.. И, отлежавшись, Йыван опять спросил у идущего в лямке отца:
— Ачай, почему Шудымарий?
— Название такое,— буркнул отец.
— А почему?
— Не знаю...
Может быть, отцу трудно было говорить, таща санки с Йываном. Но больше Йыван ни о чем не спрашивал у отца. Привалившись головой на мешок, он устало глядел на плывущие мимо деревья, кустики, меркнущую белизну снега...
Мягкий скрип полозьев убаюкивал Йывана, и сквозь сладкое забытье он слышал, как ступает впереди отец. Стыли коленки и ноги в онучах, и он поднимал их в бессознательном желании согреться.
Проснулся Йыван оттого, что скрип под санками пресекся. Он открыл глаза. Отец стоял над ним, тяжело дыша, вытирая шапкой лоб. Уже стемнело, темный глухой лес стоял позади, а впереди по дороге было серое пустое пространство поля — вблизи виднелись ломаные линии та^кпттил с санок _ онемевшие ноги зало-
— Что, замерз? — спросил отец.— Попрыгай маленько, согрейся.
Там, за полем, мелькнул огонек.
— Огонек! — радостно вскрикнул Йыван.
— Да, — сказал отец, — это и есть деревня Шудымарий... Пойдем помаленьку.
Они двинулись по твердой, хорошо наезженной дороге, а огоньков впереди прибавлялось — одни были жидки и трепетны, порой еле заметны, другие светили ярко и ровно. И Йыван уже знал, что эти яркие огни от керосиновых ламп.
На чистом месте сильно дул ветер, заворачивал тонкие полы мыжера1 и леденил коленки. Но он доносил и лай собак и еле уловимую, сладостную горечь дыма.
Вот и первая изба — совсем как ихняя в Нурвеле: под тесовой крышей, низкая, в три окошка, желтых от света сальной свечи...
В избе, куда они вошли, тоже горела свеча в плошке, сильно пахло овчиной, а за печью невидимая скрипела люлька.
Отец покашлял и сказал:
— Есть кто живой?
И тотчас из-за печи вышла старуха в платке, в длинном платье, она сощурила глаза и неуверенно сказала:
— Никак ты, Очандр?..
— Я, бабушка.
С полатей свесилось пять белых головенок, и настороженные, любопытные глаза рассматривали гостей.
— Раздевайтесь, проходите,— забеспокоилась старушка.— Дорогой, поди, замерзли? Вот самовар сейчас поставлю...
— Не беспокойтесь,— сказал Очандр.
— Как не беспокоиться? — возразила хозяйка.— Дорога — не шутка.
— А Ямаш дома? — спросил Очандр, распоясываясь и снимая мажер.
— Да разве он сидит дома, наш Ямаш! Вчера ушел в лес. Тебя поджидал, да не утерпел, ушел. А что делать, не ходить нельзя...
— И мы туда,— объявил Очандр.
— Нельзя не ходить,— заключила старушка и добави-

Хозяйка козы Окавий, Хозяйка стада Патема.
Ребенок притих, успокоенный этим голосом, и потише пропела: Лууу луууу
Поэтому назвали деревню Шудымарий.
— А сейчас сколько? — спросил Йыван.
— И сейчас столько же,— продолжает старуха.— Пола: — Сноха сегодня ушла в соседнюю деревню на мельницу. Придет только завтра.
Старуха, наставляя самовар, начала расспрашивать. Рассказывал все, что знал, а потом и сам спрашивал. Старуха сказала, что она ведь мало знает, а в их деревне все по-старому. Вот, правда, родился еще один внук, назвали Ямашем, как и отца.
— А кто же помер? — спросил вдруг загадочно
отец.
— Да старик один на том конце...
Они сели рядом на лавку неподалеку от стола, на котором с треском горела свеча. Йыван огляделся. Почти все такое же, как и у них дома. По стенам длинные широкие лавки, в переднем углу, где образа висят, стоит липовый стол с четырьмя крестообразными ножками. Над дверью от печки до стены большие полати...
