На пожелтевшей бумаге – рисунки выразительных созвездий северного неба: Большой Медведицы, Лиры, Кассиопеи, Ориона, Лебедя – какими они должны стать через 18000 лет. Как предусмотрительно он запасся этими данными у астрономов!
Остается сравнить.
Небо над ним ограничивали кроны деревьев. Профессор нашел ствол с низкими ветвями, стал неумело карабкаться Сучья царапали руки, шум спугнул птицу – она крикнула, метнулась прочь, задев Берна крылом по щеке. Наконец поднялся высоко, устроился на ветке, прислонясь к стволу, достал листок и фонарик.
Осветил, поднял голову – сравнивать.
Но сравнивать было нечего: над ним расстилалось обильное звездами, но совершенно незнакомое небо. Нет, не совсем незнакомое – сам Млечный Путь наличествует, пересекает небо размытой полосой сверкающих пылинок. Ага, вон в стороне Луны (она подсвечивает, мешает) ковшик Плеяд; узнать легко, не изменились – но от них этого и ждать не следует: компактная группа далеких звезд. А где остальные созвездия? В плоскости эклиптики что-то совсем немыслимое. Берн был уверен, что уж созвездие Лиры он отыщет, как бы оно ни исказилось: по Веге, ярчайшей звезде северного неба; ее он узнавал всегда. И насчитал в обозримом пространстве по крайней мере десяток столь же, если не более, ярких бело-голубых звезд! О других фигурах в обилии новых сочетаний светил на небе не имело смысла и гадать.
Берн слез с дерева, долго сидел на пороге кабины ошеломленный: в какие же времена его занесло?
„Меня пронесло мимо намеченной остановки в начале нового цикла прецессии, когда должны – по гипотезе – развиться новые неандертальцы? Сколько таких циклов минуло, пока я спал? Заглядывал на один – и то все в тумане предположений. А на многие и вовсе бессмысленно… Вот лес – значит, растительная жизнь сохранилась. Птицу спугнул – стало быть, животная жизнь тоже есть. А люди?.. У птиц и деревьев не спросишь, какой сейчас год, век, эра. У питекантропов, буде они окажутся, – тоже. Неужели никого?!“
И понял вдруг Берн, что своим надменным, страстным отрицанием он был привязан к человечеству не слабее, чем другие – согласием. Всякое бывало в той жизни: случалось, что обманывали, обижали – и он чувствовал себя одиноко. Но то одиночество было ничто против испытываемого сейчас, в лесу, под незнакомыми звездами, от мысли, что на Земле, может быть, никого уже нет – никого-никого, даже тех, кто мог обмануть и обидеть!.. И как ни сомнительна была цель: заглянуть в следующий цикл прецессии – все-таки это была цель, ниточка смысла, тянувшаяся из его (его!) мира идей и волнений.
Ниточка оборвалась – смысл исчез.
Ночь прошла в таких размышлениях. О сне не могло быть и речи. Наконец звезды потускнели, исчезли в сереющем небе; между деревьями повисли клочья тумана.
Берн тронул траву под ногами, рассмотрел: это был мох – но какой пышный, гигантский!
Постепенно проявлялись краски утра: медная, серая, коричневая кора стволов, темная и светлая зелень листьев, металлический блеск снаряда. Поголубело небо; невидимое за лесом, поднялось солнце: вершины деревьев вспыхнули зеленым огнем. „Солнце есть – уже легче“. Лес оживал: прошелестел листьями ветерок, засвистала птичья мелочь, пролетел, сбивая росинки со стеблей мха, жук.
Он вернулся в кабину, сунул в карман куртки пистолет, вышел и двинулся в глубь леса – в сторону солнца. Надо осматриваться, определяться, искать.
Лучше какая угодно действительность, чем сводящие с ума догадки.
Ноги путались в длинных стеблях мха и травы, в побегах кустарника. Туфли скоро промокли от росы. На поляне между деревьями Берн увидел солнце.
