Дома меня научили любить этот мир, Варавву же, напротив, научили презирать его. И он страстно, всей душой откликнулся на мысль о новом мире. Только в одном они расходились с Банном. Варавва говорил: «Этот новый мир не наступит сам по себе. Бог хочет, чтобы мы сделали что-то, приблизив его приход. Пусть даже для этого нам придется применить силу. И евреев, бежавших из Египта, ждал впереди новый мир. Но никто не собирался им его дарить. Сперва им пришлось пройти через многие лишения, одолеть внешних воагов и быть готовыми к предательству в собственном лагере».
Хотя Варавва мне нравился, меня пугала мысль силой приблизить приход нового мира. Насилие недопустимо. Насилие развращает. И в то же время качеством, несмотря ни на что привлекавшим меня в Варавве, было его желание что-то делать. Он не хотел ждать. Он был убежден, что мир уже сейчас настолько плох, что стоит попробовать. Я со своей стороны далеко не был уверен, что из этого что-то получится. Его затея казалась мне далекой от реальности. Римляне были слишком сильны.
Оказавшись там, где я был, я стал лучше понимать своих товарищей по пустынножительству. Ванн хотел порвать всякую связь с этим миром, где царят шантаж и насилие. Разве не лучший выход – уйти из него, омыть его грязь и скверну в водах Иордана? Что еще он заслуживал, этот мир, кроме гибели? Имей я власть, я пожелал бы, чтобы огонь небесный низвергся на головы Пилата и его солдат и испепелил их!
Теперь я понимал Варавву: разве не нужно что-то делать? Разве не нужно как-то защищаться от римлян? Но разве открытое сопротивление не было шагом, продиктованным отчаянием?
И тут вот какая мысль пришла мне в голову: имея дело с людьми, подобными Пилату, не правильнее ли будет подыграть им в их грязной игре? Если Пилат не гнушается шантажом, чего он заслуживает, если не того, чтобы его обманывали? Может быть, мне стоит для вида согласиться на его предложение, а потом передавать лишь те сведения, в которых заинтересованы мы, евреи? Об остальном же просто не сообщать? Да, еще одно: разве не мог я заодно и о римлянах разузнать что-то такое, что пригодилось бы моим землякам? Жалкая роль, кто говорит! Роль, играя которую придется лицемерить и обманывать. Можно ли участвовать в такой игре? Есть ли у человека в безвыходном положении право сознательно идти на обман?
Как это было с Авраамом? Разве не пришлось ему выдать свою жену за сестру, чтобы фараон, узнав, что он ей муж, не убил его? И это была ложь. Разве Иаков не получил первородства хитростью и кознями, – и все же это именно он получил благословение! Разве Давид не был наемником в войске филистимлян – и, несмотря на это, стал великим еврейским царем! Разве вся история моего народа не доказывает, что не только те, кто совершают благородные поступки, могут рассчитывать на благословение? А еще и ничтожные, гонимые – те, кто заботятся скорее не о подвигах, а о выживании! И разве в моей судьбе не происходило сейчас то же, что испокон века было уделом моего народа? Когда поневоле отказываешься от прекрасных идеалов ради того только, чтобы выжить и спастись! Разве я, Андрей, не был сейчас беглецом Авраамом, гонимым Иаковом, Давидом – предводителем разбойников?
Когда я вот так связал собственную судьбу с историей своего народа, на меня снизошел покой. Неизвестно откуда, явилась уверенность: уступив шантажу Пилата, я еще не обязательно предаю свой народ! Ибо во мне повторялась судьба моего народа.
Я долго еще лежал с открытыми глазами. Когда я, наконец, заснул, мне приснился сон: передо мной, в тоге с пурпурной каймой стоял Пилат. Он в который раз повторял: «Я не чудовище! Я не зверь!». Внезапно черты его человеческого лица стали меняться. Во рту сверкнули огромные клыки. Пальцы сжались в кулак. Там, где только что блестело кольцо я увидел когти. Тело раздулось, – и вот уже передо мной стоял гигантский зверь, рычащее чудовище, издевательски грозившее миру когтистой лапой. Но даже и теперь он не переставал рычать: «Я не чудовище! Я не зверь!».
Мне хотелось бежать. Но ноги не слушались меня. Я словно прирос к месту. Зато чудовищный зверь, напротив, подошел ближе. Вот он обнюхал мои ступни. Вот тронул лапой колени. Вот он уже изготовился вцепиться мне в горда – как вдруг ни с того ни с сего содрогнулся, вжал голову в плечи и сделался совсем маленьким. Он визжал и корчился в пыли. Вся надменность и величие его улетучились, словно поставленные на колени какой-то невидимой силой, вставшей за моей спиной.
