Бабушка вот уже шесть лет была разбита параличом и лежала в одной из комнат дома. Рэн неторопливо сложила письмо, сунула его за ворот кимоно и со вздохом принялась за вязанье.
Нет, она не должна обращать внимания на это письмо. Ведь Синъити всегда и во всем такой нерешительный! А сам, должно быть, страдает... Хочет, наверное, сказать ей во сто крат больше, чем написал. Да, конечно! О, она его хорошо знает!
Внезапно раздвинулись сёдзи, возле которых она сидела. Ослепительный солнечный свет озарил Рэн.
Сощурившись, она подняла голову, но' тотчас же снова опустила глаза на свое вязанье.
— Как ты похорошела, Рэн-тян! — Нобуёси уселся напротив Рэн, бесцеремонно вытянув ноги в белых носках. — Я даже удивился, когда встретил тебя в коридоре.
— Вот как? Спасибо. — Рэн даже не взглянула на него и продолжала быстро перебирать спицами.
Комацу внимательно разглядывал ее. «Нечего сказать, любезный прием!» — было написано у него па лице. Свою сумку и краги он бросил в угол комнаты и теперь совсем не походил на того офицера, который только что так торжественно отдавал честь в гостиной. Рэп не обращала на него никакого внимания — то ли потому, что всё еще была поглощена письмом Синъити,толи потому, что привыкла к нему с детства, или просто характер у нее был такой... «Что же ответить Синъити? — думала она. — Когда читаешь строчку за строчкой, письмо кажется сухим, но всё оно проникнуто сдержанным большим чувством...»
— Ай! — на затылок Рэн внезапно легла тяжелая рука. Маленькая шпилька, прикреплявшая к волосам голубую ленту, чуть не выскочила из головы. — Что вы! Как не стыдно! — она наотмашь, сильно ударила по руке Нобуёси.
— Тише ты, больно!
— А вы не безобразничайте!
Нобуёси развалился на циновках. Насвистывая, он искоса внимательно рассматривал лицо и фигуру девушки.
— Нобуёси-сан ничуть не переменился! — проговорила Рэн спокойно. Она совсем не боялась своего двоюродного брата, который был на четыре года старше ее. У Нобуёси с детства были грубые замашки, но ему частенько не хватало сообразительности и ловкости. Рэн умело пользовалась этим и не раз мучила и дразнила его.
Теперь, после трех лет разлуки, Рэн заметила, что война наложила на Нобуёси свой отпечаток. Она интуитивно ощущала в нем перемену, испытывая чувство какой-то неловкости в его присутствии. Но всё-таки она знала Нобуёси с детства, привыкла к нему и потому не особенно смутилась.
— А вы молодец, Нобуёси-сан! Побывали на войне и вернулись без единой царапины!
Нобуёси ничего не ответил. Он встал и, мурлыча себе под нос какую-то песенку, принялся расхаживать по комнате. Он бесцеремонно похлопывал рукой по маленькому старинному, украшенному металлическими виньетками комоду, доставшемуся Рэн от ее прабабки; комод был покрыт красным лаком, яркий цвет которого не поблек за более чем полувековое существование; перелистывал книги, стоявшие на обитой изнутри тонким шелком книжной полке; рассматривал висевшие на стене' репродукции с картин популярного среди учениц колледжей художника Кодзи Фукигая; прикасался к пяльцам с начатой вышивкой букета осенних цветов; трогал струны стоявшего в нише кото, прикрытого куском алой ткани. Он, видимо, был доволен, что снова очутился в этой с детства знакомой комнате. Но в выражении его глаз, когда он, продолжая напевать, искоса бросал взгляд на затылок Рэн, появилось что-то новое, чего не было три года назад. Впрочем, Рэн не смотрела на него.
— Что это вы поете?
— А я и сам не знаю, что это за песня...
— Очень приятная мелодия...
Рэн подняла голову и увидела, что Комацу с невероятно серьезным, сосредоточенным видом, расставив руки, точно обнимая кого-то, то выставлял вперед одну ногу, то вдруг поворачивался, сдвигая каблуки вместе. Рэн засмеялась. У него было сейчас точь-в-точь такое же выражение лица, как в гостиной, когда, вытянувшись в струнку и отдавая честь, он говорил, что покрыл себя позором, оставшись в живых несмотря на поражение императорской армии.
А вы американских военных видели?
— Видал.
- Да ну? Какие же они?
- Шикарные... Я видел американские танцы, — добавил Нобуёси, повторяя те же нелепые движения.
— Ну-у? Где?
— В баре, на Фунабаси.
— Да-а? — протянула Рэн. И сообразив, что смешные движения Нобуёси это и есть американские танцы,
она отложила вязанье и с любопытством стала следить за ним.
— Научите меня!
— Да я сам не умею. Ведь я только смотрел...
— Неважно, как умеете...
Вскоре Рэн и Нобуёси, сталкиваясь, качаясь из стороны в сторону, прыгая и спотыкаясь, изображали нечто, долженствовавшее означать танец. Совсем как в детстве, когда Нобуёси, научившись какой-нибудь новой игре, обязательно показывал ее Рэн.
