Они всегда ласково прикасаются к любой чепуховине, любовно берут и дают, все делают осторожненько, но и быстро.
— «Жигулек» так и блестит, белыми шкурами выстелен, одна катается, и впрямь как королева.
Смахнула порубленный салат в миску, посыпала солью, вытерла руки.
Добрые женские руки, казалось, никогда не ведали усталости. Но неведома им и легкость тельца собственного ребенка и мощь мужских объятий, потому что руки эти все ждали и ждали объятий единственного, вроде бы неприметного, но бойкого парня, окрещенного редким именем Бенедиктас.
— Спрашиваю, где муж, раз одна летаешь. Дескать, с шофером на рыбалку укатил. У мужа своя жизнь, у меня своя, мол, мы друг другу не мешаем. И так люди живут. Детей не завели, свекровь по дому все делает, вот и шастают.
Бенедиктас в то лето деревянным молотком постукивал по листам жести, иволгой насвистывал со стропил избы, напевал весело. Когда Гражвиле выходила во двор, примолкал и, забыв о работе, заглядывался на нее. За столом кусок вставал Гражвиле поперек горла — глаза парня так и обжигали ее. Выбегала из дому, держалась от Бенедиктаса подальше, но укрыться от него не могла.
— О тебе Виргиния справлялась, спрашивала, не собираешься ли приехать. Говорю, никакой весточки не шлет. Посидели мы, поболтали. Она по двору походила, на дом поглядела...
Лишь две недели звенела эта музыка оцинкованной жести. В последний вечер, когда работа была окончена и на столе по этому случаю появилась четвертинка водки, Гражвиле без приглашения уселась рядом с Бене- диктасом. В праздничном платье, щеки пунцовые. Отец
только глаза вытаращил и, не допив бутылочки, поднялся: сейчас запряжет лошадей и отвезет мастера в Вангай. В пустой избе сидели они. вдвоем, не говоря ни слова, чего-то испугавшись, даже не глядя друг на друга. И только когда под окнами затарахтели колеса телеги, Бенедиктас как бы нечаянно коснулся шершавыми пальцами руки Гражвиле и сказал: «Как-нибудь я тебя заберу». Гражвиле кивнула. Когда телега удалилась, сказала вслух: «Я буду ждать, забирай».
— И Гедре как-то наведывалась. Тоже о тебе спрашивала. Говорит, прочно она там обосновалась, в Ле- поряй. Все ж курорт, кто жить умеет, к тому денежки в карман плывут... А сама-то Гедре вконец исхудала, замотанная, просто жуть. Мужик у нее такой кремень, затуркает ее...
Гражвиле ждала Бенедиктаса, целый год все поглядывала на дорогу, каждое воскресенье в костел бегала — авось встретит. Однажды отец, вернувшись с базара, сказал: «Выбрось из головы, дочка, этого бродягу».— «Не могу, отец, и никогда не смогу».— «За решетку его упрятали! — швырнул отец.— Давно уже в кутузке, сегодня только узнал. То ли за драку, то ли за политику, всякое люди говорят». Гражвиле ждала Бенедиктаса, увидев ночью во сне, ласкала его жаркими руками, шептала слова любви. Многие мужики подкатывались к ней, не одного сватал отец, а она все твердила: «Своего жду». Начались неспокойные времена, война, сумятица, а она все ждала Бенедиктаса, его сильных РУК.
— Говорю-говорю тебе, а ты не слышишь. Насквозь тебя вижу, ничего ты не слышала, детонька.
Кристина встала со стула у окна. Ноги были грузные. Находилась за день.
— Не слышала ты, точно.
Слышать-то слышала, только слова скользили мимо ушей, вспоминался давнишний мамин рассказ, а глаза все время следили за руками тети Гражвиле, легкими, по-молодому изящными, и видели другую женщину.
— Скажи, тетя, ты знаешь Думсене? — спросила она неожиданно.
Гражвиле обернулась с баночкой сметаны в руке.
— Думсене? Какую Думсене?
— Товарища Думсене. Когда-то все ее так называли. А как сейчас зовут, не знаю. По-моему, это она. Точно, она.
— Ничего не пойму, детонька...
— Только что женщину встретила. Старая. Согнулась крючком, подбородок в грудь упирается. Головы не поднимает. Когда идет по улице, только под ноги себе смотрит. Если хочет человека увидеть, вся оборачивается.
Баночка со сметаной упала на покрытый клеенкой стол.
— Знаю. Знаю, о ком ты, детонька. Она самая. Да, да, она самая. Говоришь, Думсене? Может, и такая ее фамилия, головой не ручаюсь, но после войны она здесь работала, высокий пост занимала, помню. Да и как не помнить, весь город ее знал. Было на кого посмотреть. Слышала даже, как выступала на митинге каком-то. Ну и глотка, подумала, ну и язычок...