Я обернулся. За мной стоял человек. Его окружали другие люди. В руках людей были книги. Там были записаны злодеяния зверя – не только самого Пилата, но и всей Римской империи. Злодеяния оглашались одно за другим, и каждый раз чудовище издавало вопль и принималось корчиться в пыли. В конце прозвучал приговор: зверя утащили прочь и умертвили. Теперь власть принадлежала неизвестному человеку и его спутникам.
Я проснулся. Не случалось ли мне читать о подобном сне в книгах? И тут я вспомнил: да, конечно! Сон Даниила о четырех зверях, вышедших из моря! Только сейчас мне явился один, последний зверь. Я обомлел. Ибо четыре зверя обычно толковались как четыре царства, покорившие мир – Вавилон, Мидия, Персия и держава Александра. Сон означал, что все эти звериные царства падут. Все они будут разрушены царством Человека – некоей загадочной фигуры, сошедшей с небес и принявшей человеческий облик.
Были такие, кто понимал это так: сон Даниила сбылся. После крушения эллинистической державы Александра пришел черед Римской империи. Она принесла мир туда, где прежде свирепствовали войны и разруха. Римская империя и есть царство Человека.
Мой сон явил противоположное: Римская империя и была тем последним чудовищем. И это царство, подобно прочим, звериное. Подлинно человеческому царству предстояло еще наступить.
Я все еще находился во власти зверя. Но теперь я знал: этого зверя можно победить. Есть нечто более сильное. Сейчас пока он простирает свою власть надо мной. Он владеет моим телом, заключенным в оковы. Но над моим внутренним миром он уже не властен: над той частью меня, откуда приходят сны. Разве задача моя не в том, чтобы хитростью победить это царство?
Когда рассвело, я велел передать Пилату: я согласен, но только при условии, что Тимона сейчас же отпустят.
* * *
Уважаемый коллега,
Большое спасибо за дружеское письмо. Я с радостью принимаю Ваши предложения изменить кое-что в тексте. И над Вашей идеей так изменить повествование, чтобы оно не велось от первого лица, я тоже думал. Ограниченность этой формы особенно дает о себе знать, когда главный герой, от имени которого ведется рассказ, сидит в тюрьме: автор и читатель заперты вместе с ним. Всеведущий рассказчик, говорящий с вами от третьего лица, мог бы одновременно находиться повсюду. В этом смысле он был бы похож на историка.
Но я тем не менее решил и дальше писать от первого лица. Конечно, такой выбор еще больше отдалит мой рассказ от исторического повествования. Но разве историк не готов слишком быстро забыть, что все, что он исследует, – это дела и переживания отдельных людей, заключенные в промежуток между рождением и смертью? Вся история проживается и изображается людьми в ограниченной перспективе. Другими словами: никакой истории самой по себе не существует. Есть только та история, которая воспринимается в определенной перспективе. Взгляд историка – лишь одна из возможных перспектив. Если мы примем этот взгляд, то, очень может быть, что пострадает именно та сторона истории, которую удастся передать, если мы поведем повествование от первого лица.
Вопреки Вашему совету я и дальше буду писать от имени главного героя. И все же, несмотря на это, Ваши замечания принесли мне большую пользу. Вы не станете возражать, если я вышлю Вам и четвертую главу?
С сердечным приветом,
Ваш
Герд Тайсен
Глава IV
Андрею поручают расследование
Наконец-то я был на свободе. Оставив Тимона за решеткой, они разрешили мне на один день покинуть тюрьму. Последние дни заточения оказались не такими тяжелыми. Хотя мне и пришлось вернуться назад, в темную камеру, теперь я все-таки мог мыться, получал ту же пищу, что и солдаты. Перед тем как выпустить меня, они даже выдали мне новую одежду. Но только первый шаг, сделанный мной на свободе, превратил оборванного арестанта обратно в человека, в котором я смог узнать себя самого. Я шел по узким улочкам Иерусалима, с наслаждением вдыхая знакомые запахи и вслушиваясь в рыночный шум. Я смотрел на людей, которые так же, как и я, теснились под стенами домов: пестрая толпа из паломников, купцов, крестьян, священников и солдат, – благодаря этой толпе облик города нельзя было спутать ни с чем.
Как замечательно было снова видеть солнце! Я всем телом чувствовал его свет. Он заливал мне лицо и руки. В игре цвета и тени несся он сквозь пространство. Теплом изливался на землю. Мне казалось, что во всех вещах заключается радость, только и ждущая того, чтобы кто-нибудь придал ей форму. И вот почти что против собственной воли я начал бормотать себе под нос:
«Господи, Боже наш,
Небеса отражают Твою красоту,
А земля – Твой отголосок,
Каждая пылинка – Твое жилище,
Каждый день – Твой праздник.
Все вещи прекрасны благодаря Тебе.
Их язык не знает слов.
Все возносят хвалу Тебе неслышными голосами.
