— Горе ты мое! И зачем так тратиться! Мне, старухе, всего хватает, успела бы сносить то, что уже пошито. Ну, ей-богу, боюсь даже брать. Лучше себе придержи, детонька, мне и не к лицу такая красотища...
Чмокнув Кристину в щеку, приложила к себе отрез, повернулась на одной ноге, бросилась к зеркалу, вгляделась.
— Красота. Ну и красотища...— Гражвиле умиленно поджала губы, покивала и, отвернувшись, разложила на кровати отрез, аккуратно скатала.— Вот спасибо так спасибо, детонька. Если бы не ты... Дочка ты для меня, родная дочка. Знаешь, я иногда думаю: нету у меня детей, не дождалась, в старости не у кого голову приклонить. Но у меня же есть ты, Криста! Видишь, какая я дуреха иногда бываю, стыд и срам. А как твоя доченька-то, Индре? Такую девочку вырастила, на всю жизнь радость. Хорошо тебе, ты не одна.
Мне хорошо, тетя,— не произнесла, потому что горло свела судорога. Мне ужасно хорошо — даже зубы стиснула.
— Почему не привезла дочку-то? Так давно не видела, ужас как соскучилась.
Кристина подняла с пола сумку, тяжело шагнула к белой двери.
На низком столике у кровати светил ночник, и абажур цвета мха притенял пространство, продолговатую комнату, в углу которой высилась глазурованная кафельная печка. Кристина трогает ее кончиками пальцев, потом прикладывает к ней ладони, прислоняется горящим лбом — прохлада, исходящая от глины, струится по ее телу, течет по жилам, леденя кровь,
заставляя сердце биться все чаще, все сильнее, как тогда... тогда...
— Попрощайся с бабушкой.
Индре напряглась, сжала кулачки, втянула голову в узенькие плечики и застыла так без движения, точно в столбняке.
— Погладь бабушке руку.
Лицо девочки еще больше побледнело.
Кристина наклонилась к лежащей в гробу матери, коснулась ее рук, сложенных на груди, потрогала высокий лоб. Ее зазнобило. В трепетном свете свечей лицо матери поблескивало, словно подернутое ледком. Как глазурованный кафель, подумала. И обеими руками взяла дочурку за плечи, привлекла к себе.
— Посмотри в последний раз...
— Мама!
— Никогда больше...
— Мне зябко,— пожаловалась Индре, будто и ей передалось то ощущение, которое испытала Кристина, когда прикоснулась к телу матери.
Когда они вернулись с кладбища, Индре ни на шаг не отходила от Кристины. Ночью обе легли в одну кровать (в ту же самую кровать у стены), Индре прижималась к матери, тряслась.
— Мне зябко,— снова пожаловалась она.
Кристина подтолкнула одеяло, обняла дочурку.
— Согреешься.
— Я никогда не согреюсь,— проговорила Индре. Ей было уже двенадцать, надо же сказать такую нелепость.
— Закрой глаза и спи,— вспылила Кристина.
— А если я засну и не проснусь? Никогда, никогда не проснусь...
— Какая чушь.
— Мне так кажется, мама.
— Успокойся и спи...
— А если человек... умерший человек, вдруг возьмет и воскреснет? Через год, десять или через сто лет. Он подумает, что спал, правда? Что заснул недавно.
Кристина стиснула дочкину руку и спросила себя: могут ли остановиться годы, десятилетия? Может ли человек увязнуть во времени, которое течет, как кровь? Но кровь спекается. А дни, годы?
— Он проснулся бы такой же, ничуть не изменившись. Ты слышишь, мама?
— Но вокруг него все было бы другим, дочка.
— Другим.
— Он не нашел бы никого из тех, кого знал, с кем дружил, ради кого жил.
— Как страшно, мама.
— Страшно.
Индре лежала, уткнувшись лбом в грудь Кристине, изредка вздрагивала, ее тельце напрягалось как струна, потом обмякало, расслаблялось. И снова напрягалось: Кристина не спала. Смерть матери и совсем не детские мысли дочурки так придавили ее, что она, не удержавшись, заплакала — тихо, без стона, без всхлипов, боясь потревожить дочку. Пускай заснет, бедненькая, пускай успокоится. И когда уже была уверена, что Индре спит, вдруг услышала:
— Но и жить страшно, когда заснешь...
Она не договорила, вздохнула, как старуха, и Кристина снова кончиками пальцев, всем телом ощутила глянцевитый холод трупа.
Вздрогнув от озноба, Кристина отходит от печки. Комната еще не выстыла, солнце в конце августа не скупилось на лучи и лишь желтеющая листва, тяжелое бремя садов показывали, что близится осень. Впущу свежего воздуха, подумала Кристина, но не подошла к окну, не открыла — стояла посреди комнаты в полумраке, прислушиваясь к звукам позднего вечера. По улице с ревом пронесся мотоцикл, пьяные мужчины, стараясь перекричать друг друга, пытались подхватить услышанную по транзистору песню, однако забыли слова и орали как кто умел. Когда галдеж удалился, за стеной загромыхала чем-то тетя Гражвиле. Укладывается. Наверное, тетя недовольна — за столом Кристина мало говорила, ничего не рассказала, даже ела немного, будто чужими зубами откусила чего-то, чаю отхлебнула, и спасибо. Но что Кристина могла ей сказать? Почему приехала? Отдохнуть приехала, в отпуск, говорит она себе. Но почему говорит так нетвердо, неуверенно? Отдохнуть, произносит по складам, отвлечься... от- дохнуть...