Прищурясь, смотрел на него в упор: солнце было как солнце – нестареющее в своем блеске светило.
Треск ветвей и хорканье справа – на прогалину выскочил кабан. Профессор, собственно, толком и не рассмотрел, кабан ли: коричневое щетинистое туловище, безобразно поджарое, конусообразная голова… Зверь замер и кинулся обратно. Запоздалая реакция: руку в карман, за пистолетом.
„Эге! Испугался человека!“

5. ВСТРЕЧА
Он двинулся бодрее, внимательно глядя по сторонам и под ноги. И не прошел и сотни метров – замер, сердце сбилось с ритма: полянка с серой от росы травой, а по ней – темные следы босой ступни человека! Берн снял очки, протер полой куртки, надел, пригнулся: след был плоский, широкий, отпечаток большого пальца отделялся от остальных. „Неужели я настолько прав?!“
Профессор забыл про все и, пригибаясь, чтобы лучше видеть, двинулся по следу.
Великий Эхху стоял под Великим Дубом, опираясь на палицу, и думал о своем величии. Поднявшееся, солнце сушило намокшую за ночь шерсть. Вокруг на поляне расположилось племя. Большинство, как и он, согревались после сырой ночи; самки искали друг у друга. Великий Эхху зашарил глазами по поляне и увидел, как в дальнем конце ее появился под деревьями Безволосый!
Безволосые в лесу, опасность! Эхху хотел тревожно крикнуть, но сдержал себя.
Безволосый был один.
А Берн, выйдя на поляну, так и подался вперед, жадно рассматривая двуногих – покрытых коричневой шерстью обезьянолюдей. Их около сотни – освещенные солнцем, на фоне темной зелени. Они сидели на корточках, сутуло стояли, держась руками за ветки, что-то искали в траве и кустах, жевали. Пятипалые руки, низкие лбы за крутыми дугами надбровий, выпяченные челюсти, темные носы с вывернутыми ноздрями. На некоторых были накидки из шкур. Один в накидке – угрюмо-властный, кряжистый – стоял под дубом, сжимал в лапе суковатую дубину.
Значит, так и случилось. Цикл замкнулся: то, что было десятки тысячелетий назад, вернулось через тысячелетия будущего. „Ну, ликуй – ты прав. Ты этого искал? Этого хотел?.. Хотел что-то доказать миру и себе. И – счастья.
Необыкновенного счастья, достигнутого необыкновенным способом. Вот и получай!“ Берн почувствовал злое, тоскливое одиночество.
Человекообразные повернулись в его сторону. Дикарь с дубиною косолапо шагнул, крикнул хрипло:
– Эххур-хо-о!
Может, это была угроза, может, приказ подойти? Берн осознал опасность, попятился в кусты.
…Это была не угроза, не приказ – пробный звук. И Безволосый отступил!
Великий Эхху воспрял: значит, он боится?
– Эх-хур-хо-о!!– Теперь это была угроза и приказ.
Вождь, то махая дубиной, то опираясь на нее, неуклюже, но быстро двинулся через поляну. Прочие дикари ковыляли за ним на полусогнутых ногах, склонясь туловищем вперед; некоторые помогали себе руками.
Берн отступил еще. Вспомнил о пистолете, вытащил, откинул предохранитель.
„Первый выстрел в воздух, отпугну“. Слабый щелчок… осечка! Вторая… третья… восьмая. Время испортило порох. Профессор бросил ненужную игрушку, повернулся, побежал по своему следу в росе. Теперь спасение – добежать до кабины.
В редколесье преимущество было на его стороне. Но вот деревья сблизились, ветви и кусты преграждали путь – и шум погони приблизился. Дикари цеплялись руками за ветви, раскачивались и делали огромные прыжки. Некоторые резво галопировали на четвереньках. Теперь они орали все.