Рэн была в полном восторге, чувствуя, что вместе с запахом военной амуниции партнера до нее уже донеслось веяние новой послевоенной моды.
Тосаку Яманака вместе с невесткой Фудзи жал траву на узких насыпях-межах, разделявших заливные рисовые поля. Вода с полей уже давно сошла... Хочешь — плачь, хочешь — смейся, — урожай зависел теперь только от погоды.
— Дружно работаете! — пошутил кто-то из крестьян, шагая рядом с воловьей упряжкой по склону горы, почти над самой головой Тосаку. — Точь-в-точь, как солдаты под команду:
— Хо-хо! — не поднимая головы, Тосаку тоже засмеялся.— Время военное, колосья риса и те стали смахивать па солдат!
Куда ни глянь— всюду, на всех полях, было одно и то же. Стебли низкие, колос тощий... Спустившись к маленькому ручейку, протекающему у межи, Тосаку наточил серпы и, закурив трубочку, печально улыбнулся.
Время близилось к полудню. Над простиравшимися внизу долинами и болотистыми падями еще вился легкий туман, но очерченный гребнями гор горизонт уже очистился, и небо казалось глубоким и бездонным. Вдали медленно поднимались в небо две струйки дыма: в горах выжигали уголь. Гора Макигусаяма, вся облитая лучами солнца, выгибалась, как кошачья спина.
Здесь, на вершине горы, участки арендованной Тосаку земли были расположены ближе один к другому, чем в остальных местах; четыре крошечных поля ступеньками поднимались по склону горы. С самого раннего утра, когда всё кругом еще было покрыто росой,
Тосаку вместе с невесткой спускался в ложбины, поднимался по склонам гор, перебирался через болота и пересохшие русла речушек, проделав путь чуть ли не в целый ри, чтобы добраться до своих разбросанных в разных местах полей, и вот к полудню они сжали траву на межах одиннадцати участков, включая и эти четыре.
— Э-хе-хе... Болтают, будто «осень придет — дух упадет»... Ерунда всё это... — бормотал себе под нос Тосаку.
Дым от трубки ел глаза, заставляя Тосаку щуриться. Но и с закрытыми глазами он совершенно отчетливо видел каждый из своих крошечных девятнадцати заливных участков. В этом году в одном только августе два раза были заморозки. Как ни бились крестьяне, рис поднимался плохо... В довершение беды на каждом участке было много проплешин.
Тосаку несколько раз начинал шевелить губами, как бы желая заговорить, но так ничего и не сказал. У него было морщинистое, темное от загара лицо, на голове, круглый год обвязанной полотенцем, топорщились выцветшие от солнца, похожие на клочки сена волосы. Тусклые желтоватые глазки всегда казались полусонными.
— Слушай-ка, Фудзи... — поднявшись и распрямляя спину, заговорил наконец Тосаку, но вдруг спохватился.— Э-э... К полудню уберемся, пожалуй... — сказал он совсем не то, о чем думал. Вот и у соседа Хатиро недавно вернулся сын из армии... Тосаку хотелось поговорить о своем старшем сыне, который погиб на войне в Китае и уже никогда больше не вернется домой... Но не годилось вспоминать об этом, чтобы понапрасну не огорчать невестку, и он продолжал: — Кончим здесь и пойдем на западный склон окучивать редьку...
— Хорошо, отец! — откликнулась невестка. Худенькая, смуглая, маленького роста, она, тем не менее, никому не уступала в работе — трава так и валилась под ее серпом. Тускло поблескивало лезвие, из-под ног выскакивали кузнечики.
— Здравствуйте! — поздоровался сосед Дзэнгоро Яманака, останавливаясь на дороге, тянувшейся вверху над ними. — Усердно трудитесь!
— Здравствуйте! — Фудзи подняла голову и улыбнулась.
За спиной у Дзэнгоро — палка для переноски грузов, за пояс заткнуты топор, пила и серп.
— В горы собрался? — спросил, продолжая работать, Тосаку.
Лесоруб, угрюмый человек лет сорока пяти — сорока шести, с бельмом на одном глазу, с копной торчащих во все стороны волос, некоторое время стоял молча, глядя куда-то в сторону.
— Больно уж плата мала! — внезапно отрывисто произнес он с хмурым видом.
Но нанимал его не кто-нибудь, а сам господин Кинтаро. Значит, отказываться было нельзя...
— Ну, как-никак, ты теперь дома, вернулся с завода.— Дзэнгоро утвердительно хмыкнул. Теперь он снова выжигал уголь для помещика, получая за это немного риса да ничтожную сумму деньгами. В деревне почти все крестьяне арендовали землю у Кинтаро То-ридзава. Дзэнгоро, кроме того, работал еще и в лесу, и для него Кинтаро мог считаться барином-благодетелем.
— Кику-тян с братом в поле? — спросила, выпрямляясь, Фудзи.
Дзэнгоро молча кивнул. Его дети — старшая дочь Кику и семнадцатилетний сын Кискэ, во время войны работавшие на заводе Кавадзои,— теперь тоже вернулись домой.