Наконец самовар зашумел, а потом и зафыркал. Хозяйка сняла трубу и легко переставила его на стол, принесла миску вареной картошки, нарезала хлеба, домашнего сыру.
— Дети-то не сядут, что ли? — спросил Очандр.
— Успеют они,— ответила хозяйка.— После поедят.
— Пусть вместе с нами поужинают,— не отступал Очандр.— Вместе повеселее.
— Садитесь,— скомандовала старуха, и те, как горох, посыпали с полатей — все девочки. Очандр обежал их глазами, считая, взял нож и разрезал на равные доли калиновый пирог, испеченный на дорогу Овычей. Дети несмело потянулись по примеру самой младшей — девочки лет четырех и, спрятав глаза, припали к сладко-горькому вкусному куску, рубиново краснеющему посередке.
Хозяйка, присевшая было к столу, поднялась — в зыбке за печкой заплакал маленький Ямаш. Было слышно, как зыбка заскрипела и неожиданно мягкий баюкающий голос запел:
Лелл-лелл лелыки,
Гонит стадо Патема, Доит козу Окавий. Молоко тебе несу И досыта напою.
Она помолчала, качая зыбку, и еще тише, еще нежнее довела песню:
Станешь крепким, словно дуб, Станешь сильным, как Онар, Станешь нас кормить-поить, От врагов оберегать... Лелл-лелл лелыки...
Песня понравилась Йывану. Какая, правда, чудная эта деревня — Шудымарий. И как чудно отец сказал: «А кто помер?..»
Ребятишки, доев пирог и захватив в горсть по картофелине, юркнули на полати и теперь опять оттуда наблюдали.
Когда бабушка вернулась к столу, Йыван не выдержал и спросил смело:
— А почему вашу деревню называют Шудымарий? Бабушка внимательно посмотрела на Йывана и улыбнулась.
— Расскажи, бабушка,— в один голос вдруг попросили с полатей ребята. Видно, они уже знали все, но и им было интересно.
— Придется рассказать, что с вами делать.— И переждав с минуту, начала так:
— Наша деревня старая-престарая. Наверно, лет двести или триста, а может, и больше. Вначале было, правда, пять-шесть дворов. Со временем народ плодился, деревня росла. И жизнь была хорошая. И в еде, и в одежде никто не нуждался. И скота было полны дворы, и домашней птицы, и пчел держали много. И зверей для охоты в бору хватало. До ста дворов деревня росла, и люди не знали ни горя, ни печали, все жили в дружбе да в согласии: друг друга уважали, старших почитали, бессильных защищали, врагов сообща одолевали. Как только стало в деревне сто дворов — все как бы перевернулось. После того деревня чему-то здесь всегда получалось так: одни рождались, а взамен кто-то тут же умирал. Не успеют похоронить мужчину, тут же появлялся новорожденный мальчик. Вот и наш ребенок родился, а на другой день умер старик Чо-пой. Хороший мастер был лапти плести. Его род по сей день на нас косится. Смерть в одной семье приносит радость другой, а рождение в одной — горе для другой семьР1. Поэтому грызутся сельчане все время, нет среди них мира. А женщины тут во внимание не берутся. Но рождение девочки приносит лишь горе. Вот у нас их пятеро, да какова от них польза? Земли на них не дают, в бор они не ходят. Слава богу, последнего бог сына послал.
— А почему же мужчин не делается больше ста? — хочется узнать Йывану.