Он убегает. Безволосый. Значит, виноват. Значит, он их обидел. Оскорбил, обманул – и хочет уйти от наказания. Справедливость на их стороне. И они ему покажут, уаыа!..
Ветка смахнула очки с лица Берна. Где-то здесь надо повернуть на прогалину, на которой он увидел эти треклятые следы, – к кабине, к спасению… Но где?!
Он водил глазами на бегу: всюду расплывались контуры деревьев, зеленые, желтые, сизые пятна; солнца просвечивало листья. А крики позади все громче.
Великий Эхху и его соперник молодой самец Ди ковыляли впереди всех на полусогнутых – настигали Убегающего.
А Берн уже и не убегал: встал спиной к дереву, смотрел во все глаза на приближающееся племя, хотел в последние секунды жизни побольше увидеть.
Первым набегал вождь. Берн в упор увидел маленькие глазки, свирепые и трусливые, в красных волосатых веках, ощутил зловоние из клыкастого рта.
– Ну что ж… здравствуй, будущее! – И профессор от души плюнул в морду Великого Эхху.
– Ыауыа! – провыл тот, взмахивая палицей.
Удар. Взметнулись вверх деревья. И не обращая внимание на боль, на новые удары, Берн смотрел в небо – в удивительно быстро краснеющее небо. Трепещут под ветром красные листья – разве уже осень? Заслоняют небо красные фигуры дикарей. Странные красные птицы стремительно опускаются с высоты на полупрозрачных крыльях.
Страшный удар по черепу. Мир лопнул, как радужный пузырь.
Красная тьма…

6. ЧЕЛОВЕК ПОГИБ – ЧЕЛОВЕК ЖИВЕТ
Он летал, как летают только во сне. Впрочем, были и крылья – прозрачные, почти невесомые. И тело слушалось так идеально, что казалось невесомым.
Он летел прямо в закат, подобный туннелю из радуг. На выходе из туннеля – слепяще белая точка Альтаира. Под ним – расплавленное закатом спокойное море с кляксами островков, утыканных по берегам белыми пальцами скал.
– А острова тоже похожи на амеб! – доносится певучий и счастливый женский голос, голос Ксены. Вон она – выше и впереди – парит, купается в огнях заката.
При взгляде на нее теплеет сердце.
– Ага, похожи! – кричит он ей.
Не кричит. И от нее – не доносится. Они переговариваются через ларинги в шлемах. Здесь опасно пьянящий избыток кислорода, без гермошлемов нельзя.
Здесь не так все просто.
Они последний раз кружат над островками, над „живым“ морем. Через два часа старт, к своим. С удачей – и с какой!
– Прощай, закатный мир! Сюда мы не вернемся. Тебя нам долго будет не хватать… – поет-импровизирует Ксена. И прерывает себя:– Дан, ты что-то сказал? Он ничего не говорил. Но чувствует щемящий озноб опасности, чье-то незримое присутствие. Амебы? Да, они – бесформенные прозрачные комки в воздухе; они заметны только тем, что преломляют свет: прогибаются закатные радуги, пляшет зубчатая линия островов на горизонте. Они не с добром.
– Ксена, скорей вниз!
Э, да их много: воздух вокруг колышется, искривляются линии и перспектива.
Неспроста они, не любящие яркого света, поднялись из моря. „Да, неспроста, – ответливо воспринимает он их мысли. – Тебе пришел конец, млекопитающее. А ту предательницу мы уже уничтожили. Все наше останется здесь“.
…И самое бредовое, самое подлое, что приходящее от них не видишь, не слышишь – вспоминаешь, как то, что достоверно знал, только запамятовал. Или еще хуже: заблуждался, а теперь понял. Озарило. Понял, что ему конец, что ту уничтожили, понял, как решение головоломки, и чуть ли не рад.
Подлецы. Подлецы и подлецы! Приходящему извне психика сопротивляется. А от них – будто выношенное свое.