Увидела ее Кристина на мощеной, заваленной железобетонными блоками и кирпичом улице Шанхая. Она брела, согнувшись в три погибели. Голова опущена, лица не видать. Кристина, конечно, так и прошла бы мимо с мелькнувшим в сердце сочувствием к трудной старости, но неожиданно ей почудилось, что походка этой женщины, ее жесты ей уже знакомы. Даже крохотная шляпка, какие носили двадцать или больше лет назад, показалась знакомой. И когда старуха приблизилась, Кристина подумала, что уже видела этот профиль — прямой длинный нос, суровый изгиб подбородка, поджатые губы. Где она встречала эту женщину? Может, даже знала ее? И когда это было? Разминувшись с ней, Кристина перешла на другую сторону улицы, вернулась обратно и стала наблюдать издалека, кто же она и кем могла быть тогда... давно?.. И лишь в тот миг, когда женщина поднялась на высокое крыльцо четырехэтажного дома и, приоткрыв дверь подъезда, повернулась к улице, Кристина увидела ее лицо. Думсене! — взгляд женщины, казалось, пробуравил Кристину. Товарищ Думсене.
— Ох, господи,— вздохнула тетя Гражвиле.— Что от нее осталось-то?
...После шестого урока девочкам велели из класса не выходить. Они переглядывались, пожимали плечами. Паренек, известный остряк, с серьезным лицом изрек: «Сейчас доктора проверят... здоровье девочек...» Некоторые поверили, не на шутку перепугались. Вскоре толпой ввалились девочки из параллельного класса, вошли обе классные руководительницы, уселись сзади. Минут пять девочки шушукались, хихикали, смотрелись в зеркальца и поправляли прически, белые воротнички. Наконец дверь широко распахнулась и в класс шагнула высокая статная женщина, а вслед за ней — директор. Кристина узнала ее — товарищ Думсене. Директор школы, назвав пост гостьи и ее фамилию, тут же задом выскользнул в коридор. Думсене внимательным взглядом пробежала по лицам школьниц, несколько растерянным, удивленным, и улыбнулась.
— Вот мы и одни.— Она немного помолчала и с прежней улыбкой добавила: — Одни. А иногда не мешает побыть без мужчин. Давайте поговорим. Ведь я вам в матери гожусь, так что потолкуем по душам.
Девчонки заерзали, откинулись непринужденно, парты перестали их стеснять.
— С чего же мы начнем? Может, со сказки...
И впрямь, гостья стала рассказывать сказку, старую, которую все не раз слышали в детстве, а потом и читали. Сказку о Золушке. Кристина не столько слушала, сколько глядела на чуть-чуть подкрашенные губы женщины, с которых слетали знакомые слова, на темно-карие лучистые глаза, наблюдала за ее руками с тонкими пальцами, которые то и дело сжимались в кулак, и кулак этот грозно взлетал. Кристина сейчас глядела и вспоминала,— наверное, многие, а может, и все сейчас вспоминали, как три года назад в февральскую стужу старшеклассники через весь город провожали коричневый гроб, который несли на плечах народные защитники, а за ними шла женщина в черной шали. Это была Думсене. На кладбище звенели речи, в которых перечислялись дела и заслуги товарища Думсы, потом прогремели выстрелы из винтовок. Глаза всех были устремлены на вдову — высокую, прямую, оцепеневшую от скорби. Ни стона никто не расслышал, ни слез не увидел. Уже был насыпан могильный холмик, уже разбрелись люди, а она все стояла и стояла, будто статуя из черного камня.
— Туфелька Золушке пришлась в самый раз. Принц заглянул ей в лицо, узнал, что это та самая красавица, и радостно воскликнул: «Вот моя избранница!» Сестры ее побелели от досады.
Товарищ Думсене досказала сказку, замолчала. И девочки молчали, растерянные ждали: неужто их считают малышками, раз сказочками потчуют? Товарищ Думсене, по-видимому, почувствовала это, снова усмехнулась, откинула голову.
— Не удивляйтесь, девочки. Почему я хотела, чтобы вы вспомнили эту сказку? А потому, что в этой сказке — доля женская. Кто эта мачеха и ее дочки? Разве это не угнетатели, которые долгие века порабощали женщину, лишали ее прав? Самые тяжкие работы — ей, невыносимое бремя несправедливости — ей. Какие унижения выпали на долю Золушки! Однако женщина стремилась к раскрепощению, жаждала сбросить тряпье, стесняющее ее тело и душу. Кто этот принц, который протягивает Золушке руку? Разве это не наша жизнь? Только сегодня женщина может распорядиться своей судьбой, сегодня она — королева!
Прекрасные слова, произнесенные приподнято, со страстью, увлекли Кристину, на крыльях унесли в будущее, которое исподволь окрашивалось в розовый цвет.
— В этом году вы кончаете среднюю школу. Стремитесь к науке, девочки, не опускайте рук, не связывайте их ранним браком, не закрывайтесь на кухне...
Товарищ Думсене вспомнила и собственное детство (Золушка столько горя не видала, сколько я его хлебнула), юные годы (под конец войны — в лесах, с автоматом ложилась и вставала), говорила о великих женщинах мира (Долорес Ибаррури! Ее жизнь — целая легенда), о председательнице колхоза «Большевик» Вангайского района, давшей обязательство вырастить... о трактористках, поддержавших героический почин Паши Ангелиной... С презрением отозвалась о тех мужчинах, которые и по сей день готовы надеть на шею женщины хомут жены, матери, прислуги...
