В течение этого времени разрешается произнести три «выражения». Вышеуказанное состояние устанавливается общим голосованием». Роберт отмахнулся.
— Бросьте, я заплачу марку. Я всегда был против похода Квази за моральную чистоту, но что поделаешь, под соглашением стоит и моя подпись.
— Тогда ты знаешь,— заметил Трулезанд,— что у тебя нет права голоса. Ну а все-таки, как ты сам считаешь, ты находишься в состоянии тяжелого душевного потрясения или нет?
— Нет,— ответил Роберт.
— Да у него от злости глаза на лоб лезут,— сказал Рик.
— А твое мнение, лесник? — спросил Трулезанд.
— Он злится,— подтвердил Якоб Фильтер. Трулезанд снова обратился к Роберту:
— Не хочешь отвечать чистосердечно, поставим вопрос по-другому: о чем ты разговаривал со швеей?
— О моей конфирмации и моих очках.
— Правда?
— Правда.
— И что же она сказала? И что ты сказал, когда прощались?
— Она сказала: «Спокойной ночи!» — а я, кажется, сказал: «Бесспорно!»
— Таким же злым голосом, как сейчас?
— Вполне возможно.
Трулезанд взял у Квази записную книжку и захлопнул ее.
— Случай ясен. Марку вычеркнуть. Конфирмация, очки и ни слова о весне и о всем таком прочем. Выражение было употреблено в состоянии тяжелейшего душевного потрясения. Я считаю, если вас интересует мое мнение, что сегодня он имеет право еще на девять «выражений».
— Сойдемся на четырех,— сказал Квази Рик,— я согласен. Якоб Фильтер кивнул.
Когда Роберт починил приемник, разрешенный запас «выражений» был уже исчерпан, и, как только зазвучала модная песенка, он подхватил ее вместе со всеми:
Когда зазвенят колокольчики...
Урок физики всегда проходил напряженно. Шика и без того был нетерпеливым преподавателем, а когда он манипулировал с проводами, рычагами и магнето, то был и вовсе невыносим. Этот
предмет выходит за рамки его профессии, заявлял он. Он математик, а не физик, а первое относится ко второму, как художник к маляру; как это можно заставлять специалиста по интегралам демонстрировать принципы действия термометра?
— Каждая доярка нынче знает, что между температурой и поднятием столбика ртути имеется связь. А кто хоть раз разобрал и собрал, например, велосипедное динамо, знает уже почти все об электричестве. Физика — наука о предметах обихода, и, в сущности, она служит ремесленникам. А я — мыслитель, уважаемые дамы и господа. Материя меня не интересует: И если уж физика сумела пролезть в науки, то исключительно благодаря великодушной помощи математики. Швырять вверх камни, а потом следить за их падением могут и обезьяны, но рассчитать этот феномен может только человек. Я решаю, и лишь благодаря этому я человек. Есть у кого-нибудь вопросы насчет этих магнето?
Всегда находился кто-нибудь, у кого были вопросы, и Шика отвечал с видом тигра, который не может постичь, почему ему приходится точить когти о какую-то дурацкую решетку, когда по ту сторону сияют столь аппетитные розовые лица. Шика давал требуемые ответы и пыхтел от досады.
В этот день рыбак Тримборн хотел знать, правда ли — вот он читал,— что раньше математика и физика не разделялись как науки?
— Утверждать сие определенно нельзя,— прорычал Шика.— Разумеется, многое в этих науках связано и переходит одно в другое, но решающая роль всегда принадлежала думающей голове и гораздо меньшая — манипулирующим рукам. Вот возьмите Фарадея. По внешним признакам его можно назвать физиком и химиком, ибо имя его связано со многими открытиями в этих областях. Но задумайтесь над тем, что говорит о встрече с Фарадеем пользующийся полным нашим доверием Гельмгольц, ибо он тоже физик и к тому же еще физиолог. Цитирую дословно: «Он показал мне все свои замечательные штуки. Их было немного, ему, кажется, хватало кусочка старой проволоки, дерева и железа для величайших открытий». Чего они друг другу показать не могли — так это то, что было в их черепных коробках, а именно там-то и была разгадка. Старая проволочка была только толчком, настоящим открытием был расчет. Я пойду еще дальше, уважаемые дамы и господа, я утверждаю, что пошлая материя только сбивает с толку гениальных мыслителей. Приведу пример из недавнего времени. Лауреат Нобелевской премии Энрико Ферми, физик-ядерщик, тем самым близко стоящий к проблемам математики, блестящий теоретик, без
которого, между прочим, была бы немыслима атомная бомба, хотел утеплить свой дом. Для этого он рассчитал эффект двойных рам. Однако полученный результат доказывал, что двойная рама вызывает значительное понижение температуры в комнате. Потом, однако*, выяснилось: знаменитый ученый ошибся на одну запятую. Понимаете, что я хочу сказать? Блестящий теоретик, который нашел математические предпосылки для такого чуда научной мысли, каким, безусловно, является атомная бомба, пасует перед двойными рамами. А почему? Потому что речь идет о пустяке. Ферми тут выступает как танцовщик, |
которого послали работать грузчиком. Вы успеваете следить за '
ходом моей мысли?
