- Он закричал, когда он увидел людей в огне .- помоги мне ..
Так ругались, кричали, проклиная все опять прижавшись друг к другу, как если бы это было, готовый растерзать эту несчастную посла, и он просто дико вопили:
- Ой, жги! Помогите! ..- И бросил от одного к другому.
Наконец, все двигались в направлении . Первый пришел лесу, потом начал газы, Земля была еще дымились во всех местах, на дороге лежали обугленные тлеющие деревья. Кто-то предложил подняться на деревне на реке.

Он никогда не вытер окна, и не отходить от нее: с мукой сладкой молочной представлял его брат и сестра побежала в дом, бросил теплое зимнее пальто легких и небольших комнатах с мыть полы и геранью на окнах перегружены счастливым весело ребенка, и как хорошо видно, что улыбнулась нежной Дмитрий Ионыч. И странно, не то что ревность охватила его сердце Булыгин. Он отвернулся от окна, несколько раз ходил из угла в угол, от нескольких часов до Киото с лампадой и старался думать об этом завтра, но ничего не пошли у меня в голове - не торгует, ни сюжета, синий или даже невинных глаза Лебедев.На минуту он остановился перед круглым зеркальцем на стене: запавшие глаза, длинный подвесной нос, борода этой золы козье неровной лоб, редкие волосы и тонкие ... Он попытался улыбнуться - отражает кривая на левой щеке, улыбкой. И, отступая от зеркала, Иван почти выбежал из комнаты на лестничную площадку.
Внизу, в столовой, на своем обычном месте - на диване рядом с книжным шкафом - Антон сидел с книгой, слишком обычным. Иван по-разному и не ожидал увидеть своего сына, но только здесь и только так. Сверху было видно, как узкий, как тыквы голову Антонио да раскрытую книгу, которая у Антона на колени. Вот почему постоянное раздражение Булыгин.
На дальнем конце стола возле печки, сидел в удобном кресле в себе, мать, Иван Николаевич, с вязаньем - высохший, старушка с живой, умный взгляд на малых, мелких морщин в его лицо. Она смотрела поверх очков на Ивана Николаевича, и улыбка, лицо ее озарилось.
Предложить лучший вариант перевода

Как-то весной при обходе Митричу показалось, что за ним кто-то крадется: ехал верхом на лошади и внезапно такое ясное ощущение, что кто-то смотрит из-за кустов в спину, что даже похолодел. Обернулся — никого. И лошадь идет спокойно, но пофыркивает. Но ощущение было таким сильным, что не выдержал, стегнул лошадь, а та, словно тут только и почуяла что-то, полетела пулей. Митрич вцепился в гриву и со страхом смотрел на мелькающие под копытами корневища...
С тех пор, если надо было идти в лес, даже неподалеку, он брал ружье. Он не забыл его и сегодня, когда уже после обеда вдруг прибежал объездчик Савлий: недалеко, в трех верстах, за Медвежьим оврагом обнаружилась незаконная свежая порубка! Сгоряча даже и не подумал про Медвежий овраг, который старался обходить всегда, и за лошадями на выгон не послал, а только сдернул с матицы ружье, горсть патронов в карман сунул и — за Савлием: так давно хотелось поймать воров и устроить громкий судебный процесс, чтобы не только на весь уезд, но и до Казани дошло радение лесничего.
Через полчаса уже были на месте: четыре дубка срезаны низко, под самую землю, и пеньки забросаны прошлогодними 'листьями, а ветки и вершинки свалены неподеятельный и пылкий, нашел и хорошо замаскированный колесный след и с криком: «Я проверю, куда выводит. Наверно, в Загуры, а завтра с понятыми найдем!» — побежал по этому следу.
Митрич, не остыв от гнева, походил кругом, раздвигая мягкие пышные кусты орешника, нашел еще один дубовый пенек и с довольной мстительной ухмылкой разбросал сапогом листья: ну и будет же кому-то от мирового судьи!.. И то правда — давно надо примерно наказать самовольство в лесу, давно! Чтобы знали, как безобразничать, да и деткам своим наказали!
Митрич еще походил вокруг порубки — блины пеньков хорошо были заметны в густой высокой траве, но ничего больше не нашел. Да и этого за глаза хватит — восемь дерев!..
Вдруг совсем близко пискнула синичка. Митрич вздрогнул и обернулся на писк, но широкие мясистые листья орешника плотно закрывали глубь леса. И только вверху золотились в закатном солнце макушки высоких дубов.
— Савлий! — крикнул Митрич. — Са-влий!..
Глухое, невнятное эхо увязло в мертвой тишине вечернего леса. И чем дольше вслушивался Митрич в надежде поймать хотя бы слабый ответ объездчика, тем все глуше и затаеннее делалась тишина — как будто Савлий провалился сквозь землю, как будто провалилось сквозь землю все живое.
Митрич, вмиг похолодев спиной, суетливо сбросил с плеч ружье, постоял, озираясь на заросли орешника, сплошь затянувшие склон. Из овражной низины веяло вечерним холодом, сыростью, вершинки дубов уже потемнели, и только на угодье еще приветно золотились мачтовые сосны.
И еще раз во всю силу легких крикнул Савлия, но лесная даль, тяжело потемневшая, отозвалась невнятным эхом. Неужели он убежал до самых Загур?— ведь это пять верст... В Загурах живет сын Алешка — женился, поставил дом и редко приходит на кордон к отцу: тихо и безмолвно презрел отца. Хотел лесником взять в свое лесничество, с непонятной тупостью отказался, да так, будто раз и навсегда отрезал. И хотя ничего не сказано меж тем.

