«Что мне следует делать? Как мне выдержать?». По Иисусу, на суде этом будут смотреть только на одно: помогал человек другим людям или нет. В конце «Человек» будет судить все народы, и он не спросит, какая у кого религия, философия или цвет кожи. Тем, кто выдержит испытание, он скажет:
Приидите, благословенные Отца Моего,
наследуйте Царство, уготованное
вам от создания мира:
ибо алкал Я, и вы дали Мне есть;
жаждал, и вы напоили Меня;
был странником, и вы приняли Меня;
был наг; и вы одели Меня;
был болен, и вы посетили Меня;
в темнице был, и вы пришли ко Мне.
Да, несомненно: Иисус угрожал, как и все пророки. Но он делал это не так, как другие. Он угрожал не судом Божиим, а судом таинственного «Человека». Никто не мог быть уверен заранее, что выстоит перед ним. Но у каждого был шанс. Потому что единственным мерилом этого судьи будет, помогал ли человек другим людям не затем, чтобы его похвалили на суде, и не затем, чтобы послужить этому таинственному «Человеку», а только для того, чтобы помочь И праведные искренне удивятся, спрашивая на суде:
Господи! Когда мы видели Тебя алчущим и накормили?
Или жаждущим, и напоили?
Когда мы видели Тебя странником, и приняли?
Или нагим, и одели?
Когда мы видели Тебя больным,
или в темнице, и пришли к Тебе?
И Царь скажет им в ответ:
«Истинно говорю вам: так как вы
сделали это одному из сих братьев
Моих меньших, то сделали Мне.
Разве можно было объяснить все это римлянину? Разве можно было сделать понятным для него то, чего и в нашем народе многие не понимали? Разве римляне не будут встревожены до крайности, когда услышат: некий «Человек» собирается вершить суд над всеми людьми – и над римлянами в том числе! Что некий «Человек» станет судить каждое оскорбление, каждое унижение и притеснение против людей так же, как если бы оно было направлено против него? Проповедь Иисуса о суде нужно скрыть от римлян, это ясно.
А как быть с обещаниями? Как и большинство пророков, Иисус обещал поворот к лучшему и внушал надежду. Было время, многие верили: несправедливость и страдания свидетельствуют о том, что Бог уступил власть над миром сатане. Что зло воцарилось в мире. Оно спряталось за множеством одержимых, которые не могли вести достойную человека жизнь. Оно спряталось за всем, что несет человеку вред. Иисус же внушал надежду, что царству зла настанет конец. Он говорил:
Я видел сатану, спадшего с неба, как молнию;
Се даю вам власть
наступать на змей и скорпионов
и на всю силу вражью, и ничто не повредит вам.
Большинство людей были словно бы связаны злом. Они говорили: «Разве мир не полон борьбы и войны? Разве войны не показывают, что правит зло?». Иисус же иначе истолковал это. В мире зло воюет со злом. Именно это и есть знак того, что злу настает конец.
Если царство разделится само в себе,
не может устоять царство то;
И если дом разделится сам в себе,
не может устоять дом тот,
и если сатана восстал на самого себя
и разделился,
не может устоять,
но пришел конец его.
Вместо царства зла должно утвердиться Царство Божие: оно наступает там, где зло теряет свою власть над людьми, где демоны изгоняются, а больные выздоравливают, где голодные накормлены, а отчаявшиеся утешены. Оно начинается там, где люди бросают все, чтобы приготовиться встретить этот великий переворот:
Подобно Царство Небесное сокровищу,
скрытому на поле, которое, найдя, человек утаил,
и от радости о нем идет и продает все,
что имеет и покупает поле то.
Еще: подобно Царство Небесное купцу,
ищущему хороших жемчужин,
который, найдя одну драгоценную жемчужину,
пошел и продал все, что имел, и купил ее.
Иисус был больше, чем странствующий философ и поэт. Иисус был пророк, пророк, каких раньше не бывало. Большинство пророков грозят судом Божиим, потому что люди попирают установленные мерки. С Иисусом дело обстояло иначе. Он учил, что власть должна перейти к тем, кто, согласно установленным меркам, не представлял никакой ценности, – к детям, к чужестранцам, к нищим, к кротким и к скопцам. И мерило должно было остаться одно: как вел себя человек по отношению к этим людям, вообще ко всем, кто зависит от других. Иисус был пророк, единственный в своем роде.
Или Иисус был больше, чем пророк? Не сравнил разве он себя как-то с пророком Ионой и учителем мудрости Соломоном, сказав: «Здесь больше Ионы» и «Здесь больше Соломона». Разве не назвал он счастливыми людей, на долю которых выпало пережить то, о чем мечтали пророки и цари?. Разве то, о чем они мечтали, не превосходит всех пророков и царей? Так, значит, правдой были слова Иисуса, когда он сказал, что Закон и Пророки действовали до Иоанна. И что «от дней Иоанна Крестителя Царство Небесное силою берется»?. Не началось ли с Иисусом что-то новое, превзошедшее даже пророков?