— Вчера опять приходила к нам жена Тосио... — глядя в сторону, вдруг заговорил Дзэнгоро так громко, что голос его эхом отдавался в долине. — Тиё очень убивается, прямо смотреть жалко!
Тосаку прервал работу и поднял голову.
— Это почему же?
Речь шла о вдове Тиё Эндо — жене младшего брата Дзэнгоро. Брат Дзэнгоро, рабочий, жил с семьей в Токио, но года три назад был призван во флот и вскоре погиб. У Тиё не было родных, поэтому она с двумя детьми эвакуировалась в деревню Торидзава и поселилась у деверя в крытом соломой сарайчике. У соседа Тосио
Фудзимори два сына были взяты в армию, сам Тосио хворал, и Тиё в течение двух лет обрабатывала маленький клочок арендуемой ими земли. Но неделю назад вернулись домой оба сына Тосио, и жена его тотчас же явилась к Тиё, требуя, чтобы та немедленно вернула землю. Тиё ответила, что она уже и удобрения на участке рассыпала, и просила разрешить ей собрать хотя бы один урожай пшеницы... Но ведь и Тосио тоже еле сводит концы с концами. Дзэнгоро, слушая обеих женщин, растерялся и ни одной из них не решился сказать резкого слова.
— Вот и сегодня утром Тиё опять приходила к нам и жаловалась, — рассказывал Дзэнгоро, скрестив руки на груди и повернувшись к Тосаку белым незрячим глазом.— А я и сам не знаю, что ей посоветовать...
Тосаку слушал молча. Фудзи, закончив работу, укладывала в плетеную корзинку серпы, свернутый соломенный плащ, медный чайник.
— Солдаты приходят из армии, и с фабрик народ возвращается, — сказал Дзэнгоро. — Скоро в Торидзава яблоку негде будет упасть.
— Верно, верно.
— А ведь на собственной макушке сеять не станешь... Теперь все передерутся...
— Верно, верно.
Дзэнгоро, ступая сильными, обутыми в соломенные сандалии ногами, обмотанными поверх штанин веревками, то и дело останавливаясь, начал подниматься по дороге, туда, где виднелась вдали вершина горы Маки-гусаяма.
Старик Тосаку с невесткой тоже выбрался на дорогу и начал спускаться вниз, в противоположную сторону. Тосаку шагал позади невестки, заложив руки за спину, и время от времени что-то бормотал себе под нос. Чем кончилась война — победой ли, поражением, — для таких, как Тосаку, это не имело большого значения. Как выстоять, как перенести беды, ежеминутно подстерегающие его, ежеминутно грозящие обрушиться на голову,— вот о чем были его думы. Весь жизненный опыт Тосаку заставлял его беспокоиться лишь об этом, только об этом и ни о чем другом.
— Солдаты приходят из армии, и с фабрик народ возвращается... — шагая по дороге, шепотом повторял он слова Дзэнгоро. И вдруг, точно растущее беспокойство заставило его принять какое-то решение, Тосаку сказал, обращаясь к невестке:
— Ты ступай прямо, а я обойду кругом. Я живо обернусь.
И, уверенно шагая по горным каменистым тропинкам, старик свернул в сторону и начал спускаться в долину по пересохшему дну горной речки.
Цепляясь за кустарник, хватаясь за выступи скал, Тосаку поднимался по склону, а перед его глазами вставали между тем один за другим участки земли, которые он арендовал, — клочки сухих пашен и заливных полей. И хотя все участки вместе составляли площадь всего лишь в пять тан три сэ, он мог быть спокоен только за половину. Правда, Тосаку обрабатывал некоторые участки уже больше двадцати лет, но как же ему было не волноваться, когда до него доходили слухи, что прежние арендаторы этих участков возвратились из Токио и, следовательно, в любой момент могут потребовать, чтобы он вернул землю. В особенности беспокоился он за те четыре участка, на которых только что жал траву. Тосаку арендовал их у Кинтаро Торидзава с начала войны. Раньше Кинтаро сдавал эти участки в аренду крестьянину Кидзю Торидзава, к которому тоже вернулись теперь взрослые дети с фабрики в Нагоя. Фамилии Торидзава, Яманака, Фудзимори, Такэноути были очень распространенными в деревне; правда, это не всегда означало, что однофамильцы состоят в родстве. Однако Кидзю и в самом деле доводился Кинтаро каким-то дальним родственником, и если бы он начал просить помещика, то вполне возможно, что тот отобрал бы участки у Тосаку и опять сдал их в аренду Кидзю.
— Что же они думают теперь делать? Солдаты возвращаются из армии, и с фабрик народ приходит...
Взобравшись наверх, Тосаку, опираясь вместо палки на обломок бамбука, подобранный им где-то по дороге, перевел дух.
С того места, где он стоял, хорошо видны были нагромождения гор; их складки, впадины и извилины были похожи на переплетение мускулов и сухожилий. Лес на
склонах был начисто вырублен, и красные оголенные горы напоминали остриженных овец.
— Что же они собираются делать?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46