Становой пристав стал спрашивать кто у вас всех зажиточнее, а староста не знает что ему сказать что молчишь говорит старосте, а если не понимаешь кто живет хорошо кто торгует Шем Каврий и Янлык Андрий, а ну позвать их.
Пришел десятский Семен Варламович со значком на груди с надписью полицейский десятский пристав начинает спрашивать вот ты полицейский десятский скажи кто у вас из мужиков первый поехал на кордон прошлую зиму в марте месяце, а Семен Варламович говорит я тогда не был дома был на бору работал лесопромышленнику Губину. Как ты не знаешь говорит возраженным голосом у черемисская харя иди позови кто торгует.
Вскоре приходит Семен Варламович рапортует ему господин пристав придет торговый человек Шалаев Гаврил Иванович.
Вдруг подходит Шем Каврий он приветствует здорово господин пристав, а пристав спрашивает вы кто, а он говорит мужик деревни Нурвел маленько торгую ну вот ты скажи кто первый поехал на кордон за лесом прошлую зиму в марте месяце я в это время за товарами в гопод


Вот ты торговый человек к тебе всегда народ скажи кто первый поехал на кордон я в это время ездил за товаром в Чебоксары не знаем.
И потряс пристав нагайкой и подзывает пристав десятского приказываю немедленно известить всем мужикам в хозяйстве если нет то их бабам чтобы пришли на сходку немедленно, а старосте говорит давай где будет сходка пошли туда.
Староста с приставом пошли вместе, а конные позади поехали шагом, а лошадь пристава на поводу идет рядом с верховым.
Караулка была недалеко подошли две скамейки пристав сел и другие сели Шем Каврий Янлык Андрий вернулся десятский отрапортовал ваше благородие господин пристав всех хозяйств мужикам и бабам известил скоро должны явиться.
Народ стал сходиться собрались почти все мужики даже были бабы пристав встал начал говорить почему вы нарушили государственный закон, а на это слово сказал чем нарушили Потап Исай, а пристав арестовать.
Быстро верховой, а пристав говорит вон там рядом встать с белоголовым нас стало двое.
Затем староста проговорил по-марийски, а Миклай Борода на марийском языке стал говорить почему-то нынче затянулось с выкупом дров на кордоне вот у меня дров нет изба старая одежды теплой нет в избе холодно спасу нет пришлось на саночках одну плаху привезти на себе затем по исходу другую плаху.
Пристав надо его арестовать и стало нас трое.
Стала тишина, а пристав вовсю кричит ругается самовольно пасете скот в казенном лесу наносите ущерб потравы молодняка надо с вас взыскать в трехкратной стоимости, а вот этих трех осудить в тюремное заключение.
Тут Янлык Андрий говорит приставу про одного человека привести верховой с десятским приводят.
Пристав ты кто отвечает человек. Я спрашиваю где живешь какого звания работаю на купцов на торговых людей пристав ты на себя работаешь и людей с толку сбиваешь кто подтвердит твою личность?
Тут Янлык Андрий говорит приставу:
— Господин пристав, околачивается тут у нас в деревне один, очень народ смущает...
— Где он?
— Нет, его тут не видно.
— Привести.
И Янлык Андрий говорит по-марийски десятнику, чтобы он сходил и привел Тойгизю.
Привели Тойгизю. Старик держался спокойно и твердо глядел в глаза приставу, опираясь слегка на березовый посох.
— Его-то и мне надо было,— говорит пристав.— Значит, Тойгизя Тойметов? Где-то я слышал эту фамилию.
— Про мою фамилию и в Казани знают,— сказал Тойгизя.
У пристава лицо передернулось, он подошел к Тойгизе, поигрывая нагайкой, и Йыван даже зажмурился — ударит старика, как ударил раньше старосту, упадет Тойгизя... Но когда глаза открыл, пристав уже отошел от Тойгизи, обернулся и крикнул:
— В чьем доме жил этот смутьян?
