Вряд ли, ибо много ли с исторической точки зрения — тринадцать лет?
Вздор, подумал Роберт. Таким способом можно любое деяние, кое-что изменившее на этой планете, свести к нулю. Подобная точка зрения не имеет ничего общего с исторической. Ловкими трюками можно и солнце превратить в горошину; спрашивается только, кому нужна горошина вместо солнца.
И если продолжать философствовать в этом духе, то можно, пожалуй, сделать вывод, что телеграмма Иохена Мейбаума пришла слишком поздно.
Разошлю-ка я открытки, подумал Роберт и сразу почувствовал, как у него отлегло от сердца. И напишу: «Телеграмм не посылать», или: «От телеграмм прошу воздержаться», или еще лучше: «Отправление телеграмм согласно решению, ению, ению...»
— Подбросишь меня? — спросила Вера, и Роберту пришлось встать.
Вера задавала этот вопрос каждое утро таким тоном, словно он мог ответить «нет».
Она выигрывала на этом лишних тридцать минут сна, а он — уйму рабочего времени.
Когда Роберт слышал, что кто-то завидует якобы праздной жизни людей свободных профессий, он приходил в ярость: вот как представляет себе филистер свободу — дрыхнуть до обеда. Он, например, каждый день встает точно без десяти семь — железно! Почему именно без десяти семь? О, конечно, можно вставать и без одиннадцати семь или в девять минут восьмого, но он решил для себя твердо — без десяти. В том-то как раз и сказывается преимущество свободы, что можно установить добровольно: без десяти семь.
Вере надо в половине восьмого быть в глазной клинике, и если он встает без десяти сем*ь, то успевает подбросить ее на работу.
Клиника расположена на уродливой улочке за каналом. Особенно уныло выглядит здание в дождливую погоду.
— Пустяки,— не реже раза в неделю говорит Роберт,— вашим подслеповатым пациентам все равно.
В это утро он сказал:
— Как мне раньше не пришло в голову. Ваш домишко напоминает домик на Рейбенштрассе, где мы сдавали вступительные. Ты не находишь?
— А ты, кажется, не на шутку завелся,— ответила Вера.— Ну, мне пора. Привет!
Роберт видел, как привратник открыл ей дверь, и слышал, как поздоровался: «Доброе утро, фрау доктор!»
В те времена привратники ей дверь не открывали. И ему гоже. В день экзаменов он довольно долго околачивался у бокового входа и разглядывал входивших, пытаясь оценить, может ли с ними состязаться. Большинство было куда моложе, и все выглядели чертовски интеллигентными. Убедившись, что шансов у него никаких, он пошел следом за всеми.
В большом зале, смахивающем на класс, Роберт уселся в самом последнем ряду. Он яростно парировал любопытные взгляды и злился, что не принес портфеля, как остальные.
Но вот в зал вошел пожилой господин, и все застучали костяшками пальцев по скамьям и затопали ногами. Роберт знал, прежде студенты приветствовали так своих профессоров, и был немало удивлен, что обычай этот сохранился. К тому же они ведь еще вовсе не студенты, а рабочие и крестьяне, явившиеся на вступительный экзамен.
Пожилой господин положил свой берет на кафедру и сказал:
— За работу, друзья мои. Однако, прежде чем мы с божьей помощью углубимся в наш материал, я хотел бы довести до вашего сведения несколько замечаний, которые могут пригодиться нам впоследствии. Кандидат Визе подал мне работу о некоторых особенностях религиозной жизни Израиля в восьмом веке до рождества Христова, изложенных по книгам пророков Амоса, Осии и Михея. Я заручился согласием господина Визе на сие публичное заявление и желал бы по педагогическим соображениям прочесть вам выдержки из моего отзыва. Двоеточие, кавычки: «Хотя статистических данных в работе недостаточно, а за общей картиной зачастую не видны частности, что для студента скорее не упрек, а похвала, использованы имеющиеся данные весьма осторожно и верно. Кое-где проскальзывают, правда, догматические взгляды, но кто же станет требовать от студента независимых исторических суждений? Работа в целом свидетельствует о любви к делу, и я буду весьма и весьма рад, ежели в этом есть и моя заслуга, ежели я пробудил ее своими лекциями о малых пророках...»
Тут Роберт окончательно понял, что ошибся. Он хотел осторожно подняться, но откидное сиденье под ним заскрипело и стукнуло о спинку. Роберт так и застыл под взглядами обернувшихся студентов. Пожилой господин сменил очки и кивнул ему.
— Подойдите ближе, друг мой, дабы я мог разглядеть вас. Вы хотите нам что-то сказать? Пожалуйста, выйдите вперед.
Роберт, пробравшись вдоль зеленой стены, вышел вперед и сказал намного громче, чем хотел:
— Это ошибка. Я здесь по недоразумению. Я вовсе не собирался к малым пророкам.
Присутствующие расхохотались, и, как показалось Роберту, расхохотались отвратительно, забарабанили кулаками по скамьям, затопали ногами по полу — шум не стихал целую вечность.
