.
Театр начинал с "нуля", после крушения милитаризма в Японии. Из тюрем вышли коммунисты, социалисты. На книжных рынках появились новые имена, для Японии были по-настоящему открыты "По ком звонит колокол" и "Гроздья гнева", "Разгром" и "Тёркин", Арагон и Фадеев, Брехт и Лем. Новая литература рвалась на сцену, но ставить ее не могли: до сорок пятого года театр в Японии был сугубо традиционный, женщины на сцене не играли, варьировалась "самурайская" классика.
- Я засела за Станиславского, - вспоминает Мая-ма-сан, - изучала опыт Мейерхольда, Таирова, Товстоногова. Я убеждена, что вне национального искусство погибает, лишь национальное дает выход и к массам, и на международную арену. Но тяга к национальному - явление двузначное: в какой-то момент эта тяга может стать националистической, то есть, как я считаю, фашистской...
Когда мы начали, нас было всего двадцать человек. Жили у меня дома. Я потихоньку продавала платья, шубы, книги, чтобы кормить товарищей. Сейчас у нас в труппе восемьдесят действительных членов и сорок кандидатов (они станут действительными членами по прошествии пяти лет). Чем отличается статут кандидата? Лишь одним: он может уйти, если театру будет плохо, а действительный член труппы обязан остаться до конца, как бы ни было тяжело.
Мы гастролируем по всей Японии. Деньги от спектаклей идут на покрытие наших расходов, на транспорт, заработную плату актерам, а остальные деньги мы зарабатываем много - идут сельской интеллигенции: врачам, учителям, фельдшерам, ансамблям художественной самодеятельности... Связи у нас повсеместны, потому что наш театр - это театр на колесах; помимо представлений здесь, в Хатиодзи, актеры разъезжают по всей стране на автобусах и машинах, мы добираемся в самые далекие уголки, в самые глухие рыбацкие поселения, где люди до сих пор не знают, что такое поезд, и никогда не видали трехэтажного дома...
Маяма-сан пришла в театр из семьи известного японского писателя. Когда она вспоминает о детстве, глаза ее меняются - в них уже нет улыбки, они замирают и кажутся густо-синими, фиолетовыми.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32