«Люди!» Неизвестно каким образом, просто инстинктивно ухватилась она за перекладину окна и оттолкнулась в сторону комнаты. Долго лежала на полу, не в силах осознать случившееся, а перед глазами продолжали вращаться разноцветные дома и деревья, высокое летнее небо и белая тряпка, упорхнувшая из рук. Да, виновата была та минута, когда Кристина забылась. Волшебная минута, которой она ждала, о которой мечтала каждый божий день: забыться и ни о чем не думать. Ни о чем. Чтоб в голове стало легко и ясно, чтобы глаза видели только голубую, девственную даль. Да, это была минута жизненного свершения, коротенький миг, весь ужас которого Кристина почувствовала лишь позднее. Однако не испугалась, даже тогда не испугалась, только подумала: никто другой мне окна не помоет, придется самой, так чем же мне привязаться, чтоб не выпасть? Чем привязаться?
— Мы уже говорили, Криста..
— О чем говорили?
— Зачем я приехал.
— Нет, ты мне не сказал.
Марцелинас глядит исподлобья и словно спрашивает... ах, сейчас он спросит: «Неужели ты меня не любила, Криста? Никогда не любила?» Что она ответит? Что она ответит сейчас, после стольких лет одиночества? Если бы она любила Марцелинаса по-настоящему, разве посмела бы она разрушить семью? И вдруг застывает: живи она с Паулюсом, могла бы она заикнуться о разводе? Мучительна эта мысль; может, потому она вызывает такую боль, что явилась впервые, и Кристина едва не вскрикивает: «Нет, нет!»
Марцелинас признается:
— Верно, я еще не сказал, зачем приехал.
Он протягивает руку к тарелке с яблоками, однако яблока не берет. Пальцы сжимаются, рука бессильно со стуком падает на стол. Марцелинас встает, пошатнувшись, встряхивает головой — волосы падают на лоб.
— Когда в Вильнюс вернешься? — неожиданно спрашивает.
Руки Кристины сжались в кулаки, губы как тетива натянутого лука, взгляд беспощаден. Никогда она не думала, что может быть такой беспощадной.
— Меня там никто не ждет.
Правая рука Марцелинаса поднимается к груди, на несколько мгновений застывает, но опять оживает, достает из внутреннего кармана пиджака красочную открытку, протягивает. Кристина смотрит на нее, какое-то время не смеет взять в руки, но устоять перед соблазном не может. Низенькие, уютные восточные домики, старик, едущий на коне, на горизонте — голые утесы. На обороте: «Только в сказках из двух или трех дорог выбирают одну. Передо мной тысячи дорог. Где же эта земля обетованная? Индре».
Кристина читает еще раз и еще... Потом начинает моргать, как бы отгоняя наползающий туман, возвращает открытку.
— Несколько дней назад пришла.
«Хотела бы спросить ржаной колос, очень ли он любит зерно, из которого вырос». Чьи эти жгучие слова? Нет, Индре не могла так сказать, она была моей девочкой, я ей отдала все... отдала... Ах ты господи, как мало я ей дала...
— Но не потому ты приехал.— Криста останется тверда.
Марцелинас опять встряхивает шевелюрой, будто хочет выбросить из головы ненужные мысли.
— Когда ты вернешься, Криста... когда ты... то я...
Смешно заикается, нерешителен, по-видимому, ему
становится стыдно за себя, даже щеки розовеют и на лбу проступает испарина. Растерянно глядит на нее.
— Не унижайся, Марцелинас.
— Это я-то? — пугается он.
— Все-таки, почему ты приехал в такую даль? — Кристина просто наслаждается, повторяя этот вопрос и видя, как тяжело Марцелинасу на него ответить. О, что ей до того, что ему тяжело, и она снова и снова спрашивает:—Зачем ты приехал? Зачем ты приехал? Зачем?..
Словно от ударов Марцелинас пятится к двери, пытается распрямить плечи, но только еще больше сникает, невольно шарит рукой по груди, расслабляя узел галстука.