Но он это знает, уже учен. И не думает сдаваться. „Чепуха, ничего вы мне не сделаете, Высшие Простейшие или как там вас! – мыслями отбивается он от навязанных ему мыслей. – Я знаю, вы не умеете ничего делать в воздухе – только в воде. Здесь вы бессильны“. А сам энергичней загребает крыльями, чтобы вырваться из окружения. „О, ты ошибаешься, млекопитающее! (И он уже понял, что ошибается.) Мы не умеем созидать в воздушной среде. Нам это ни к чему. Но разрушать гораздо проще, чем созидать. Это мы сумеем…“
– Разрушать проще, чем созидать, куда проще! – говорит он Нимайеру; у того мрачно освещенное снизу лицо на фоне тьмы. – Один безумец может натворить столько бед, что и миллионы умников не поправят.
Над ними тусклые звезды в пыльном небе. Новые звезды? Нет, те ярче, обильнее. А есть и совсем не такие, немерцающие, сверкают всеми красками в пустоте.
…И мордочка Мими с умильно вытянутыми, просящими губами освещена закатом – не тем, багровым, пустынным. А какой тот? И какие звезды – те?
…И у дикарей, которые настигали его, были морды Мими – только искажены яростью, азартом погони.
– Ксена, вниз! – кричит он, работая крыльями. – Они напали на. нас! Сообщи на спутник связи, на корабль…
И с непонятной беспечностью отзывается в шлеме ее голос:
– Хорошо, Дан! Хорошо, милый! Здесь так славно… „Выше, Дан! Выше, млекопитающее! – издеваются в мозгу бесцветные мысли. – К самым звездам. Вы ведь так стремитесь к звездам. С высоты удобней падать. И не волнуйся за свою сумочку, с ней все будет хорошо“.
Мимолетное сознание просчета: не вверх надо было вырываться, повинуясь инстинкту, а вниз, к почве. Но мускулы уже подчинились чужой воле; да не чужой, он убежден теперь – вверх надо!.. Остров стоянки виден малым светлым пятнышком, Ксена, кружащая внизу, – многоцветная бабочка в лучах заката…
Но почему – Дан? Он Берн, Альфред Берн, профессор биологии, действительный член академии, и прочая, и прочая… Почему так душно? Кто водит его руками?
„Вот и все, млекопитающее, – понимает он, как непреложную истину, чужие мысли. – Тебе осталось жить пятнадцать секунд“. Руки будто набиты ватой, крылья увлекают, заламывают их назад. Море, острова, радуги заката, фиолетовое небо в белых полосах облаков – все закручивается в ускоряющемся вихре.
– Ксена! Я падаю. Передай всем, что меня… ох! – Страшная боль парализовала челюсть и язык.
Барахтанье крыльев, рук, ног неотвратимо и точно несет его на „нож-скалу“ на их острове, она и освещена так, будто кровь уже пролилась: одна сторона девственно белая, а другая красная. Живая скала…
И последнее: беспечный голос Ксены:
– Ничего, Дан, ничего, мой милый! Я ведь люблю тебя! И горькая, вытеснившая страх смерти обида: Ксена, как же так? Как ты могла?..
Острый край скалы: красное с белым. Удар. Режущая и рвущая тело боль заполняет сознание. „Ыуа!“ Дикарь заносит дубину. Зловоние изо рта, пена на губах. Удар.
Вспышка памяти: он стоит высоко-высоко над морем, держит за руки женщину.
Ветер лихо расправляется с ее пепельными волосами, забивает пряди в рот, мешает сказать нежное. Они смеются – и в синих глубоких-глубоких глазах женщины счастье… Где это было? С кем?
Удар! Все кружится, смешивается. Самой последней искрой сознания он понимает, что это его голова в гермошлеме легко, как мяч, скачет и кувыркается по камням.
Красная тьма.
Из тьмы медленно, как фотография в растворе, проявляется круглое лицо с внимательно расширенными серыми глазами; короткие пряди волос, свисая над лбом, тоже будто выражают внимание и заботу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39