Такого еще не бывало! — спохватилась Кристина. Если бы не звонок подруги, наверное, она бы вообще не вспомнила об отпуске. «Вот отпуск и тю-тю! — защебетала Марта Подерене, и Кристина обрадовалась, услышав ее голос. Марта была давнишней подругой, по правде говоря, не такой, которой можно доверить любую тайну, но Марта всегда была готова дать совет, помочь.— Дни просто чудо, вода в море теплая, как чай, хорошо еще, что волны освежают, делают массаж. Ах, Криста, какое нынче лето! Только уже нету его, опять вкалывай. Кстати, а ты-то как, золотце? Что, еще не брала? И не знаешь, где будешь отдыхать? Даже путевки нету? Криста, Криста, ну как же это ты?.. Чем тебе помочь? Я же ничего не могу... как бы ни хотела...» И впрямь, где Кристина была раньше? Весной, когда начальник отдела составлял график отпусков, она сказала: «Не знаю... я еще ничего толком не знаю, обо мне не заботьтесь». Каждый день шла на работу, не замечая лета: казалось, это не ей улыбались разноцветные улицы, казалось, это не ее звали к себе зеленые холмы за городом. Марта Подерене, еще раз вспомнив морское солнце и весело проведенные вечера, пригласила Кристину на свой день рождения («Все-таки не просто очередной день рождения, страшновато признаться, однако скрывать не стану, как бы ни хотелось...»). Да, Кристина сходит, она каждый год поздравляет подругу, но теперь не обрадовалась, встала со стула, хотела подойти к зеркалу, посмотреть на себя и боялась: хорошо знала, какие мешки под глазами, какие серые щеки, без здорового румянца, а морщины за ушами стали еще резче. Потому ли только, что целый год без отдыха?
Кристина на всякий случай справилась о путевке. Может, в санаторий или в дом отдыха? Да что вы, что вы... Где вы были весной? Отпуск надо планировать заранее, дали мудрый совет, вот если бы захотели поздней осенью... Спасибо, не стоит — поблагодарила Кристина, позвонила туда, сюда, знакомым, друзьям. Ответ был один: нет, нет... А когда отпраздновали день рождения Марты Подерене, написала заявление — с двадцать третьего августа прошу предоставить очередной отпуск — и положила на стол начальника. Тощий, с лысой, болезненно желтой, как дыня, головой начальник покосился на эту единственную фразу: «Ладно уж, товарищ Рандене, удовлетворю, только глядите!..» — пробуравил любопытными глазками и погрузился в ворох бумаг, давая понять: все, ступайте, товарищ Ран-
дене, однако работа остается работой... И Кристина снова почувствовала, как мучительно впились в ее тело, в ее душу вериги повседневной работы и забот.
Бочком выбралась из кабинета, остановилась в коридоре у окна и загляделась на оживленную улицу, залитую вечерним солнцем и запруженную машинами. Когда глядишь с девятого этажа сквозь марево пыли и выхлопных газов, все кажется далеким и ненастоящим, даже зеленеющий за рекой берег с купами посеревших деревьев не манил, не соблазнял, не напоминал о печальной истине: последние дни лета... последние... последние...
Еще вчера утром она твердо решила: за конец недели приберет квартиру, перестирает, приготовится, а в понедельник улетит на взморье. Летний сезон на исходе, все возвращаются в города, и она без труда снимет комнатку и проведет этот месяц в полном покое да тишине. Не будет давки, страшной толчеи, даже знакомых не встретит, и никто не спросит ее: как ты, Криста? Почему так осунулась? Это правда, что твоя Индре?.. Одна погуляет по пляжу, по белому песку, пройдется по опустевшим, затихшим улочкам, заглянет в кафе, возьмет чашку кофе, крохотное пирожное, усядется у окна, и ей будет хорошо оттого, что может ничего не делать, ни о чем не думать, ничего не принимать близко к сердцу. Кристина осталась довольна своим планом (нет худа без добра, усмехнулась она), однако вскоре в голове все смешалось, сердце сжалось, и Кристина против своей воли услышала: не притворяйся, покоя и там не найдешь. Не прячься, от себя все равно не спрячешься. Ведь ты же не восемнадцатилетняя девчонка, у которой в голове свистит ветер, которой при малейшем разочаровании чудится, что жизни больше нету. Опомнись, Криста, ты ведь тоже человек. Ты женщина, женщина! Не сталкивай себя на обочину, не запирай дверь семью ключами, не считай, что уже все, твоя песенка спета. Нет, нет, не спета. Ты еще можешь... во весь голос можешь, Криста...