— Спокойной ночи, Кристина.
Не от хлопка двери она вздрогнула — дверь Марцелинас притворил тихо, в последний раз посмотрел на нее уже из-за порога. И не от этого его взгляда она оторопела. Ах, это «спокойной ночи...». Сколько лет, сколько долгих, долгих лет она не слышала этих двух слов «спокойной ночи». Ложилась в прохладную постель, уныло валялась часами, не засыпая, и чувствовала: что-то не так, чего-то не хватает. Конечно, мужских рук, конечно, мужского дыхания, конечно... Но ни разу не подумала, что не хватает и такой будничной, простой фразы, выдыхаемой сонными губами мужа: «Спокойной ночи».
«Спокойной ночи, Кристина»,— в ее ушах все еще рокотал голос Марцелинаса.
За окном заскрипел мокрый гравий дорожки, хлопнула калитка.
«Спокойной ночи...»
Тетя Гражвиле кошкой прокралась в комнату. Огляделась, разинула рот, наконец осмелилась спросить:
— А он где?
Кристина стояла в оцепенении, все еще глядя на закрытую дверь.
— Марцелинас-то, спрашиваю?
Кристина опустилась на диван.
— Ушел.
— Куда ушел?
— На станцию ушел.
— Господи боже! — тетя Гражвиле воздела руки и глаза к потолку.— И ты его отпустила? Детонька, детонька. Под дождем, на ночь глядя... Будет автобус или не будет...
— В двенадцать проходит. Рижский...
— Как ты можешь говорить спокойно? Криста, детонька, беги, верни Марцелинаса. Да разве мы не люди? Разве ты не?..
Кристина скорчилась на диване, даже ноги под себя спрятала.
— Я — нет!.. Нет, нет!..
Тетя Гражвиле подбежала, потормошила Кристину, испугалась, ласково обняла за плечи.
— Догони его, детонька, верни. В моей кровати переспит. Разве можно так? Горе ты мое...
— Нет, нет...
— Вставай, обе побежим.
— Нет, нет...
Кристина отбивала зубами дробь, ее колотило. Тетя Гражвиле испугалась, накинула ей на плечи шерстяной платок.
— Ты захворала, детонька. Вижу, что хвораешь.
— Нет, нет...— Кристина, казалось, только это словечко и помнила, пряталась под платком, скрывала лицо, глаза.
— Тогда я одна побегу...
— Нет, нет!..— схватила она тетину руку.
— Разве не бывает у мужиков завихрения в мозгах? Потом небось жалеют, локти себе кусают. Я же не слепая, детонька. Поговорила и вижу: зря ты его...
— Нет, нет...
— Зря ты его отталкиваешь. Иногда женщина и незабываемое забыть должна...
— Нет, нет...
— ...и простить...
— Нет, нет!.. Не говори, тетя Гражвиле! Оставь меня... Лучше уйди, тетя.
Тетя Гражвиле медленно попятилась, печально покачала головой.
— Ты его выгнала. Вижу, что выгнала.
— Он сам... сам ушел!
— Выгнала, детонька.
— Сам!..— не сдерживаясь, закричала Кристина.
Тетя Гражвиле сгорбилась, процедила сквозь зубы:
— Может, потому и дочка тебя оставила?
В первый миг Кристина не почувствовала боли, только обожгло ее всю, как раскаленным железом. Вот почему Индре оставила, вот почему...— вдруг кровоточила рана.
Тетя Гражвиле стояла испуганная, зажав ладонью рот.
— Марцелинас мне только обмолвился... только обмолвился об Индре. Это я сама так подумала, детонька. Нехорошо подумала...
Потому ли Индре покинула ее? Потому ли?
— Оставь меня, тетя. Оставь, оставь...