И только хотел было Йыван сказать, что никакой он не смутьян, а жил у них в доме, у Ваштаровых, как натолкнулся на острый, пронзительный взгляд дяди Каврия. И этот взгляд пресек рождавшийся в нем голос.
Так и не добился пристав, в чьем доме жил Тойгизя: люди, кто опустив голову, кто отводя глаза в сторону, молчали,— не ихнее дело, не у них он жил, кто знает, где жил.
Тогда пристав вдруг переменился в лице, улыбнулся приветливо:
— Так, может быть, он хороший человек и я зря возвожу на него напраслину? Ну, кто скажет, и я отпущу его на все четыре стороны. Ну?..
И опять натолкнулся Йыван на леденящий взгляд
дяди Каврия, и опять промолчал, и только вспотел, а по
спине.

И, уже идя мимо Тойгизи, выпнул сапогом у него из рук палку.
Тойгизю посадили на лошадь, и верховые плотной кучкой поскакали, и дорога слегка пылила в майском солнышке.
Палка Тойгизи лежала на травке. Йыван нагнулся было поднять, но чей-то сапог наступил на другой конец.
— Вот так мы ее,— сказал Янлык Андрий, поднимая палочку и одним махом переломив о колено. Береза не переломилась совсем, белые волокна ее были так крепки, что как ни крутил Андрий, не мог порвать. Так и бросил, размахнувшись, в крапиву за караулку, и палочка летела, мотаясь в воздухе половинками...
ГЛАВА СЕДЬМАЯ 1
К осени пошла по деревням молва, что нынче хозяева на лесоразработках прибавят расценки и будут оплачивать половину всех прочих лесных работ. Говорили и совсем удивительное: полноценный рабочий с лошадью будет зарабатывать до двух рублей.
И Овыча, горько вздыхая, сетовала, что не дожил отец до таких хороших дней. Взял бы опять работу по бору, собрал артель хороших мужиков... И спрашивала, как думает Йыван, куда пойдет, к кому в артель?
— Да ты чего такой невеселый?— удивляется мать. Йыван молчит. Он и так-то не говорун, все больше
молчком, а в последнее время и совсем замолчал. Сидит, трет ладонь — как деревянная от топора стала за лето. Да и то сказать, сколько помахано, сколько поработано!.. Как посадили картошку, нанялся в деревню Большой Яш-нур — не захотел чего-то к Янлыку Андрию. Встал утром рано в сумерках еще, обулся в лапти, взял топор, шнур, долото, бросил в отцовскую котомку и не поел даже в доре рубля двадцать копеек». Где был, чего делал? «Да Больших Яшнурах дом разбирали, старый на новый сруб ставили».— «А сколько на день получал?» — спросила Овыча. «Тридцать копеек»,— только и буркнул.
И опять немного дома пожил — видно, не зря в зиму-то бегал в Нырьялы учиться: позвали в Кожлаялы из старой мякиницы жилой дом ставить — отделился у Демида Ивановича сын — да теперь уже обещали на день по сорок копеек, а потом, говорит, прибавили, и принес домой целехонький расчет: четырнадцать рублей сорок копеек, на своих харчах, правда, жил в этот раз, не на хозяйских...
— Ну, чего такой тусклый, Ванюшко?..
Трет Йыван ладонь о ладонь, молчит, а на душе вроде и хорошо. Много за лето поработано на поденщине, много науки плотницкой освоено, и денег в дом принес, мать даже и поросенка завела, да уж и о строительстве нового двора заговаривает: дядя Каврий, мол, билет лесорубочный выправил и теперь пайщиков ищет... Да тоскливо что-то в доме, чуждо и неуютно в деревне, все как будто тебя сторонятся, косятся недобро... Или так кажется, потому что на душе кошки скребут? Как в отходе, так ничего — все вроде забывается, да и некогда вспоминать: с пяти утра топор в руки и пошел до полудня не разгибаясь, а там обед, сон — не сон, отдых — не отдых, а с трех опять до восьми, до девяти — только спина трещит... А как дома, то все из памяти Тойгизя не идет: на двор выйдешь — тут его работа, там руки прикладывал, это сделал, то починил... А тот быстрый взгляд его у караульной избы, когда перед приставом стоял, и до сих пор жжет в груди у Йывана...
