Свободной рукой потирал грудь, тискал рубашку, рвал ее. Они уселись на краю канавы, посидели немножко, и отец снова улыбнулся. Шагали по горбатому проселку, мимо невспаханных, заросших ромашкой полей, обогнули березняк и совсем рядом увидели сеновал с провалившейся крышей, тянущуюся к небу почерневшую печную трубу. Кругом крапива, полынь, чертополох, луг заглох, порос о, ивняком. Отец смотрел, прищурившись, его лицо все больше серело, угасало.
— Тут, Кристина,— наконец шевельнулись губы отца, тоже посеревшие, словно припорошенные землей.— Тут, Кристина, было наше местечко.
Уныло выглядел чужой, забытый всеми, покинутый хуторок. Кристина отбежала в сторонку, нарвала щавеля.
— Можно его есть?
Отец не повернул головы. Он стоял без шапки, и теплый ветерок трепал его редкие, жидкие волосы.
— Ты помнишь, Кристина, как мы той осенью отсюда уезжали?
Кристина пожала плечами. Она жадно уплетала хрустящие листики щавеля.
— Как мы домой вернемся, папа?
Отец снова закашлял, долго хватался за грудь, а когда отдышался, побрел по заросшей тропинке, мимо куч битого кирпича и обугленных деревяшек, подошел к печной трубе, уперся рукой. Долго стоял так.
— Будто не было ничего, будто не жили... на этом магните.
Месяц спустя отец умер. Выплевал легкие и задохнулся, говорила соседка, а мать, исхудавшая, осунувшаяся, раскачивалась всем телом, как старуха: уж столько намучился, бедняга, столько намучился, что врагу своему такой смерти бы не пожелала. Кристина знала: отца зарезал рак.
— ...Теперь я понимаю, почему ты мне говоришь, что я счастливая,— прошептала Индре.— У меня есть ты, есть папа.
— Конечно, это главное твое богатство.
— А у тебя, мама...
— У меня ведь есть ты. И твой папа.
Индре помолчала, глубоко вздохнула.
— У тебя есть мы с папой, зато нет мамы... Странная жизнь, правда?
Кристина обняла девочку, привлекла к себе.
...Как будто страшенная гора навалилась: дни стали один другого тяжелее, без малейшего просвета. Год за годом куски считали, старую одежду перешивали, латали да штопали, в школу даже в слякоть ходили в дырявых башмаках. Конечно, горе да заботы — для матери, а для Кристины и ее сестренок — и солнце сияло, и птицы щебетали. Хорошо детям, в голове ветер гуляет. Холодную картошку засунут в рот, и порядок, и убегают к озеру или на улицу. А у матери сердце разрывается, мать не знает, за что и хвататься. И вот с нового учебного года они вчетвером перебрались в комнатенку рядом с кухней — две широкие кровати, между ними столик, едва пролезешь,— а в комнату побольше пустили трех школьниц. Их родители, крестьяне, привезли для них не только кроватки, но и мешки с картошкой, корзины с мукой, шматки мяса, буханки хлеба. Готовь, хозяюшка, корми, но и присматривай, чтоб за книжками сидели, чтоб не носились по городу как оглашенные; в твои руки отдаем, доверяем. Мать обещала, у Кристины с сестренками от запахов, доносящихся из широкого шкафа в коридоре, слюнки текли. Казалось, никогда они не были так голодны, как теперь. Мать готовила обед для своих жилиц, их первыми, будто гостей дорогих, усаживала за стол, а потом со странным, даже виноватым вздохом: «Ах ты, господи...»— черпала из этой же кастрюли и для дочек. Иногда даже по крупице масла выдавала, по кусочку мяса. И все: «Ах ты, господи...» Ее господь был щедр к голодным ртам. Увы, недолго, всего полтора года. На краю города школа открыла интернат, и всех «бездомных» учеников собрали, поместили туда. Кристина с сестрами снова вернулась в большую комнату, а мать опять ломала голову: как жить будем?