— Говорю же, прокляла Овда1. Я сама-то ее не видела. Знаю лишь по рассказам людей,— многозначительно вздохнула старуха.— Она мало чем отличается от человека. Людям она чаще предстает в образе женщины. На вид не так она страшна, как другие нечистые силы. Говорят, среди них есть такие красивые девушки, что просто диву даешься. Но все равно их можно отличить от людей: ступни ног выворочены назад, а груди огромные. Овда их перекидывает через плечи, ей так ходить удобнее, впереди не мешают. Руки у нее тоже как руки, только пальцы длинные. Это — чтобы она хорошо могла щекотать человека. Встретит Овда в лесу человека и начнет щекотать. А тому, бедному, и страшно, да хохот берет. Да такой, что и остановиться не может. Вот так хохотом своим захлебнется и умрет. А Овда вдоволь насмеется да и пошла дальше. Но какая она ни сильная да ни хитрая, но и ее можно одолеть. Как? А вот как. Есть у Овды одно слабое место: под мышками у нее дыра. Стоит только задеть эту дыру, тут же выбьется она из сил, делай с ней, что хочешь. Отпустишь — снова начнет щекотать да смеяться. Вот какая она, Овда. Но марийцев этой местности Овда никогда не трогала прежде. И они не сердили ее, всегда старались угодить ей. Если Овда проклянет, вся деревня пострадает: или сгорит, или мор начнет, болезнью какой-либо весь народ сметет, или урожай не уродится — голод наступит. В большом котле и угощать ее. Таким Овда всегда помогает. У тех, кто Овду угощал, и хлеба в поле вдвое были гуще, и скотина, и птица домашняя хорошо плодилась. А рабочие лошади всегда были в теле, сильные и крепкие. Помчится хозяин на таком коне — никто и не догонит. Но больше всех Овда лошадей любит. Иные рассказывают, что видели Овду в хлеву, как она их поит, кормит, гривы расчесывает. А если на хозяина сердита, всю ночь мучает коня, носится верхом, пока тот из силы не выбьется.
Говорят, кому Овда покровительствовала, те богатели, а на кого сердилась, тех доводила до нищеты. А вот в Шудымарий, как стало сто дворов, вся жизнь в деревне испортилась.
— А почему так случилось? — спросил Йыван.
— Из-за одного непутевого марийца,— ответила старуха.
— А из-за кого? — заинтересовался и Очандр.
— Говорят, из-за Унчеша. Никого он не слушался, все делал наоборот. Скажешь одно, он делает другое. До сих пор таких людей кличут Унчешами. Вот однажды в лесу была Овдиная свадьба. Три дня, три ночи эти нечистые пировали. Под барабан и волынку плясали, пели... Во время свадьбы все Овды бывают добрыми. Будь там человек, ничего с ним не сделают, даже пальцем не тронут. Вот этим решил воспользоваться Унчеш и пошел на свадьбу к Овде на даровой пир, да, видать, очень уж приглянулась ему сама невеста. Сунул палец ей под мышку и поволок. Что тут сделалось, сказать нельзя. Все Овдиное племя кинулось за ним. Отняли свою невесту, а Унчеша прогнали с проклятием. Под проклятие Овды попал не только Унчеш, но и вся деревня.
«Пусть сто ваших дворов никогда не прибавится, а сто ваших мужчин будут навеки только сотней»,— таково было их проклятие.
Вот сто марийцев сотней и остались. И деревня после этого стала называться Шудымарий. Что сделалось после этого! В ином дворе жили двое-трое братьев. Подходило время кому-то отделяться, обзаводиться своим хозяйством, да страх брал — никто не решался в деревне поднимать сруб сто первого дома. По просеке уже шла крепкая, торная ди^~, ~. ная и нахоженная. Да и по лесу тоже было много Вдруг на просеку вышел человек в заячьем обеих стен забросанные лапником и сеном нары, а у окошка - длинный в три плахи столик. Возле окошка сидад в длинном сером мыжере, низко подпоясанном ремешком.
— Карасим! — воскликнул Очандр.— А мы к тебе в Большой Шап приворачивали.
И видно было, что Карасим тоже рад встрече, рад тому, что пришел Очандр.
— Явился, пропащий! — сказал он, крепко стискивая руку Очандру. Да и сам он был высок и широк в плечах. И Йыван заметил в его добрых глазах такую же праздничную радость, что бывала у отца.
— Все собрались? — спросил отец.
— Только тебя не было, — ответил Карасим, блестя смеющимися чему-то глазами.— Пора работу начинать, вся дюжина в сборе, а Ямаш с лошадью опять! Прямо рвется в дело.