Нет, надо, верно, на зиму в лес, в артель к кому-нибудь подбиваться, чем тут у Каврия за извозчика лапти по дорогам топтать... Но вот и мать жалко одну оставить с Оксей: и молотить придется одной, и по дрова, и со скотиной, а ведь больше матери не будет...

Матвеевич, подрядчик,
орал песни и хвалился своим мастерством. Йыван же только подержал рюмочку для чести, губы помочил в вине, посидел со всеми, а потом собрался домой — к вечеру прибежал...
208
— Это уж дети ихние, а тогда еще старики живы были. Ну вот, а надо сказать, Ванюшко, появились эти люди в наших краях еще в двенадцатом годе, когда война с Наполеоном была. Вот много их таких со стороны Москвы к нам пришло, а многие грамотные, а у нас темнота —
209


2
Но как назло все затянулось в эту осень: из-за дождей затянулся сенокос и сразу началась жнитва, и тоже по мокрой погоде — редкий день выпадал ведренный. А снопы пришлось возить и себе, и дяде Каврию — таков был уговор, когда просил лошадь... Посеять же озимые никак не выпадала погода. И одна была надежда, что мало земли, что успеют они с матерью. Но только под конец сентября сумели, да и то зерно почти в грязь скидали, и вовремя — пошли проливные тяжелые дожди, холода, и но этим уже холодам докапывали картошку...
Три дня молотил у дяди Демида — низкорослого, тщедушного, многодетного мужика. Свои шесть овин — много ли...
Шумной бестолковой компанией молотили у дяди Демида. Детишки вертятся — того и гляди, цепом по голове заденешь, дедка Миклай с хмельными глазами на ногах шатается — вот-вот подломятся от старости. Да и сам Демид все чего-то суетился — то в дом за мешками побежит, хотя они и без нужды, то за женскую работу схватится — снопы расстилать. Хорошо помогала только старшая Демидова дочка Ямбика, ровесница Йывана: работает старательно, сноровисто, ловко, а глаза вскинет, улыбнется смущенно, скраснеет — высокий возмужалый Йыван кажется ей посторонним парнем...
После обеда он вышел из маленькой шумной избы и за овином повалился на ворох свежей, теплой, пахучей мякины. Тихо поламывало в плечах, запястьях, по всему телу, до самых кончиков пальцев на ногах отразилось легкое утомление. Йыван лежал и бездумно глядел на быстро бегущие в темных тучах светло-темные окна... Вспомнилось, как разбирали старый дом в Больших Яш-нурах, как снимал тесовую крышу — и далеко там виден зеленый простор весенней земли!.. А когда положили закладные ряды,? хозяин угощал вином, а их было шестеро,
Косо изломав крылья, упала на баню сорока,— и как ЭТОТ ломаный вихляющийся полет похож на ту палку, которую бросил Янлык Андрий!.. «И почему я не взял, не вырвал ее!»—укоряет себя Йыван и закрывает локтем лицо. Ему кажется странным, почему он тогда не осмелился выхватить Тойгизину палку, и он корит себя... Надо В лесу вырубить такую, думает он.
Или задремал он, или не слышал, как подошел крестим й, а убрал локоть — стоит дед Григорий, опершись на ореховую палку, расставив ноги широко, белую бороду истерок на сторону заворачивает, а голубые глаза хитровато сощурены, смеются добро из своей глубины.