Росли девочки, росли и мамины заботы.
— Кристина, ты слышишь, Кристина? — мать подсела к столу, подождала, пока дочка оторвет глаза от учебника.— Где Виргиния с Гедре? Вечер-то поздний.
— Ничего не сказали.
— Даже тебе ничего не говорят.
— Нет.
— Почему, Кристина?
В голове Кристины быстро-быстро завращалась формула теоремы тангенсов, которую она только что перечитывала.
— Когда прошлым летом ты вытащила из озера полумертвую Виргинию и мне ничего не сказала — от других услышала,— я тебя не ругала.
— Она просила не говорить.
— Каждый раз, когда вспоминаю этот ужас, меня в дрожь бросает. Много ли нужно было... Если б не ты, Кристина...
— Не надо, мама.
— Но почему теперь так, доченька? Уже давно гляжу — в школу бежишь одна, сестер оставляешь. Нет, они не жалуются, им и вдвоем хорошо, но мне неспокойно. Почему ты их сторонишься?
Криста согнулась, как бы уменьшилась, словно рука матери прижала ее к стулу. Так уменьшается сжимаемая пружина, готовая в любую минуту выстрелить.
— Гедре уже тринадцатый год, Виргинии — одиннадцать. Возраст у них такой, когда твоя дружба им просто нужна.
— Мама...
— Откуда у Гедре в кармане леденцы? Денег я ей не давала.
Кристина и в глаза не видела этих леденцов. Сестренки все делают втихомолку, тайком,— хотела сказать об этом матери но промолчала. Лучше молчать!
— Шпильки для волос ты им давала?
Кристина еще ниже опустила голову.
— Нехорошо, дочка, что ты их не видишь. Может, даже не желаешь их видеть, Кристина?
Пружина выстрелила.
— А ты, мама, не видела, когда Гедре ошивалась на кухне и лакомства наших жилиц полным ртом уплетала?
— Криста! Ведь Гедре, может, всего разочек... Она же была маленькая.
— А ты, мама... Разве она не видела, как ты, мама, собственной рукой...
Кристина налегла грудью на стол, учебник соскользнул на пол.
— Криста... Ах ты, господи...
Мать повздыхала, повздыхала и побрела к себе. Кристина дрожмя дрожала, терлась лбом о сжатые кулачки,
!
а потом, час спустя, успокоившись, робко заглянула в дверь. Мать у окна штопала рукав кофточки Виргинии. Криста присела рядом на корточки, прислонилась виском к коленям, обтянутым шероховатой ветхой юбкой.
— Мама.
...Индре спала.
...Пройдет шесть лет. Однажды Кристина, неожиданно приехав из Вильнюса, побродит по комнате, опустится на корточки рядом с вяжущей матерью, точно так же уткнется головой в ее колени и прошепчет:
— Мама...
— Ну что ты вдруг, как малышка,— ласково рассмеется мать; ее жизнь к тому времени уже станет легче: Криста кончает учиться, Гедре работает медсестрой в больнице, а младшенькая Виргиния поступила в техникум. Ах, дождалась я времечка, скажет, ах, теперь буду спокойно век доживать.
— Мама...
— Говори, доченька, говори.
— Я выхожу замуж, мама.
Кристина поднимет с пола упавшую спицу, подаст ее матери, а сама усядется рядом.
— А я-то и не знала, что Паулюс вернулся.
— Не вернулся еще Паулюс, нет.
— Так как же это получается? Дочка?
— Выхожу. За другого выхожу.
Мать посмотрит остекленевшими глазами, крепко сожмет побелевшие губы.
— Ты его еще не знаешь, мама. В начале декабря свадьба. Мы так решили.
Кристина неожиданно отвернется в угол и только теперь на старой этажерке увидит резную деревянную рамку со вставленной в нее фотографией, на которой —
она и Паулюс. Оба счастливы... оба улыбаются...