Вряд ли в ее возрасте подобает так по-детски менять решения, из одной неизвестности кидаться в другую. Наверняка не подобает. Рабочий день еще не кончился, а она всю кипу бумаг швырнула на стол Марты Подерене («Делай что хочешь, не могу...»), шмыгнула в дверь, выскочила на улицу, поймали такси. Даже не переодевшись, побросала в сумку, что попалось под руку, боясь забыть самое необходимое, без чего женщина даже на день-другой ногой из дому не ступит, и умчалась на вокзал. Торопилась, чтобы опять не передумать, не изменить решение.
Открытая дорожная сумка привалилась к старинному двустворчатому шкафу. В нем когда-то умещалась праздничная одежда матери, отца, Кристины и двух ее сестер, нижнее и постельное белье. Всего-то и было у них этого добра... Там и сейчас наверняка висит атласное платье матери, сбереженное еще с юности. И шерстяной ее платок с огромными цветами (сколько раз Криста собиралась взять его и носить, да все откладывала), и серая отцовская шляпа с шелковой ленточкой... Там она повесит сейчас и свою одежду, разложит по глубоким ящикам. Открывает створку шкафа, скрипят и визжат петли. Пахнет нафталином, еще чем-то тяжелым, впитавшимся в дерево, даже прохладой повеяло. Не той ли самой прохладой, которую почувствовала она у кафельной печки? Кристина закрывает шкаф. Завтра. Завтра все сделает. Откроет настежь окна, впустит в комнату солнце, проветрит все углы.
Разобрав постель, достала из сумки ночную рубашку, бросила на подушку.
С другой половины дома, где жили Гедонисы, долетел грохот, какие-то крики. Успокоилось. Тишина. Тетя Гражвиле наверняка уже спит. Пора и тебе, Кристина, забираться в постель.
Свет гаснет, Кристина сбрасывает одежду и в одной сорочке садится на кровать, но вскоре снова зажигает ночник. Выкладывает на столик флаконы, тюбики, засовывает в ящичек кожаную косметичку, ком ваты. Задвигает ящичек, смотрится в карманное зеркальце — сделать несколько шагов до большого зеркала она не в силах. Смачивает ватный тампон розовой жидкостью из флакона, чистит кожу лица, особенно под глазами, шею. Из пластмассового тюбика выдавливает немного крема. Медленно, сосредоточенно хлопает подушечками пальцев по щекам, носу, лбу. Привычные движения, приятный запах крема приободряют ее, мысли смело уносятся в будущее, чего-то вдруг испугавшись, возвращаются, но опять устремляются вдаль, хотят вырваться отсюда, догнать пробежавшие дни, месяцы, годы.
Не успела погрузиться в сон — в коридоре послышались крики, грохот. Кристина вскочила, напрягла слух. Хлопнула наружная дверь.
— Бронюс, не уходи! Да куда ты пойдешь? — звала женщина.
— Буду я ждать, чтоб прихлопнул... Или чтоб зарезал...— испуганно отвечал кто-то, по-видимому Бронюс.
— Убирайся из моего дома! — выскочил на двор еще один мужчина.
— Это мы еще посмотрим... посмотрим...
— Жми, а то зубов не соберешь!
— Лев! Лев, ты вконец сбесился! — визжала женщина. Чеслова — Кристина по голосу узнала соседку.
— Жми, говорю!
— Не трогай моего супруга, Лев, гад...
— Помолчала бы, молодуха.
— Над матерью измываешься, ты над матерью так?!
— Сказано, заткнись.
Хлопнула калитка, кто-то с треском отодрал штакетину от забора.
— Мы еще посмотрим! — продолжал угрожать уже с улицы мужской голос.— В суд подам! Есть закон, упекут тебя, и будешь знать, как терроризировать граждан, вот увидишь!
— Бронюс, вернись, куда ты?
— Жми и ты за ним, молодуха.
— Лев, я твоя мать!
— Молодуха!
— Бронюс!.. Бронюс, подожди...
Проснулись собаки, залаяли со всех сторон, завыли.
Кристина натянула одеяло до самого подбородка, зуб на зуб не попадал почему-то.
...Родители Чесловы на ту половину дома въехали вскоре после войны — после того, как однажды ночью исчез прежний хозяин. Кристина приобрела новую подругу, правда, старше на два года с хвостиком, зато разбитную, падкую на всякие шалости. Что и говорить, даже в те мрачные дни иногда веселились вовсю и смеялись до упаду. Но вот однажды отца Чесловы, который с отрядом мужчин бродил по хуторам, наводя порядок, привезли на дне телеги, закрытого запятнанной шинелью. Чеслове той осенью стукнуло четырнадцать, ее приняли в комсомол, и она торжественно выговорила непривычные для ее детских губ слова: «Буду бороться за дело моего отца!..» Криста каждый день ее видела, каждый день они встречались в коридоре или во дворе. Нередко вместе ходили в школу и возвращались вместе.
— Чеся, почему ты больше со мной не разговариваешь?
— О чем говорить-то?
— А помнишь, как мы с тобой?..
— Ха!
Криста успела заметить, что Чеслова сторонится ее, льнет к ребятам постарше, а те, уже взрослые парни, несут при ней позу, так и норовят где-нибудь в уголке ее облапить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33