— Да и ты ведь с лошадью?
— Ага, я нынче лошадный.
— И Тойгизя здесь?
— Здесь, здесь, как же.
— Могли бы начать работу и без меня,— полушутя сказал Очандр.
— Без тебя нельзя, браток. Ты у нас счет ведешь, а без счету какая работа в лесу.
— Теперь вдвоем будем счет вести, — сказал Очандр и прижал Йывана к себе.
— Ну теперь у вас дело пойдет, за вами и сам Булы-гин не угонится!
— Да им только доверься, — задумчиво сказал Очандр, — весной на пне голышом сидеть останешься...
— Это так, так... Ну ладно, идите, а я иду дорогу поглядеть.
К зимовью от просеки вела тропа, и вскоре Очандр с Йываном увидели среди редких сосен на взгорке приземистый дом под односкатной крышей, с одним оконцем у самой земли.
— Вот здесь и будем зимовать,— сказал Очандр. Где-то в стороне, в лесу, стукал топор, потом вдруг
близко вжикнула пила.
Очандр отворил дверь и, низко нагнувшись, вошел в зимовье. Ступил за ним через высокий порог и Йыван.
В глазах, привыкших к белизне света, сделалось на время темно, а когда развиднелось, Йыван увидел вдоль людьми... Так он и уснул, улыбаясь всем разгоревшимся лицом, и когда отец оглядывался и видел это улыбающееся счастливое лицо Йывана, то и сам улыбался, качал головой и тихо говорил Тойгизе: человек с реденькой просвечивающей бородкой и начатым лаптем в руках. Он первый узнал их и сказал радушно:
— Смотри-ка, сам пришел и работника привел!..— Человек отложил работу, вышел из-за стола, пожал руку отцу, а потом долго и пристально глядел на Йывана.
— Вот уж какой он вырос, сын твой,— сказал он наконец сдавленным глухим голосом.— И Мичуш такой же был бы...— И опять сел, точно не в силах был стоять, вытащил из кармана холщовых, залатанных штанов кисет.
— Этот дядя тебя знает, а ты не помнишь его? — спросил отец, разбивая тягостную минутную тишину.
— Не помню.
— Это дядя Тойгизя.
Йыван поднял глаза и близко увидел такие ясные и такие печальные глаза Тойгизи, что почувствовал себя виноватым и спрятался за спину отца.
— Тебя в деревне не забыли,— сказал Очандр. Тойгизя только покачал головой.
— Да и я не забыл ничего,— проговорил, помолчав.—
Как Овыча твоя?
— Ничего пока,— ответил отец. Он уже снял свой тяжелый мыжер, мокрый по низу, повесил на костыль поближе к печке.
— А Каврий? — изменившимся, недобрым голосом опять спросил Тойгизя, глядя в земляной пол.
— А чего ему, торгует себе.
— Да... Ну, а Тымапи Япык не издох еще от вина? Отец ухмыльнулся.
— Идет разговор, будто лесопромышленником хочет заделаться. А еще говорят, будто женился на молоденькой русской...
— Вот как!..— тяжело и, как показалось Йывану, с каким-то значением обронил Тойгизя.— Ну ладно, это хорошо, в лесу промышлять поопасней, чем по деревням...
Вдруг Тойгизя как бы спохватился, стал раздувать огонь в едва тлевшей углями печке, забрякал котелком, радушно и ласково приговаривая:
— Чаем сейчас попою вас, а то заболтался, старый.— и. присев перед
Когда же пили чай из оловянных тяжелых кружек, Тойгизя робко спросил:
— Принес ли тетрадку свою, Очандр?
— Принес, принес, как же!
— Тогда запиши про меня, а то ведь забуду... Очандр достал из котомки сшитую ниткой тетрадь из
грубой желтой бумаги, открыл ее на чистом месте и вывел карандашом:
«1904 год, ноября 17 дня».
Потом почесал за ухом и приписал сбоку печатными неровными буквами:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40