Вон движется солнце,
Влюбленное в роскошь земных красок,
Окруженное планетарии.
Ничто не может скрыться от него».
Но уже следующий день вернул меня к действительности: чтобы снова увидеть солнце, я ввязался в рискованное предприятие. Если я не понимал этого до сих пор, то теперь понял сразу же, лишь только передо мной вновь предстал офицер, допрашивавший меня в первый раз. Офицера звали Метилий.
– Я рад, Андрей, что ты дал согласие работать с нами, – начал он, – Перейдем прямо к делу. Нам нужна информация о неких весьма странных людях. Эти люди называют себя ессеями и живут в пустыне.
Он развернул на столе карту и ткнул пальцем в северо-западную часть побережья Мертвого моря.
– Тебе знакомы эти места?
Я колебался, не зная, что ответить. Недалеко от берега Мертвого моря я тогда прожил год у Банна. В конце концов я решил разыгрывать полное неведение. Может быть, что-то из того, о чем я знал уже сейчас, потом удастся выдать за сведения, добытые с большим трудом. Поэтому я ограничился тем, что сказал:
– Я имею о них лишь самое общее представление.
– Здесь находится оазис, в котором разместился центр ессеев. То, что мы сейчас о них знаем, сводится к отдельным рассказам римских путешественников. С их слов, ессеи будто бы живут там без женщин, без детей, без личного имущества – среди пальм на берегу Мертвого моря. К ним то и дело присоединяются новые люди, из тех, кому опротивела нормальная жизнь или кого сломили удары судьбы. Присмотрись к этим святошам. Говорят, они противники насилия, не имеют оружия, не приносят присяги, отвергают рабства, строго следят за соблюдением всех религиозных правил. Нас интересует следующее: что это за люди, отказавшиеся вести обычную жизнь? Что заставило их уйти в пустыню? Удары судьбы? Пресыщенность жизнью? Или бывает так, что к ним вдруг возьмет да и прибьется человек, скрывающийся от нас, потому что нарушил закон? Можно ли верить рассказам о том, что эти люди – принципиальные противники насилия? Об этом обо всем тебе поручено собрать информацию!
– Вряд ли что-то получится. Ессеи ничего не объясняют посторонним. Они дают клятву хранить в тайне все, что касается их общины. Это известно всем. Даже мы, евреи, мало что знаем о них.
– Тем важнее, чтобы эти сведения были у нас. Мало ли что они там прячут – возможно, речь идет не только о религиозных секретах.
– Подобраться к ним будет непросто.
– Мы знаем, что кроме ессеев на берегу Мертвого моря есть и такие, которые живут в самых разных местах. Вероятно, от них можно что-то узнать.
– Я попробую. Но нужно помнить, что ессеи, рассеянные по стране, вряд ли посвящены во все тайны.
– Но какую-то часть, несомненно, удастся выяснить. Кое-какая информация уже просочилась, достигнув и наших ушей. Священники в Иерусалиме поведали нам, что ессеи не признают ныне принятое служение в Храме и служителей, совершающих обряд. И началось это, будто бы, с того, что примерно двести лет назад первосвященника из дома Садокидов сместил на его посту выскочка. Бывший первосвященник в знак протеста удалился в пустыню, где нашел нескольких изгоев, из которых и создал ессейскую общину, – вместо Храма, где он не мог теперь служить. Этот момент нам очень интересен. Насколько сильна ессейская оппозиция Храму и официальному священству? Пользуется ли она поддержкой у населения? Можно ли столкнуть лбами ессеев и первосвященников? Или в случае конфликта они примут сторону священнической аристократии?
Далее. Мы знаем, что ессеи поддерживали Ирода. Когда тот еще не был царем, один ессейский пророк по имени Менахем предсказал ему трон. Ирод любил сослаться на его предсказание: ведь сам он не был из царской семьи. Предсказание придавало его правлению законность.
И вот я спрашиваю себя: не потому ли ессеи поддержали Ирода, что он ограничил власть первосвященников – иначе говоря, власть их противников? Какую позицию сейчас занимают они по отношению к царям – наследникам Ирода? Нужно ли ждать, что в один прекрасный день они, также при помощи предсказания, захотят поставить царем кого-нибудь из нынешних потомков Ирода? Обо всем этом у нас должны быть самые точные сведения.
«Пророк» – ключевое слово. На нем я перехожу ко второй части. Нам нужна информация об одном таком пророке, который, вероятно, как-то связан с ессеями. Подобно им, он живет в пустыне – всего в нескольких километрах к северу от них.
Я похолодел. Неужели римляне хотят подослать меня к Банну? Я осторожно спросил:
– И чем же он привлек ваше внимание?
– Он привлек наше внимание тем, что находится не только в оппозиции к обществу, но еще и к Антипе.
Мог ли он иметь в виду Банна? Оппозиция к обществу – да, так оно и есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32