В народе потихоньку говорили друг другу: «Он – мессия!». Мог он быть мессией? Ни из чего нельзя было заключить, что он намеревался силой изгнать римлян! Но разве он не стремился к власти? Просочилось очень немногое. Вроде бы он и правда обещал своим ученикам, что они воссядут на двенадцати тронах и с ним вместе будут править Израилем! Кроме того, я слышал сплетню, что будто между его учениками вышла свара, кто займет почетные места справа и слева от него. Но Иисус, как говорят, резко оборвал такие разговоры. В грядущем Царстве Божием не будет иерархии. Тот, кто захочет быть там первым, пусть, как раб, служит остальным! Зато будет восстановлен народ: двенадцать колен Израилевых будут собраны вновь. Они – вместе с язычниками – от всех четырех ветров устремятся в Палестину. Центром державы станет новый Храм. Будет дан великий пир. Бедные разбогатеют, голодные насытятся, грустные развеселятся.
Это и подобное передавали друг другу на ухо. Но все продолжало оставаться таинственным. Ясно одно: во время великого переворота Иисусу с его учениками отводилась главная роль. Может быть, он и будет тем «Сыном человеческим», о котором то и дело говорил. Теперь он и его свита двигались по стране как партизанский отряд, засланный с территории другого царства. Однажды он даже назвал своих учеников разбойниками, силой берущими Царство Божие. Ничего удивительного, что для народа он занял место мессии!
Я же хотел выставить его перед римлянами безобидным странствующим философом и поэтом! Я хотел спрятать пророка, вовсе умолчать о том, кем стал Иисус благодаря надеждам и чаяниям народа! А что если теперь он выступит как пророк? Что если римляне узнают его не с той стороны, с которой я его им изобразил?
Кто он был на самом деле? Это оставалось загадкой. Знал ли я хотя бы то, какую роль он играл в моей собственной жизни? Уже давно он перестал быть для меня только объектом расследования. Иначе мне не было бы так мучительно при мысли, что мои изыскания могут предать его в руки римлян. И точно так же невыносимой для меня была мысль, что моя деятельность может повредить Варавве. Предав одного из них, я предал бы и выдал на расправу часть себя самого!
Чего же собственно я искал в Иисусе? Когда я читал греческих и римских авторов, мне пришла в голову мысль: может быть, на самом деле я ищу такое учение, которое объединило бы всех людей – и евреев, и язычников. Разве не подобное учение предлагал Иисус? Разве не было понятно и грекам то, что он проповедовал как странствующий проповедник? И разве римляне не понимали того, о чем он говорил как поэт? Возможно, когда Иисус ограничивал заповеди, отделяющие нас от прочих народов, – заповедь о субботе и заповедь чистоты – он делал это не случайно? А если в то же время он еще ужесточил заповеди, связывающие нас с остальными – запрет убийства, прелюбодеяния, клятвопреступления? Этот пророк был понятен всем, но корнями своими он глубоко уходил в наш народ. Что бы он ни делал и ни говорил, все это делалось и говорилось во имя того Бога, который встал на сторону изгоев и слабых и был могущественнее фараонов и правителей!
А что если Иисус мог решить мои собственные проблемы? Проблемы, которые все возникли из предубеждения и напряженности между евреями и язычниками! Разве я сам не стоял на линии, разделяющей эти два фронта? Где-то между Пилатом и Вараввой? Между язычниками и евреями? В этой пограничной области я попал в унизительную зависимость от римлян. Разве Иисус не встретился мне именно здесь – как свободный человек, который остался верен себе и своему народу?
Или ему тоже грозит опасность, что на него когда-то станут ссылаться люди, видящие в нем только странствующего философа и поэта? Которые увидели в нем лишь то, что смогло легко преодолеть границы нашего народа? Люди, которые будут использовать Иисуса как оружие против нашего народа? Которые закроют глаза на то, что он – пророк угнетенного народа!
К счастью, мне не нужно было тут же искать решения всех этих вопросов. Теперь речь шла только о том, чтобы переслать в Рим реалистичный, но в то же время безобидный рапорт. Поскольку я понимал, что включил в него лишь половину правды, я добавил к нему короткую записку для Метилия, где пояснил, что мое донесение не окончательно, и работа еще не завершена. Об Иисусе можно было бы сказать гораздо больше. После этого я запечатал отчет и письмо. Вышло так, что Варух как раз высказал желание на Пасху поехать в Иерусалим. У меня получилось передать с ним оба письма. Ему и в голову не должно было прийти усомниться, что речь идет о деловой переписке насчет ближайших поставок зерна для римских когорт.
