овладеть языком, читать самому всю документацию, чтобы люди не считали меня чужим, и второе — найти исходную точку, от которой и начать действовать. На целых полгода я засел в конторе, не вылезая из нее почти круглые сутки. И когда, казалось, все уже пошло на лад, позвонили, что вызывает главный бухгалтер комбината Петров.
У Петрова сидели директор комбината Фердинанд Меттус и его заместитель Абрам Певзнер. Они глядели на меня очень подозрительно. Что могло случиться?
Петров недавно приехал к нам из аппарата министерства. Мы знали, что не по собственному желанию. Просто он там надоел своими строгостями и стариковским формализмом. от него хотели избавиться и нашли почетный выход: вы, Николай Николаевич, человек опытно, с характером, поезжайте и наладьте дела на комбинате «Кивиыли». Комбинат довольно крупный, занимает довольно значительное место в системе сланце-химической промышленности, и пусть он нам не портит общей картины в балансе министерства. Петров приехал чисто выбритый, седоусый, в прекрасном макинтоше с молодой огненно-рыжей женой и с небольшим чемоданчиком на всю пятикомнатную квартиру. Ну что ж, человек во всем хочет выглядеть молодым. Дай бог.
И вскоре Петров так прижал всех, что дирекция не могла шагу ступить. Ничего нельзя было предпринять: ни оплатить грузов, ни купить что-либо для комбината, ни оформить лимитной чековой книжки, ни послать кого бы то ни было в командировку. Всюду он видел мошенничество и обман, всех подозревал в злоупотреблениях. На своем столе он поставил пишущую машинку «Олимпия», копался в документах и писал докладные и доносы во все концы: в министерство, в ревизионно-контрольное управление, в райфинотдел, в Государственный банк. На нас наложили санкции, лишили тут арестовали текущий счет. Вся деятельность комбината оказалась скованной. Дирекция звонила в министерство, но там ничего не могли сделать: Петров ни в чем не нарушал законов.
В мошенничестве он заподозрил и меня и позвал обоих директоров, чтобы они сами убедились какие здесь, на комбинате, кадры.
Ну, рассказывайте, молодой человек, что вы там натворилисказал он. указав мне на стул против себя, по другую сторону стола. «Олимпия» на суконной подстилке была сдвинута на край но все равно не давала мне видеть Петрова.— Расскажите, какое вы чудо у себя там сотворили со сланцем. Здорово, здорово! Вы подаете большие надежды! Ха-ха!
Светлобровый Меттус, человек душевный, правдивый, смотрел на меня с искренним сожалением: как же так случилось?— и со слабой надеждой: а может, это неправда? Певзнер, маленький, ершистый, колючий со злорадством: ага попался, ворюга!
А произошла самая простая вещь. Сланец шахте все время обходился дорого, куда дороже, чем это предусматривалось планом. По моему же отчету он стал дешевле. Я показал Петрову документы, расшифровал калькуляции. Меттус с Певзнером повеселели.
Никакого чуда я, конечно, не сотворил, просто поставил все на свое место. Не принял затрат других отделов комбината которые обычно списывались на шахту, так как даже отдел снабжения взял такую моду: бог знает кому выдаст комплект спецовок (резиновых сапог, плащей, ватников) и тавизует1 на шахту — там найдут, куда все это девать. Очистил от чужеродных затрат подземный и наземный транспорт, проверил нормы цеховых затрат, предупредив начальников участков, что потребую объяснения и ответа, если затраты будут завышены. Оприходовал (а значит, сократил затраты на сланец) возвращенную из выработанных штреков рудничную стойку. Не обошлось без конфликтов: н<> принял несколько липовых нарядов. Один из них был попросту нахальный: три тысячи рублей за очистку восточного зумфа. Я проверил — никакой очистки не было. Инженер Владимир Зон стал моим лютым врагом.
Прошло еще некоторое время, и опять на столе моем резко зазвонил телефон.
— Куус кюменд куус?— спросил мягкий женский голос.
То был номер моего телефона — шестьдесят шесть.
— Йя, куус кюменд куус,— ответил я.
— Вас просят зайти к директору комбината,— прощебетал голосок директорской секретарши.
У директора сидел Абрам Певзнер. Наперебой они начали уговаривать, чтобы я согласился стать главным бухгалтером комбината. Это было невероятно. И страшно. Невероятно потому, что моя биограф ия , я был уверен, не соответствовала такой должности. Страшно потому, что огромное хозяйство. Комбинат, продукция которого имеет сложнейшую номенклатуру. Каждый отдел похож на целый завод. Нет, не могу я на это согласиться.
Вызывали и назавтра.
На третий день я уже заколебался. В душе меня захватывал, искушал творческий размах. Вероятно, многие не подозревают, что бухгалтерия — тоже творчество. Но ни спорить, ни колебаться не было уже никакой нужды — мне показали приказ министра о назначении.