— Нет,— сказал Трулезанд,— по-моему, двойные рамы полез- ( нее атомной бомбы. Я это как плотник считаю.
— Первое,— сказал Шика,— мы договорились, господин Трулезанд, что если вы желаете выразить свое мнение, то поднимаете руку. Второе, я, как и прежде, осуждаю вашу манеру высказываться. И третье, при всем уважении к вашей профессии смею заметить, что польза меньше всего волнует ученого, а тем более математика, во время его размышлений. Разве иначе была бы изобретена атомная бомба?
На этот раз Трулезанд поднял руку и, когда Шика кивнул, сказал:
— То-то и оно.
Но Шика ему не спустил.
— Что значит «то-то и оно»? Извольте выразиться точнее.
— Могу. Я считаю, что если бы господин Ферми со своей j великой головой больше интересовался тем, что получится из его расчетов, то он, может быть, из чувства ответственности ошибся
бы на одну-две запятые при расчете атомной бомбы. Тогда бы эту штуковину не изобрели.
Шика прижал указку к носу и наклонился к Трулезанду. I
— Синтаксическая путаница вашей речи соответствует путанице в ваших мыслях. Там, где думают о результатах, не может быть науки. Проблемы науки стоят вне общества и тем более вне политики. Ученые, которые вмешиваются в политику,— обычно посредственности в научном отношении.
— А Эйнштейн? — выкрикнул Роберт.
— Что Эйнштейн?
— Ведь он-то не посредственность. '
— Надеюсь, что этот вопрос в обсуждении не нуждается.
— Нет. Но ведь Эйнштейн занимался политикой.
— Вот как? Тогда расскажите, господин Исваль, что вы знаете об Эйнштейне.
— Нам рассказывал об этом секретарь райкома Хайдук. Когда они были в Испании, им нужны были деньги, потому что война стоила дорого. И тогда собирали деньги во всем мире, и в Америке тоже. К Эйнштейну пришли и попросили у него рукопись его теории относительности. Ее хотели продать с аукциона за большие деньги. Но рукопись осталась в фашистской Германии. Тогда Эйнштейн написал все снова от руки для Испанской республики и таким образом добыл много денег. А ведь это политика, господин доктор Шика!
Квази Рик поднял руку и продолжил:
— Еще пример, господин доктор. Нам о нем рассказал тоже товарищ Хайдук. Жолио-Кюри изобрел для борцов Сопротивления в Париже бутылки с особой взрывчаткой, разве это не политика?!
Ирмхен Штраух напомнила о Стокгольмском воззвании, и на Шику посыпался целый град научных имен, а передовик Бланк имел дерзость напомнить доктору Шике, что и он сам подписал это воззвание. Но доктор Шика только снисходительно улыбнулся.
— У вас полная путаница,— сказал он,— как в выступлениях, так и в соображениях. Если разрешите, я распутаю сейчас этот узел. Первое. Содержание Стокгольмского воззвания — начнем хотя бы с этого,— собственно, и не политическое. Оно стоит над политикой. В нем речь идет не о партиях, а о человечестве. Политические вопросы в этом случае являются величинами, коими можно пренебречь. Это математическое понятие. Второе. Атомная бомба имеет по меньшей мере две стороны — научную и моральную,— и стороны эти не соприкасаются. С точки зрения морали эту бомбу следует порицать, с точки зрения науки — она высочайшее достижение человеческой мысли. Когда я подписывал воззвание, я выражал не мою научную, а мою моральную позицию. Третье. Когда Эйнштейн и Жолио-Кюри делали то, о чем сейчас здесь говорилось, они действовали из соображений нравственности. Их научный статус оставался при этом незатронутым. Кстати сказать, они так же являются отцами атомной бомбы, как и Ферми. Наука существует вне морали. Четвертое. Я удивляюсь вам, господин Исваль, вы привели здесь в пример Эйнштейна, но вы, по-видимому, не знаете, что его учение в Советском Союзе мало известно. Пятое. Прошу вас отныне избавить меня от подобных дискуссий. Я обязан преподавать вам математику и, к сожалению, физику. С политическими вопросами обращайтесь лучше к вашему господину Хайдуку, который, судя по всему, блестяще осведомлен в подобных вопросах. Пожалуйста, запишите: магнето постоянного тока...
Трулезанд поднялся и сказал:
— Разрешите еще один, последний вопрос по этому поводу, господин доктор.
— Дорогой господин Трулезанд,— ответил Шика, гнусавя, потому что прижал указку к носу,— если бы ваша назойливость распространялась и на математические проблемы, я выслушал бы вас с большим терпением. Что вам, черт возьми, еще надо?
Трулезанд покраснел, и по его старательному произношению было заметно, как борется он с жаргоном штеттинского предместья.