В первые годы супружеской жизни Криста с Марцелинасом редко бывали в Вангае. А если и приезжали иногда, то на два-три денька, побудут и назад. Мать даже сердилась, упрекала дочь, но все равно была счастлива — у девочки своя жизнь, мужа получила солидного, не обормота и не пьяницу — с положением. Только
бы все обошлось... Однажды, когда Марцелинас ушел на озеро купаться, мать приглушенным голосом спросила:
— А его... Ну, того не встречала?
Неожиданно прозвучал этот вопрос. Хотя мать и не
произнесла имени Паулюса, Кристина резко повернулась к ней, но переспросить не посмела.
— Не видела. Ни разу не видела.
— Что ты ему написала... тогда, перед свадьбой?
— А это важно?
— Конечно, нет. Но ты ему написала?
— Написала, что выхожу замуж. Почему ты спрашиваешь, мама?
Да, да, Кристина написала тогда, что полюбила другого... Может, даже не полюбила, она сама не знает, дескать, но он такой хороший, интересный, внимательный, он всегда будет о ней заботиться... Ах, Паулюс, писала она, прости, что я раньше тебе об этом не сказала, виновата, но я все надеялась — пройдет это наважденье. А ты так далеко, так далеко... Сгораю от стыда, когда пишу тебе эти строчки, но еще раз прошу тебя — прости меня, умоляю... Все письмо было из одних вздохов, запятнанное слезами. Через неделю пришла телеграмма: «Срочно сообщи, что это неправда...» И снова она писала длинное, запутанное письмо...
— Ты ничего не слыхала?
— Нет.
— Второй год идет, и ты ничего не слыхала?
— Нет, нет.
— После этой твоей весточки ему стало худо, заговариваться стал. Увезли в госпиталь, лечили. Поэтому и домой отпустили досрочно. Здесь тоже лежал в больнице. Не знала?
Кристина, упираясь расставленными руками в мягкую кровать, сидела, странно откинувшись, и из-под опущенных ресниц глядела на свой торчащий живот.
— Ах ты, господи,— спохватилась мать, хлопнула себя ладонями по коленям.— Вот дурья голова! Держала, держала язык за зубами, и сорвалось-таки. Да ты не принимай близко к сердцу. Отрезанный ломоть. Он теперь оправился. В Вангае работает. На улице как-то встретила, поздоровался.
— Ни о чем не спрашивал?
— Да не остановился он. Как шел, так и прошел мимо, а я остановить его не посмела.
Преследуемая чувством вины, Кристина избегала вангайских улиц, а дорога между автобусной станцией и домом всегда казалась бесконечной. Однако следующим летом случилось то, чего она могла ждать в любую минуту. Привезли они маленькую Индре, одолжили у Тауринскасов коляску («Не везти же коляску из Вильнюса»,— отрезала Кристина матери, когда та заупрямилась; дескать, некрасиво цыганить) и решили хоть неделю провести у озера. Марцелинас пеленки и ползунки стирал и в магазин бегал. И Криста с малышки не спускала глаз, и мать. Беготни и хлопот хватало всем. Однажды после обеда, когда девочка крепко заснула, они отправились к озеру. Просто так, без всякой цели. По правде говоря, Марцелинас Кристу вытащил из дому. Ушли далеко, до пастбища, повалились на розовую кашку и лежали на солнышке, уставившись на белые кудряшки облаков, блаженно улыбались небу и земле, лениво разговаривали о маленькой Индре. Потом Кристина вскочила, схватила Марцелинаса за руку: пора домой, может, Индре плачет, одна мама не справится. У поворота на улицу Марцелинас вспомнил, что утром видел в магазине красивые детские платьица. Давай зайдем. Обязательно подберешь что-нибудь. Кристина не устояла, не смогла. Марцелинас взглянул на ее пунцовое лицо и сказал:
— Ты сегодня здорово загорела.