Варух попросил отпустить его на длительное время. Уже несколько недель, пока я был занят чтением книг, он выполнял мою работу. Он вполне справлялся с этим. И все равно я чувствовал, что мысли его где-то далеко.
«Когда человек пристал к ессеям и научился презирать богатство, нелегко заниматься его преумножением», – вздыхал он.
Разговаривая с ним, я чувствовал, как сильно недостает ему его общины. Он понимал, что они никогда уже не примут его обратно. Он был исключен окончательно и бесповоротно. Однако нового дома ему пока не удалось найти. Даже в нашей семье.
* * *
Дорогой господин Кратцингер,
Вы обратили мое внимание на одну интересную вещь: из тактических соображений Андрею пришлось преуменьшить «единственность и неповторимость» Иисуса. В то же время, согласно «критерию отличия», это имеет решающее значение для различения истинного и неистинного предания об Иисусе. Не следовало ли мне с самого начала сделать больший упор именно на неповторимость Иисуса, вместо того чтобы уменьшать значимость его проповеди множеством аналогий?
Не думаю, что вообще следует руководствоваться этим критерием. Если в иудейской традиции мы не находим параллели тем или иным речениям Иисуса, это еще не означает, что такой зависимости не существовало. Иисус мог испытывать влияние со стороны устного предания. Или предания, содержавшегося в несохранившихся текстах.
Кроме того, критерий отличия оставляет в небрежении все, что Иисус имеет общего с иудаизмом, как будто в отличие от всех прочих людей его невозможно понять, исходя из исторического окружения. Критерий «невыводимости» (как еще называют критерий непохожести) представляет собой замаскированную догматику: получается, Иисус сошел прямо с небес. И эта догматика носит выраженный антиеврейский акцент: невыводимым оказывается именно то, что есть у Иисуса в иудаизме отсутствует.
Поэтому мне хотелось бы так изменить формулировки критерия отличия: претендовать на истинность могут те предания об Иисусе, которые, хотя исторически возможны в контексте тогдашнего иудаизма одновременно несут особую печать, позволившую в дальнейшем выкристаллизоваться из иудаизма раннему христианству. Не только Иисус, все раннее христианство «выводимо» из иудаизма.
Вы, кстати, совершенно правы, когда говорите, что «маскировка» Иисуса под безобидного странствующего философа и крестьянского поэта призвана, среди прочего, послужить критикой современных образов «безобидного» Иисуса.
Ваши замечания навели меня на новые мысли. С нетерпением жду следующего Вашего письма.
Искренне Ваш,
Герд Тайсен
Глава XV
Социальная реформа и реформа храма
Через несколько дней, после того как Варух отправился в путь, увозя мое послание Метилию, до меня дошло известие, разом изменившее все. Теперь уже мне самому нужно было в Иерусалим, и как можно скорее. Римляне арестовали Варавву, а с ним еще двух зелотов. При задержании они оказали сопротивление. Один римский солдат был тяжело ранен и вскоре умер от ран. Я должен был отправиться в Иерусалим немедленно. Я думал, что, лично доложив обо всем Метилию, смогу как-то помочь Варавве. Я был обязан ему жизнью, и мой долг состоял в том, чтобы попытаться выручить его.
В компании Тимона и Малха я поехал в Иудею через Самарию, не делая объезда через Перею – путь, который выбрал Варух. Мне нужно было спешить, чтобы попасть в Иерусалим еще до Пасхи.
В пути я размышлял, как мне помочь Варавве. Изобразить его самым вменяемым из зелотов, которого нужно пощадить? Рассказать, как он заступался за меня? Или будет лучше вовсе умолчать об этом? А вместо того просить за всех троих пленников, не заостряя внимания на наших отношениях с ним? Но разве римляне не захотят, несмотря ни на что, наказать виновных в убийстве римского солдата? Все три дня пути из Галилеи в Иерусалим эти мысли не давали мне покоя. В конце концов я кое-что придумал.
Лишь только мы прибыли в Иерусалим, я сразу же явился к Метилию. Он принял меня в своем служебном кабинете в претории. Чувствовалось, что римляне чем-то напуганы. Метилий выглядел напряженным, но при этом встретил меня как старого знакомого.
– Ты очень кстати. Мы должны срочно заняться этим Иисусом из Назарета. Я прочел все, что ты написал, но тут случилась еще одна вещь. Инцидент во дворе Храма. Ты уже слышал?
– Я только что приехал!
– Вчера Иисус помешал работе Храма.
Метилий взволнованно ходил взад-вперед.
– Наши солдаты, дежурившие во дворе Храма, докладывают: Иисус со своими людьми пришел в храмовый двор, куда открыт вход и евреям, и язычникам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32