Опять пошли дни, когда я добирался домой к самой ночи. Не стану говорить, что мне приходилось предпринимать, чтобы добиться сдвигов,— об этом частично рассказано в повести «Скажи одно слово». Должно быть, заметно, что и тут были около меня хорошие люди — я имею в виду Меттуса. Как-то вечером, когда во всем комбинате светилось только мое окно, он зашел ко мне сел на диван и спросил:
— Трудно?
Что трудно, он видел сам. Подумав, добавил:
— Может чем могу помочь? Наши начальники отделов дисциплины недолюбливают. Скажите, так мы их обяжем приказом.
И помогал. Всем, чем мог: и вниманием, и теплым словом, и приказом.
Совсем по-иному разбирался в душах людей парторг Назаров. В повести «Скажи одно слово» я рассказал о случае с двумя рабочими, что собрались ехать в отпуск. Я там не все договорил до конца.
Долго тянулся такой порядок, что я в состоянии был давать лишь кое-какие авансы, и то в случае крайней необходимости. Пришло время — и все это осталось позади, в кассе лежали миллионы рублей, аппарат срочно готовил ведомости, чтоб рассчитаться с долгами и выдавать очередную зарплату — всем сразу. В этот момент и зашли двое рабочих и гневно потребовали выплатить им все деньги, так как они едут отдыхать далеко, на Украицу. Даже показали справку отдела кадров, что едут именно туда. Я послал их в кассу. Неожиданно получив больше чем по восемь тысяч на каждого, они вскорости опять зашли ко мне, признались, что обманули, что ни на какую Украину не едут, и по этому случаю просили пойти с ними и выпить хотя бы по кружке пива. Я никогда не делал. этого, мне было смешно и дико даже подумать, чтоб так сделать, и я отказался. До конца рабочего дня я видел, как открывались двери в кабинет то из бухгалтерии, то из коридора,— эти два человека все еще подстерегали, как бы застать меня одного.
— Товарищ главбух, неужели вы нами брезгуете? Посидите с нами полчасика, только по кружке пива! Просим вас от чистого сердца. Если нет времени, мы обождем вас, хоть до вечера. Вот здесь, в коридоре, и будем ждать, а вы себе работайте.
Я подумал: а почему, в самом деле, я не могу посидеть с ними? Чем это плохо? Ведь их радость — это же и моя радость, может даже большая: наконец-то я увидел плоды своего труда. Однако Назаров отравил эту минуту радости.
Назавтра, едва я пришел на работу, зазвонил телефон.
— Главбух? Безобразие! — кричал Назаров.— Как вы могли допустить, чтоб вас видели вместе с рабочими в ресторанах? Дорвались до чужих денег? Кто вам позволил? Какой вы главбух после этого!
Я слушал и не верил своим ушам. Что я мог сказать? Да и стоило ли говорить? Даже если бы я допустил какую промашку, так неужели нельзя было по-человечески разобраться и не по телефону говорить об этом. Нет, никакие душевные порывы этому человеку неведомы. Я чувствовал, как у меня спирает дыхание, и, чтобы не наговорить грубостей, бросил трубку.
Тотчас же снова зазвонил телефон.
— Что, не желаете со мной говорить?
-- Не желаю,— сказал я.— Если таким тоном — не желаю. И не буду,— и положил трубку.
Минут через двадцать зашел Меттус. Посидел, поговорил, посоветовался, стоит ли посылать человека в Ленинград на приемку нового оборудования. И, уже выходя, как бы мимоходом, стоя в дверях, сказал:
— С вами говорил Назаров. Не обращайте внимания, с ним это бывает.
Прошло около года. Все шло своим чередом, я имел право даже гордиться всем, что сделано. Однажды после обеда вернулся с территории комбината — такие прогулки стали моей потребностью — и едва успел раздеться, как директорская секретарша попросила зайти к Певзнеру. Обычная вещь, а вот не могу понять, почему на этот раз что-то тревожное кольнуло в сердце. У Певзнера сидели два человека. Один из них спросил, с собой ли у меня паспорт...
КОННЫЙ ДВОР
Нам с Павлом Пивоваровым выпало на долю стать конюхами. Не очень-то обрадовала нас эта новость. Мы думали, что понадобились колхозу только на горячую пору, на осень. И мы вдоволь поработали: на сенокосах, когда начинали работу с рассветом, а ложились со звездами тут же, в копнах, в душные, пьянящие их запахи; на поле, когда день, промелькнув как одно мгновение, оставался в памяти осиротевшей синевой сжатых просторов, шершавым сухим блеском стерни с вдавленными следами грузовиков, гулом молотилки, в прожорливую пасть которой запыленный машинист совал тяжелые снопы пшеницы, едва поспевая вспарывать тугие перевясла взмахом блестящего ножа. Весь день тугим плавким золотом лилось из лотков зерно; весь день мотались женщины, гладкими, скользкими вилами перекидывая над собой охапки соломы, а босоногий шустрый мальчишка верхом на гнедом коне оттаскивал ее волокушей в сторону, к скирде, которую вершили трое мужчин. Молотилка никому не давала передохнуть, мы останавливались лишь перекусить, и каждый доставал свой узелок и искал местечко, где бы поудобнее присесть.