— Солнце жаркое.
Магазин находился в деревянном доме, выходившем на площадь Свободы. Люди толпились у прилавков, ворошили товары — кто покупал детскую одежонку, кто мужские сорочки или штаны. Много чего тут было навалено, на полках сложено да в углах понаставлено. Кристина просила показать то, подать это, наконец увидела белый трикотажный костюмчик, обрадовалась и, подняв его обеими руками, повернулась к Марцели- насу:
— В самый раз для Индре!
За спиной Марцелинаса стоял Паулюс. Хватило мгновения, чтобы Кристина заметила, как лицо Паулюса залила радость и тут же исчезла, погасла.
— Бери,— кивнул Марцелинас.
Кристина никак не могла опустить рук с крохотным белым костюмчиком.
Паулюс застыл на месте. В мучительной усмешке раскрылись губы. Ссутулился и побрел к двери.
Когда вышли на улицу, Марцелинас спросил, сколько стоил этот костюмчик, Кристина не смогла вспомнить.
Марцелинас внимательно пригляделся к жене:
— Завтра тебе лучше не выходить на солнце.
Кристина прижала покупку к груди и только теперь
почувствовала, как колотится сердце.
Вечером, лежа в постели, она глядела в потолок, но видела Паулюса, его вопрошающие глаза. Ах, как хорошо, что не надо было ему отвечать. А когда устала, принялась успокаивать себя: «Спи, Криста. Закрой глаза и спи. У тебя чудесная дочка, хороший муж. Чего тебе еще надо? Ты не бедная Золушка, ты королева. Спи, успокойся».
Кристина никогда не говорила мужу о Паулюсе. И Марцелинас молчал. Словно вся эта история, о которой она ему вскользь сказала перед свадьбой, в одно ухо влетела, а в другое вылетела. Кристина иногда даже досадовала: неужто он ко мне равнодушен, неужто он меня не любит?
— Ты ни разу меня не спросил... Ты никогда не спрашивал о прошлом.
— О каком прошлом?
Кристина растерялась.
— О моем прошлом.
— А у тебя есть прошлое?
Марцелинас пристально посмотрел на Кристину, но в этом взгляде не было ни подозрительности, ни особенного любопытства.
— Детство, школьные годы... Пока мы друг друга не знали.
Пальцы Марцелинаса ласково коснулись подбородка Кристины, прохладными ладонями он взял ее голову, притянул к себе и поцеловал.
— Все, что было до меня,— не мое.
Он снова хотел ее поцеловать, но Криста отвернулась, и губы Марцелинаса коснулись ее волос.
— Ничего не было. Мрак. Хаос. И только вместе мы сотворили новый, свой мир.
Редко он говорил так приподнято, кажется, даже смаковал каждое слово. Кристине нравилось, что Марцелинас умеет говорить возвышенно, в этом она видела
«рыцарственность» мужа («Это не современный мужчина — это рыцарь!» — как-то после вечера, проведенного в ресторане, воскликнула Марта Подерене, и Криста в мыслях согласилась: точно). Однако иногда мысли Марцелинаса убегали слишком далеко, и в этом было его несчастье.
На кафедре во время обсуждения его диссертации пожилые преподаватели хватались за голову, научный руководитель, который отлично знал, как собирался выступить его аспирант, и втихомолку благословлял его («Рискуй, конечно, рискуй, но напоминаю — чтоб были громоотводы!»), ушел в кусты, и Марцелинас остался один на поле брани. В тот вечер Кристине не удалось выцарапать из него ни слова, зато назавтра они хлынули лавиной. О да, чутье не обмануло Марцелинаса; он ведь и не ждал добра, но хотел доказать... Всех хотел убедить, что этим твердолобым рутинерам, этим перестраховщикам не нужны аргументированные доказательства, им хватает элементарной талмудистики.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33