Сидела, сутулясь, сидела долго, будто старуха какая... будто товарищ Думсене на лавочке. Ах ты господи! Вскочила на ноги, откинула голову. Но голова звенела, как после удара, колени подгибались, и Кристина прислонилась к стене, чтобы не упасть.
Утро еще только занималось, а тетя Гражвиле уже тихонько скреблась, шуршала, осторожненько шаркала по комнате, звякала на кухне посудой, потом робко потопталась у двери комнаты Кристины, просунула голову, закутанную в серый платок. Подождала, помолчала, почмокала увядшим ртом и хотела уже притворить дверь.
— Я не сплю, тетя.
— А ты спи, детонька, отдыхай. Не хотела тебя будить, так уж тихонечко одевалась.
— Уходишь куда?
— Ночью проснулась, глаза продрала. Нет чтоб заснуть еще, так все думаю, думаю. О своих больных, об этой женщине-сердечнице. Кто за ней присмотрит, кто попить даст? Потом глядь в окно — светает А почему бы грибов не поискать, думаю. Вечером такой хороший дождик прошел, небось теперь сыроежки шляпки высовывают. Пойду-ка по собирать. Только смотри, детонька, не пропадай, на обед — грибы с картошкой, сегодня я выходная.
Может, надо сказать: вставай поживее и вдвоем махнем в лес? Побродим по ельнику, обшарим кусты, потом усядемся на постельку из мягкого мха, чтоб ноги отдохнули. Может, надо, взяв за руки, из кровати вытащить: бока пролежишь, хватит дрыхнуть. Надо ли? ...Как давным-давно, когда мать выводила очумелую от сна, а свежий утренний ветерок мигом продувал голову и от гриба до гриба она уже бегом, бегом носилась. Нет, ничего не надо говорить Кристине. И за руку ее брать не надо. Она все слышит, чувствует и видит, однако лежит не двигаясь и не может заставить себя даже голову приподнять, словно не подвластно ей это тяжелое тело и все еще не пробудившаяся душа, равнодушная ко всему на свете.
Когда тетя Гражвиле, немного помедлив, закрыла дверь, Кристина перевернулась на живот, обхватила руками подушку, крепко зажмурилась и лежала так бездумно, покорно отдавшись быстротечному времени, в такт шагов которого постукивали в висках молоточки. Старалась ни о чем не думать, лишь без устали повторяла про себя: мне хорошо так... мне хорошо так... хорошо... Заснула. Наверное, заснула, ей же снилось, что
она бредет по цветущему лугу. Луг большой, насколько хватает взгляда, Кристина одна, высоко поднимает босые ноги, вышагивает словно аист и то и дело нагибается — срывает белые ромашки, голубые колокольчики, пестрые ятрышники, желтые погремки. Высоко сияет теплое солнце, над головой весело пляшет облако бабочек. Но это не бабочки — разноцветные цветы порхают, а в ее руке только голые стебельки остались. Бросает их, поднимает руки, а живые цветы опускаются на ее ладони, на длинные тонкие пальцы. Кристину охватывает такая радость, что она пробуждается. Лежит, уткнувшись в подушку, не открывая глаз — вдруг повторится сон, вдруг снова запестрит широкий солнечный луг, опять запорхают живые цветы.
«Ах ты господи, Криста»,— шепнула какое-то время спустя и перевернулась на спину.
За желтой в полоску занавеской светило солнце. Прохладное, мглистое, осеннее.
Ах ты господи, еще раз шепнула и как восемнадцатилетняя девчонка выкатилась из кровати — легкая, радостная, спешащая вдогонку за мечтой. Внезапно заметила на столе в вазе цветы и застыла в одной сорочке, рука, протянутая за халатом, повисла. Кристина уселась на край кровати, не отрывая взгляда от гладиолусов, мысли убежали во вчерашний вечер, потом опять обратились в прошлое. Чего она там искала, на что надеялась? Задрожала, как в ознобе, медленно поднялась, отвела взгляд от цветов, но перед глазами всплыла красочная открытка с изображением далеких гор и словами Индре. Марцели^асу прислала, про отца вспомнила... Может1, в почтовом ящике и для нее лежит такая открытка? Даже письмо? А вдруг ящик окажется пустым? Не ты ли виновата, что Индре оставила дом? — долетело обвинение тети Гражвиле.