— Что, уморился?— И с трудом, с кряхтом, точно весь был на ржавых немазаных петлях, согнулся, опустился рядом на ворох мякины, утонув в нем тощим задом. И говорит, озираясь: — Вроде как на ясную погоду поворачивает...
— Крестный... Расскажи мне чего-нибудь про отца,— просит вдруг Йыван.
— Про тятьку-то твоего, Очандра Миколаевича? А чего и рассказать-то, царство ему небесное, земля пухом...
Помолчали.
— А вот что, крестный, где же отец грамоте выучился, ведь школы-то не было у нас...
— Да-а, помню,— протяжно-певуче говорит старик, улыбаясь мечтательно, и Йыван видит, как светлеют глаза крестного.— Я тогда в самый раз из солдат пришел, в семьдесят пятом годе, на осеннего Николу, а он вот такой же был, Очандр, тятька твой, как ты теперь, ну, может, меньше, годов двенадцать. Вот ко мне и пришли: показывай буквы да учи счету, ну ты хоть что делай, прямо спасу нет, а я тогда хворый был, по ранению из солдат отпущенный, ничего не могу толком... Ну, как тут быть? И вот надоумил Очандра, тятьку твоего, на такое верное дело. А сбегай, говорю, в Нырьялы, там живут Дороховы семья и Безбородовы...
— ОНИ И Теперь ЖИВУТ.—
— Да по-всякому, Ванюшко. Кто уже крепостным и рожался на свет белый, а кого государь-батюшко дворянам дарил. Вот была, к примеру сказать, государыня Екатерина Вторая, та подарков много делала крестьянами с землей и с хорошими угодьями. Ну, а как ты стал бар-
210
женили бы тебя, дом бы новый себе поставил, хозяйство завел — живи да мать радуй, да Оксю поднимай... Много ли нынче принес денег-то?
— Около шести рублей, да еще на рождество аванс брал двенадцать.
211



никто ни писать, ни считать толком. И вот давай кто побогаче к своим детям этих грамотных мужиков звать учить, считать да писать мало-мальски. А условие такое: за один час учения отработать в страду два часа, а то и больше. Вот такая плата была. Я и говорю Очандру: побегай, узнай, учат ли?.. Он тут же подхватился и убежал, а дело-то утром было. Ну, думаю, скоро прибежит, а его нет и нет, да только в потемках заявился. Чего, говор-рю, долго бегал? Да я, говорит, дядя, уже первый урок получил да и отработал его — картошку копал. Вот так, Ванюшко, твой тятька грамоту и получил, всю осень выбегал, до самого рождества, да зато уж с ним считались в деревне, чуть что, за ним и бегут. Ну, правда, и другого было тоже, вредности всякой, злобы. А как уж землю делить стали в девяносто четвертом, да выбрали его записи вести и учитывать, тут вся верхушка на него оскалилась, яко собаки.
— И дядя Каврий, и Янлык Андрий, и Бессонов?..
— Они, а кто же еще. Земли-то у них было не по закону много, нахватали, некому было учитывать-то, вот они и лютовали, дело до драк доходило, не за колья, за топоры хватались. Ведь два лета мерили-делили, и хоть землемера земского поставили, да один-то он чего знает, его ведь и обвести могли, деньгами купить, а тятьку твоего запугать у них не вышло, нет...
Из-за тесового, низкого свеса крыши плыли и плыли серые облака со светло-туманными окнами.
3
— Крестный, расскажи, какая раньше жизнь была?
— Раньше-то?..— старик помолчал, огладил сухой,
бумажно блестевшей рукой бороду — пальцы совсем побе-
лели, дрожат.— Да всякая, Ванюшко, жизнь была. И кре-
постная была — я ведь из крепостных в солдаты по-
шел... %
— А крепостные — это как они получались?
ский, крепостной то есть, тут уж воля не твоя — по пять дней в неделю от темна до темна барину отдай...
— Ну, а потом?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40