— Са-а-влий!..
И опять на минуту ожил лес, отозвавшись эхом, ожил, чтобы еще глубже затаиться в тишине и онеметь.
Туман рождался в низине — сквозь прогалы в кустах орешника было видно, как замутился вечерний воздух, и длинные корявые ольхи как будто потянулись еще выше, ожили и вот-вот пойдут из тумана сюда, в гору. И комары все гуще звенели, виясь над кустами прозрачными стаями. Такое же облачко зародилось и над головой Митрича, облепило черный верх картуза, плечи, спину и рукава черной суконной борчатки. А Митрич, держа наготове ружье, все стоял, ждал, выслушивал Савлия в звенящей тишине леса.
Вдруг ему подумалось, что Савлий вовсе и не придет сюда, а свернет прямой дорогой на кордон, и что ему тут нечего стоять и некого ждать. И, поминутно оглядываясь, обходя плотные кусты орешника, Митрич стал подниматься вверх, к соснам.
Солнце совсем опустилось, тучи по горизонту медно запламенели, лесная даль сделалась аспидно-тяжелой и беспредельной под высоким и пронзенным солнечными лучами пепельно-голубым небом. Где-то там, в той стороне хоронилась в лесу и деревенька Загуры...
Митрич вздохнул облегченно, поглядел в побелевшую от тумана низину и, привалившись спиной к комковатой, закаменевшей у комля коре, постоял немного. Кричать, звать Савлия уже не хотелось — тут недалеко было до дороги.
Митричу опять вспомнился Алешка, живший третий год в Загурах крестьянином... Нет, он ничего не знал: ни про Япыка, ни про лес, ни про Серафиму. Но он чуял сердцем, вот что!..
Мягкий ветерок принес из низины запах травы и болотной прели, и Митрич, передернув плечами, плотнее прижался спиной к теплому сосновому стволу.
«Но почему он только чуял, только смутно догадывался и воспротивился, а я сделал и радовался?» — подумалось внезапно ему с беспощадной болезненной ясностью. Миткапиталом, как лежит в земле за баней под кладью камней для каменки чугунок с золотыми десятирублевками. Так и правда его преступных дней лежала в нем без помехи для той радости, которой он добивался..* Ведь Япык жив еще был, и он далеко отполз от берлоги — слепой, с задранной на лицо кожей головы, истекающий кровью, но все еще живой, теплый, стонущий, он даже каким-то чудом узнал его, Митрича, когда трясущаяся рука его зашарила в мокрых липких карманах на груди... Может быть, он даже и слышал, как захрустела бумага, вытаскиваемая из кармана?..
Митрич, ослабев ногами, съехал спиной по стволу, борчатка задралась, острые колени мелко задрожали, ладони, стискивающие ружье, запотели, стали мокрыми, липкими.
Но разве можно было хоть чем-то помочь Япыку? Нет, пет, видит бог, за жизнь Япыка он не ответчик, нет. Япык умирал, хотя и цеплялся еще холодными пальцами за свой заветный карман. Но Митрич не убивал, нет, он только спасал от напрасной утраты Серафимины деньги, спасал честь ревизора Силантьева, спасал себя от возможного позора... Спасал! И все эти лихорадочно-счастливые годы не думалось иначе: спасал, творя чуть ли не праведное дело среди общего разбоя в лесу. Он был не жаднее ни Булыгина, ни Лебедева, он делал то же, что и они, а разница только в том, что сбывал волжским купцам делянки, приобретая их на имя Серафимы, а он знал, что и как покупать в лесу. Но какие это были годы! Он еще никогда не живал так яростно, так красиво, никогда обыкновенный мир не открывался ему в такой прелести!.. Митричу вспоминалось, как ездили с Серафимой' в Казань, всякий раз останавливаясь в Московской гостинице, вспоминались обеды у Силантьева, его тихая зависть к счастливому Митричу... Вспоминалась и гроза на Кокшаге, как шарахали по воде молнии, как рвались с паромной привязи ополоумевшие лошади, как он сам боялся, а Серафима с хохотом прижималась к нему, и он кутал ее полами своего пальто, обнимая и целуя мокрые волосы, теплую, сладко пахнувшую шею в нежных, мягких завитушках... За одно это

Голова с рогами лежала в стороне, в лопухах, и когда разделали топором тушу и уже ничего не оставалось, что Напоминало недавнего лося, Тойгизя сказал:
— Надо бы разрубить пополам череп...
249