Наконец пожилой господин, заклиная, воздел руки, и наступила тишина. Спустившись с кафедры, он обошел вокруг Роберта.
— Солдат, по всей видимости? Рыцарь с начищенными до ослепительного блеска пуговицами. Куда же вас тянет, друг мой, если не к малым пророкам? Быть может, к артиллеристам, к бомбардирам? Обмундирование ваше указывает на это, но, боюсь, военные науки в нашем доме более не найдут себе места. Богу угодно было, чтобы страну нашу освободили, и теперь здесь многое не найдет себе более места.
Раздался одобрительный гул, и Роберт совсем растерялся. Он оглядел свой костюм, единственный его костюм, который друзья сшили ему из спального мешка ко дню освобождения из лагеря. Он долго чистил медные пуговицы, прежде чем отправиться на экзамен.
— Прошу прощения,— сказал он.— Я совсем не сюда шел. Я шел сдавать приемный экзамен на рабоче-крестьянский факультет. Извините, пожалуйста.
— Редко можно встретить человека,— произнес пожилой господин и за рукав удержал Роберта, двинувшегося было к двери,— которого так тянет на экзамен. Но побудьте же, любезный рабочий — или вы любезный крестьянин? — еще немного с нами, вы здесь не такой уж чужак. Пастушеское сословие нам всем очень близко, вот, к примеру, Хазенегер на первой скамье — сын бедняка крестьянина, не так ли, Хазенегер?
Приземистый парень поднялся и подтвердил:
— Так точно, господин профессор, из Шпандоверхагена!
— Видите,— продолжал профессор,— он тоже от сохи. И наш господь, нести ученье которого мы здесь готовимся, был сыном плотника. А вы не сын ли плотника?
— Нет,— ответил Роберт,— мой отец был дворником.
— Дворником! — воскликнул профессор.— В этом есть какая-то глубокая символика, и наверняка вскорости мы прочтем в газетах: рожденный во прахе припал ныне к лону нашей матери-кормилицы! О век, о наука! Стало быть, любезный, мы были рады видеть вас у себя, однако не собираемся задерживать вас долее в вашем походе на факультет не малых, а великих пророков, зовущихся Маркс и Ленин. Счастливого пути.
Роберта под одобрительный грохот выпроводили за дверь.
Очутившись в коридоре, он прочел объявление на стене: «Проф. д-р Нот, семинар по Ветхому завету»,— и поспешно зашагал вдоль темного коридора; увидев за поворотом группу молодежи, он остановился. На этот раз он будет осторожнее! Роберт сделал вид, что интересуется объявлениями на стенах, и попытался уловить, о чем говорят кругом. «Обещали сообщить...», «В математике не силен, сказал мне один, но я слышал, он всем так говорит...», «Откуда мне знать Шиллера, а «Колокол» я знаю: «Краснея, вслед за нею бродит» и «Нам страшно львицы пробужденье». Они сказали, для начала, мол, это совсем не плохо».
Тут Роберт услышал, как назвали его фамилию.
— Здесь,— откликнулся он, и его пропустили вперед.
— Что ж ты торчишь на задворках, если на «и» начинаешься?— крикнул кто-то.— «И» уже дважды вызывали, эх ты, раззява!
Роберт остановился.
— К «раззяве» мы еще вернемся, приятель!
— Только смотри не позабудь!—успел он услышать и уже стоял перед экзаменационной комиссией.
Седой человек — его большие голубые глаза напомнили Роберту портрет Фридриха Великого, Старого Фрица,— указал ему на стул.
— Вы Роберт Исваль, не так ли? Довольно странная фамилия.
— Да,— сказал Роберт и сел.
— Повторю то,— продолжал Старый Фриц,— что я уже говорил всем вашим коллегам: выражение «экзамен» в извещении, которое вы получили, подобрано не совсем удачно. Коллега Фукс, составивший текст в мое отсутствие, согласен со мной, не так ли, коллега Фукс? У нас всего-навсего собеседование. Мы интересуемся не столько вашими знаниями, сколько вашими убеждениями. Понимаете?
— Да,— ответил Роберт.
— Вот и хорошо,— сказал Старый Фриц.— Вы человек бывалый, что явствует из вашей анкеты и автобиографии, а в двадцать три года это кое-что значит. Кстати, автобиография ваша написана весьма недурным стилем, не так ли, коллега Фукс?
Человек с заячьим лицом и усиками под носом сдержанно заметил:
— Не хватает тридцати двух запятых, коллега Вёлыыов.
— Ну-ну,— буркнул седой и тут же дал слово более молодому преподавателю, поднявшему руку, как школьник.
Тот улыбнулся Роберту и спросил:
— Не научились ли вы в лагере немного говорить по-польски? Тогда вам, верно, нетрудно будет справиться с русским,
как вы думаете?
— Не знаю,— ответил Роберт.
— А как у вас обстоит с латынью? — задал кто-то вопрос, не^ испросив разрешения, причем таким тоном, что Роберту захотелось бегло ответить ему по-латыни.