Утро оказалось прохладным. На омытые дождем крыши и мокрую землю глядело блеклое солнце — вяло, равнодушно, устало, словно уже собиралось вздремнуть на расстеленной в небе перине из облаков. От озера дул северный ветер, продувал легкую одежду. Кристина стояла возле шелестящей ольхи, обводила взглядом унылый берег и злобно вздыбившиеся просторы озера, но нигде не было видно ни души. Прошлась по тропинке. Привязанная цепью лодка Паулюса плясала на волнах. С жалобным скрипом терлись о борт
лодки весла. Неужели только вчера она сидела на этой досочке на корме лодки, а на веслах был Паулюс? Неужели только вчера? Почему ей кажется, что это было давно, что это было не раз... не один раз?
Взбежала на обрыв, уже со своего крыльца оглянулась на озеро. Неожиданно открылась дверь, ударив Кристину по плечу.
— О! — выскочил Бронюс.
— О! — отпрянула Кристина.
Бронюс ошеломленно глядел с порога.
— Не ушиб?
— Да пустяк.
— Больно?
Кристина потерла рукой плечо, скривила поджатые губы.
— Так глупо получилось, простите.
— Сама виновата.
— Да что вы, уважаемая соседка. Не надо мне было... Все из-за спешки.
Кристина щупала ушибленное плечо. Рядом за окном мелькнула тень, и она увидела полуголую Чесю, глядящую из глубины комнаты и прислушивающуюся к разговору. Заметил ее и Бронюс, отвернулся, дернул ремень сумки.
— Знаете, я вчера письмо получил. Из Вильнюса, из редакции.
Лицо и глаза Бронюса засияли.
— Надеюсь, хорошее письмо?
— О, даже очень! Обещают поместить кое-что из «Закатов». Просят и впредь не забывать.
Бронюс повернулся, собираясь уходить, однако остановился.
— Знаете, с каждым днем я все больше убеждаюсь: я преодолею эту полосу препятствий, возьму приступом крепость. Не думайте, что у меня недостанет упорства. Вы еще увидите, вы еще услышите! А что вчера отказались встать перед моим объективом — еще пожалеете, уверяю вас...
Сделал два шага.
— Вы когда-нибудь призадумывались над тем, почему сейчас наша живопись в упадке?
— В упадке? — переспросила Кристина, не зная, верно ли расслышала.
— Да, смею утверждать — в упадке. Иными словами, никого она слишком не пленяет. Или графика. Кто о ней сейчас говорит, кто спорит? Тишина, покой. Вежливые слова, посыплют сахарком, слижут. Да, да, уважаемая соседка Кристина, я говорю с полным убеждением.
Наслушался салонной болтовни? Нахватался мутной пены? В наши времена нет такого захолустья, куда бы не доносилось эхо рычания львов с арены.
— Я не знаток в искусстве, но все-таки...
— О, вы ждете моего ответа? Пожалуйста! — Бронюс поднял палец.— Живопись и графика потому в упадке, что растет фотоискусство. Вот-вот, уважаемая соседка Кристина, искусство фотографии!
Бронюс Гедонис удалился торопливо, с достоинством, словно нес в высоко поднятых руках знамя фотографии.
В комнате Кристина помассировала плечо, налила в горсть одеколона, потерла. Слава богу, не в голову, не в висок ударил. Ушиб не сильный, пройдет. Уже проходит, уже можно поднять руку. Только горит огнем, острыми иголками покалывает. Пройдет.
Долго валялась на кровати. Поднявшись, почувствовала слабую боль, но боль вскоре прошла, и, немного закусив, Кристина принялась за уборку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33