сказал он, нет. И, словно безнадежно споря с той ожившей в себе правдой, все повторял и повторял: нет, нет, нет...
Но как теперь жить? Пасть перед этой всегда желанной и страшной Серафимой, отдать ей все, что есть у него, вымолить последнюю ласку, а потом... потом влачить убогие дни на кордоне, бояться каждого шороха в лесу, за каждой елкой искать Япыка, ждать урядника, не спать по ночам, терзая самого себя, а днем на каждого человека смотреть затравленным зверем? Нет, нет, лучше пулю в лоб...
Митрич приподнял с коленей ружье, осмотрел колодку, с удивлением видя на ней тонкой работы гравировку: узкая голая морда борзой с хищно приоткрытой пастью. Полюбовавшись на рисунок, ласковым спокойным движением огладил холодный, слегка маслянистый ствол, потрогал цевье — крепко ли сидит, провел пальцем по мелкой насечке на шейке...
В низине уже плавал молочный туман, скрыв орешник, и подбирался уже к дубкам по сухому склону. На глаза Митрича навернулись слезы, спазма сдавила горло, и он, откинувшись к сосне, долго смотрел похолодевшими глазами в тусклое небо. Ему казалось, что он прощается с ним.
Вдруг совсем рядом, справа, что-то едва слышно хрустнуло под осторожной ногой, однако в Митриче даже ничто не дрогнуло — он только крепче стиснул ружье и повел глазами — саженях в десяти, не больше, стоял лось: горбоносый, с чуткими широкими белесыми ноздрями, с ровным клином светлой бороды на шее, с плоскими разлапистыми рогами, откинутыми к темной широкой спине, лось, царственно подняв голову, смотрел поверх тумана на уголек рдеющей зари. Должно быть, он хотел спуститься к воде, и теперь ждал, когда вовсе потухнет уголек над лесом. Вдруг беспокойно повел он горбоносой головой, прислушался к затянувшейся туманом низине, но стоял все так же твердо и уверенно, словно не страшась опасности, которую там почуял.
— Э-эй!..— донесся до слуха Митрича далекий и слабый, как писк комара, зов Савлия.— Эй!..
скользнула из ствола, лось с утробным хрюпом в прыжке перекинулся через спину, треснула под копытами валежина, и в растекающемся по земле сизом облаке едкого порохового дыма Митрич услышал глухой, смертный, идущий из земли стон.
3
Тойгизя пришел рано утром — солнце только-только выкатилось из-за лесных увалов заречья, позолотив густые макухи сосен бора, вплотную подходившего к кордону. По небу распластались пепельными хвостами высокие прозрачные облака, и где-то возле них в недосягаемой высоте черными точками плавали ласточки. За оврагом в зеленых овсах свистел перепел, и где-то далеко-далеко куковала кукушка. Тойгизя остановился у ворот лесникова дома и начал считать. Но кукушка так разыгралась на утреннем солнышке, так уверенно долго была ее песня, что Тойгизя улыбнулся только, махнув рукой.
Во дворе под навесом лежала лосиная туша, которую они привезли с Савлием уже в потемках.
Лось был огромен и теперь, при свете дня, и Тойгизя уселся на чурку, набил трубочку табаком, закурил, экономно пуская дымок, глядел: копыта широкие, гладкие, поблескивают, переливаясь темными кольцами, шерсть уже по-летнему редкая, короткая, ровная — в мягком переливе от серо-бурой до матово-темной на холке, на спине... А горбоносая голова дыбится на мощных широких лапах рогов, и если бы не эти мертвые, закатившиеся яблоки глаз....
Пришел Савлий с долгим толстым ножом из косы, и Тойгизя, стряхнув оцепенение, достал свой ножик из деревянных ножен на поясе. И молча быстро сняли шкуру — с легким льняным треском отходила она под скользкими кулаками.
Савлий легко разверз лосиную утробу — и в живом перламутровом переливе она повалилась на затоптанную траву. Ободранная туша сразу осела, точно испустила последнюю надежду. думает лиса, ходит ПО ору, ищет, где бы погреться да чего поесть. Вот опять с волком сходятся. «Ну, нашла чего-нибудь?»
Лось с белкой ходили в клеть: не верят, что все кончилось. Посмотрели: и лари, и бочки пустые.
Трудное время наступило в доме. День не едят.


Он был грустно серьезен, и Савлий, сначала принявший эти слова за шутку, тоже спросил серьезно:
— Это зачем портить череп?..
— Надо проверить, есть ли у него ум.
— Ум...— Савлий покрутил головой, усмехнулся в бороду.— Странный ты, Тойгизя, все шутишь и шутишь. Странный,— повторил он, глядя на Тойгизю.— Бьют тебя, гоняют по белу свету, ни дома у тебя, ни семьи, а ты все шутишь...
— Я вовсе не шучу, Савлий,— сказал Тойгизя. — Ведь умный зверь никогда не даст охотнику безнаказанно убить себя. Знавал я раньше одного медведя... — Он помолчал.— Ну, а этот уж точно глупый, безмозглый...
— Я тебя никак не пойму, болтаешь какую-то ерунду...
— Почему ерунду? — удивляется Тойгизя.— Мне приходилось видеть такого лося, у которого не было мозга. — Он подошел, ухватил голову за ветвистый рог и вытащил на, чистое место.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40