— Никак,— выпалил он,— ну, то есть я хочу сказать, что понятия не имею о латыни.
Латинист удовлетворенно кивнул.
— Отлично. Вы, стало быть, чистый лист. Что ж, на чистом листе писать удобнее.
— Это я могу подтвердить,— кивнул Роберт, и сидевший рядом с учителем русского языка лысый великан ухмыльнулся. Глядя на стол, он спросил:
— Сколько вы сейчас зарабатываете?
— Нисколько. Я безработный. На прошлой неделе, когда я пришел в мастерскую, хозяина там не оказалось. На верстаке он оставил записку, что отбывает в Ганновер и может взять меня к себе.
— Ну и что же? — спросил великан.
— Да ничего,— ответил Роберт.— Что я забыл в Ганновере?
— Совершенно верно,— кивнул председатель комиссии,— что вы забыли в Ганновере? Так и надо ставить вопрос. Но следует еще спросить: правильно ли, что такой человек, как вы, остался без дела? Конечно, нет. Нашей стране нужны рабочие руки. Но разве ей не нужны хорошие головы? Нужны, и даже очень. В нынешней ситуации, как говорит товарищ Сталин, «кадры решают все».
На что латинист откликнулся:
— Следует ли заключить из ваших слов, коллега Вёлыыов, что можно представить себе ситуацию, в которой что-либо происходило бы не так, как об этом говорит товарищ Сталин?
Вёльшов опустил глаза и подумал. А потом, выпрямившись в своем кресле, ответил:
— Коллега Ангельхоф сделал правильное замечание. Моя формулировка позволяет сделать неверные выводы. А ведь нам нужна ясность, особенно в языке, который непосредственно связан с нашим мышлением, да, ясность и еще раз ясность. Я уточняю. В этой, как и в любой другой ситуации, будут верными слова, сказанные товарищем Сталиным: кадры решают все, если дана верная политическая линия. Или еще точнее: если дана верная политическая линия, тогда кадры решают все!
— Надеюсь,— обратился лысый великан к Роберту,— вы добиваетесь возможности стать студентом, исходя именно из этого предположения.
Роберт покачал головой:
— Мне придется, я вижу, кое-что уточнить. Я вовсе ничего не добиваюсь. То есть я, конечно, хотел бы сделать попытку, во всяком случае, я заполнил анкету и написал автобиографию, но все это скорее случайно. Приятель моего теперешнего... теперешнего мужа моей матери принес мне бланк и до тех пор сидел со мной, пока я его не заполнил. Он сидел за завтраком и приговаривал, что будет есть, пока я не кончу. Он бы у нас все начисто сожрал, извините, он работает в театре...
— Методой сей не следует пренебрегать,— отозвался великан,— экономическое принуждение. У вас действительно веское основание для поступления к нам. А другого не было?
— Я так и так хотел из дому уйти,— ответил Роберт,— я и в народную полицию заявление подал, да вы быстрее ответили.
Тут в разговор снова включился Вёлыпов.
— Полагаю, у нас нет причин быть на вас за это в обиде. Народная полиция и РКФ — это, безусловно, две равные возможности. При нашем антифашистско-демократическом строе ликвидирована древнейшая противоположность между аппаратом государственной власти и интеллигенцией. Позволю себе напомнить только о пайках для работников умственного труда. Но мы все-таки рады, что получаем столь ценного слушателя. Кстати, почему вы хотите уйти из дому? Для этого есть политические причины? У вас наметились разногласия по вопросам мировоззрения с теперешним, по вашему выражению, мужем вашей матери? Он, верно, не понимает духа нового времени, как, впрочем, и многие другие?
Роберт угрюмо ответил:
— Нет, это наши личные дела, совсем не то, что вы думаете. Он ради этого нового времени шесть лет отсидел в концлагере и что ни день об этом вспоминает. Нет, это дела личные.
Вёлыыов смущенно закашлялся, а члены комиссии обменялись взглядами. Роберт почувствовал, что отношение к нему вдруг как-то изменилось. Ясно, что-то он ляпнул.
Тогда он поднялся:
— Да, вот так оно и есть. А в коридоре еще народу много. Может, в полицию меня возьмут...
Великан обошел стол и подтолкнул Роберта к окну.
— Не болтай ерунды. Согласись, тебе еще надо поучиться. Тебя никто не хотел обидеть. Теперь поезжай домой, а четвертого октября возвращайся. Не приедешь, я сам за тобой явлюсь. И если ты еще не станешь полицейским, я тебя сюда доставлю. Моя фамилия Рибенлам, будем знакомы. И выше голову.— Повернувшись к комиссии, он сказал: — Приедет.
Председатель с секунду помедлил, а потом подошел к Роберту и пожал ему руку.
— Итак, товарищ Исваль, мы рады, что вы не остались в стороне в момент, когда наш народ решает поистине историческую задачу. Ждем вас к началу семестра.
Уже выходя, Роберт услышал, что кто-то сказал:
— Я не хотел вмешиваться, но математика...
Роберт вздрогнул — в стекло постучали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56