— Вопрос такой: разве каждый человек, кем бы он ни был, физиком или, скажем, плотником, не обязан всегда думать о том, каков будет результат его действий для других людей, то есть для человечества? Я хочу сказать, разве не в этом человечность?
— Вы, видно, всякий раз, укрепляя балку, думали о человечестве.
— Да нет, но уж определенно о том, чтобы эта балка никому не свалилась на голову!
— Весьма похвально, дорогой господин Трулезанд, но это скорее не вопрос человечности, а вопрос профессиональной добросовестности. Кстати, я вижу кое-какие различия между работой плотника и работой ученого. Наука существует — и на этом мы закончим дискуссию — вне политической, идеологической и этической сфер. Математическое уравнение не имеет политической окраски. Его решение не зависит от общественной жизни. Верное решение не может быть ни человечным, ни бесчеловечным. И человек и человечность в данном случае величины, коими можно пренебречь. Ученый как человек, разумеется, не должен быть бесчеловечен, но как ученый он должен быть, так сказать, внечеловечен. Дискуссия окончена. Фрейлейн Бильферт, принесите нам, пожалуйста, магнето из шкафа.
Никто не обратил на Веру никакого внимания, потому что все ждали возражений Трулезанда. И потому никто не мог потом сказать, как это случилось. Даже сама Вера. Она говорила, что встала из-за парты, а потом очнулась в больнице, и сначала у нее даже не болела голова.
Вера упала, ударившись лбом о стекло шкафа, и, когда рыбак Тримборн ее поднял, все лицо ее и волосы были залиты кровью.
Квази Рик, стоя на стуле, отдавал приказания, словно заранее подготовился к этому событию.
— Всем оставаться на местах. Пальцами и носовыми платками lie прикасайтесь. Лесник, встань с ней рядом — ей нельзя шевелиться. Тримборн, в доме номер одиннадцать живет врач, бегом! Герд, к вахтеру за аптечкой! Бланк и Рунге, на чердаке за второй
трубой стоят носилки! Исваль, мой руки! Посмотрим, чему ты выучился на своей дерьмовой солдатской службе.
Когда Тримборн вернулся с врачом, Вера уже лежала с перевязанной головой на носилках, а Квази исчез. Роза Пааль сказала, что ему, кажется, стало дурно.
Вчетвером они понесли носилки в дом доктора.
— Повязка хорошая,— сказал доктор,— но придется наложить швы. В этом вы мне помочь не сможете. Как это случилось? Она поскользнулась?
— Никто не видел,— ответил Трулезанд.— Зазвенело стекло, и вот она уже в шкафу. А пошла за магнето, у нас была физика.
— А-а... интересный предмет.
— Еще бы,— сказал Трулезанд.
Врач проницательно посмотрел на Роберта и спросил:
— Она ждет ребенка?
— Упаси бог,— сказал Роберт и услышал, как Трулезанд сказал то же самое.
Доктор равнодушно кивнул.
— Ну хорошо. Вы свободны. Если вас это интересует, могу сказать, что держались вы образцово. Девушку придется потом переправить в клинику, но ходить вам туда сегодня не следует, независимо от того, ждет она ребенка или нет. Всего хорошего, господа!
На улице Роберт спросил:
— Есть у кого непреодолимое желание идти сейчас на русский?
Рыбак Тримборн качнул головой.
— Сомневаюсь. А вот надо бы проведать Када, он, наверно, вчера простудился. Пошли, передовик? Они тут с матерью недалеко живут.
Роберт и Трулезанд поглядели вслед уходящим верзилам, и, только когда те скрылись из виду, Роберт сказал:
— Не думаю.
Трулезанд замотал потуже свой шарф.
— И я не думаю.
Они пошли к Городскому валу, и на площади Освобождения Роберт сказал:
— Может, вчера это было чересчур для нее.
— Ты про что — про демонстрацию и про дождь?
— А про что же еще?
— Да ни про что, если ничего больше не было.
— Ничего больше не было. Я ведь тебе сказал, о чем мы разговаривали: холодец, очки, конфирмация. Безобиднее ничего и быть не может.
— Может, слишком много впечатлений?
— На другой день?
— А может, она в тебя втюрилась?
— Да, и упала в шкаф с приборами, чтобы дать мне это понять. Так, что ли?
— Ну, знаешь, они иногда такие странные.
— А ну-ка приведи примеры из своего опыта. Может, какая-нибудь бросилась из-за тебя с колокольни в Штеттине?
— Во всяком случае, я ничего об этом не знал.
— Вот то-то и оно. И потом, если уж у кого из нас и пошла голова кругом, так это у меня. Еще сегодня за обедом в столовой со мной что-то сделалось, когда я ее увидел.
— Это я и без тебя знаю. Я ведь рядом сидел. Ты даже насчет супа ни слова не сказал.
— Доказательства неоспоримы, арестуйте меня, товарищ комиссар.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56