— Не испеченный пирог, не выстиранные пеленки, не какое-нибудь вязанье нынче возвышает, выдвигает женщину. Только труд, общественная деятельность, самопожертвование во имя идеалов социализма и борьба за их торжество во всем мире...
От звонкого голоса товарища Думсене так и звенел класс. Через открытое окно голос вырывался наружу, и на следующий день парни из класса со смаком повторяли ее речь, добавив кое-что от себя. Кристина
сердилась на них, на этих кривляк, остряков-самоучек, одного огрела учебником по голове, другого саданула в спину. Она не только поверила словам товарища Думсене — ей уже хотелось быть похожей на эту женщину. Быть такой, как она. Как-то Кристина прошла мимо райкома, постояла, подождала. И надо же — оттуда вышла товарищ Думсене, с силой захлопнула дверь и спешным шагом направилась к площади. Кристина следила за ней издалека, поглядывала на развевающееся темное пальто, на маленькую круглую шапочку с нахально торчащей загогулиной на макушке, на толстую картонную папку, зажатую под мышкой. Каждое движение товарища Думсене казалось каким-то необыкновенным, исполненным смысла, и Кристина сама не почувствовала, как подтянулась, откинула голову, ускорила шаг, даже книгу сунула под локоть.
Однажды вечером она оторвала глаза от изрисованного листка и сказала:
— Мама, как бы тебе понравился такой дамский костюмчик? Из темного материала, лучше всего шерстяного. Пиджак приталенный, отвороты широкие, заостренные, плечи приподнятые, а юбка ровная, спереди широкая складка, косо вставленные карманы. Под низ надеваешь белую блузку с ленточкой из блестящего атласа...
Мать стояла, чуть наклонясь вперед и выставив голые до локтей руки. С ее пальцев в жестяной таз капала мыльная вода.
— На ком ты видела такие одежды?
— Одна женщина так одета. Ты бы видела, как ей идет.
— Все может быть, дочка.— Мать потерла о ребра доски старую блузочку Кристины, отжала.
— Но ведь красивый костюмчик, правда, мама?
— Не для тебя он, дочка,— мать еще ниже опустила голову.
Кристина стиснула зубы, зажала в руке бумажку с нарисованным костюмчиком: у нее все равно будет такой... хоть из простенького материала, хоть из штапеля... Пойдет работать... заработает и оденется, как товарищ... и будет ходить по улицам, как...
На выпускном вечере, когда директор вручал аттестаты зрелости, в президиуме сидела и товарищ Думсене.
— Девочки мои! — дрогнул ее голос, поднялась рука, словно стремившаяся обнять каждую. Эта гордая, наклонившаяся к залу женщина с длинными распущенными волосами и поднятой правой рукой, в которой, казалось, вот-вот затрепещет флаг, будто сошла с картины, изображающей парижскую баррикаду. Трупы, кровь и женщина, ведущая людей в бой, к свободе...
— Вы не золушки! Жизнь сейчас дает вам все, чтобы вы стали королевами.
Кристина хлопала. Все девочки хлопали, подскакивали, не могли усидеть на месте.
Хлопала и товарищ Думсене.
— Почему жизнь так куражится над человеком? — спросила тетя Гражвиле.— Что осталось от женщины? Тень. Да и та исковерканная, поломанная.
Безжалостные слова тети Гражвиле как бы пробудили Кристину от дремы. Но разве это не правда? Разве не об этом подумала и она в тот миг, когда узнала Думсене? Почему она сюда вернулась? В годы учебы Кристина на каникулах иногда встречала Думсене, а потом она куда-то уехала. Кого ни спрашивала Кристина, никто не знал, куда она перебралась. И вот теперь столько лет спустя...
— Давно она в Вангае?
— Второе лето вижу. Зимой не выходит из этого Шанхая, холодно, скользко, но едва потеплеет, глядишь, даже по нашей улочке проковыляет. Идет, идет, потом постоит немножко или на лавочке посидит. Никто с ней не заговаривает, видать, немногие уже и помнят ее.— Гражвиле коснулась руки Кристины и тут же, словно чего-то испугавшись, отняла ее.— Детонька, не сочти меня ханжой, не слишком я набожная, сама знаешь... Но как тут выходит: такая судьба у человека? А может, кара за гордыню, за то, что бога презирала и себя возвышала?
Кристина улыбнулась вопросу тети Гражвиле, хоть он и не показался ей смешным. Но что сказать, не знала.
— Болезнь,— выкрутилась. Так ответить было проще всего.— Болезнь, скорее всего, артрит.
— Говоришь, болезнь? — Гражвиле насупила лоб, зачмокала тонкими сухими губами.— Не знаю, детонька...
— Болезнь документы не спрашивает. Если кому суждено...
— Что суждено? — подхватила тетя Гражвиле.— Кем суждено?
— Так говорится... Едва рождается человек, а в его генах уже может быть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33