В один из таких перерывов Павла позвала Полина, женщина еще яркой, но усталой и какой-то задумчивой красы, солдатка, муж которой не вернулся с войны.
— Подсаживайтесь ко мне,— сказала она, развернув на соломе свой узелок.— У меня тут вдоволь припасов, все свеженькое, свое, не то что у вас: горбушка хлеба с огурцом.
Павел был видный из себя, что осанкой, что лицом, широк в кости, весь круглый, с узенькими щелочками глаз и с поразительно тихим, несмелым голосом. Казалось, он стеснялся него на свете, это делало его беспомощным, похожим на большого ребенка.
— Что вы,— сказал он,— спасибо. Вы, наверно, очень добрая.
— Как для кого, — сверкнула Полина глазами. И, когда он сел, примяв колючую солому, добавила сочувственно: — Вы небось не привычны к нашей работе. Смотрела я на вас, и сердце обливалось кровью. Давайте, если хотите, поменяемся: я буду подавать снопы, а вы встанете на солому, к нашим женщинам, в компании можно и не спешить.
— Не лежит у меня душа ко всему этому, Полина, какой из меня работник, вздохнул Павел.— У меня пропадает специальность, я ж портной. Вся Вятка стояла ко мне в очереди, шил и военным и гражданским. И на Яе все начальство ходило в моих кителях.
— Ой,— всплеснула руками Полина,— вы, может, и женское шили?
— Шил, почему же нет.
У Полины порозовело лицо.
— А у меня так много шитья,— сказала она задумчиво.— Заходите ко мне. Могли бы даже и на квартире у меня стать.
В легких дрожках, на взмокшем чалом жеребчике в это время подкатил бригадир Сергей Черкашин. В бумазейном пиджаке нараспашку, с открытой косматой головой, низенький, кряжистый, он приближался к нам медленно, важно, но мы знали, что это не от кичливости. С войны он вернулся с простреленной грудью и еще не зажившей раной на ноге. Он обошел место нашей работы, остановился у молотилки, взял горсть зерна, попробовал на зуб.
— Отдыхаем! — сказал вместо приветствия, но в голосе слышалось одобрение, а не упрек.
— Отдохни и ты с нами, бригадир! — крикнул кто-то из- за валка соломы.— А может, бутылочку с собой прихватил?
— Иди, Сергей, перекуси,— серьезно сказала Полина,— тут хватит и тебе.
Бригадир мотался по полям с самого утра, пообедать было некогда, и он охотно принял приглашение. Низкое усталое солнце светило вяло, березняк невдалеке горел тихим золотом осени, на стерне поблескивала паутина. Надрессированный жеребчик, без привязи, с закинутыми на спину вожжами, стоял как вкопанный, ожидая хозяина.
— Приучаешь помаленьку?— спросил Черкашин, бросив взгляд на Павла.— Правильно делаешь. Вот бери себе в при
маки, пускай остепеняется. Мужчина он покладистый, спокойный, а без семьи недолго и зачахнуть.
Давно хотелось Павлу поговорить с бригадиром о своей тревоге. С какой стати он тут пропадает, какой из него толк? Пусть бы отпустил его, он пойдет искать себе работу, которая дала бы пользу и ему и людям.
— Обожди,— сказал Черкашин.— Вот управимся в поле, с огородами, тогда и поговорим. А пока помогай колхозу. Сам знаешь, людей у нас мало.
Выбирали мы картошку, не обошлись без нас и на огороде. Начинались холода, стужа; тяжелые раскисшие тучи плыли над головой, кропили дождями. Из скользкой, вялой ботвы мы раскладывали костры, садились в густой дым, чтобы согреть облипшие грязью руки. Уже в заморозки выдирали из земли свеклу и брюкву, складывали в бурты, заваливали соломой, засыпали землей. А когда закружили метели, все полевые дороги замело, нас с Павлом разлучили. Кто работал на коровнике, кто ездил в лес по дрова, кто в амбаре очищал зерно.
Где-то в середине зимы Сергей Черкашин позвал нас с Павлом к себе. Он позавтракал и сидел за столом в нижней рубахе. Я только сейчас разглядел, что у него совсем светлые брови. Он взглянул на нас из-под этих своих бровей такими же светлыми глазами.
— Вот что, ребята,— сказал он,— у меня пустуют хорошие полати, вон видите, возле печи, над дверями. Нас только двое: мать-старуха да я. Вся ее забота — приготовить поесть, для нее не трудно будет и вам заодно сготовить. Переселяйтесь. За постой я не возьму ничего, разве что принесете в избу воды или привезете возник дров из лесу. У меня своя баня, каждую субботу можете мыться сколько душе угодно. Я хочу и на работу вас поставить вместе: на конный двор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59