– Нет, бунтовать меня заставил ты!
– Я? – удивленно спросил Хуза.
– Когда ты пришел и с порога обрушился на Иисуса и его идеи, ты задел мои чувства!
– Я понятия не имел, что его идеи так много для тебя значат!
– Хуза, мне стало страшно оттого, что ты можешь презирать меня!
– Это почему еще? – Хуза по-прежнему не понимал, к чему клонит его жена.
– Ты же презираешь этих чокнутых женщин?
– Но у меня никогда и в мыслях не было считать тебя чокнутой! Даже во сне! – поклялся Хуза.
– Но ведь ты же смеешься над этими чудаками, которые посылают Иисусу деньги и продукты!
Хуза так и застыл с открытым ртом.
– Уж не хочешь ли ты сказать, что…
Иоанна кивнула:
– Именно это я хочу сказать. Что я помогаю Иисусу.
– Откуда мне было знать об этом!
Наступила пауза. Потом Иоанна сказала тихо:
– Я делала это по секрету от тебя. Я боялась признаться тебе. Я не хотела, чтобы ты стал презирать меня.
Хуза растерянно смотрел на нее:
– Как ты могла обо мне такое подумать! Если он тебе дорог… да я скорее начну думать о нем иначе, чем стану презирать тебя!
– Но стоит послушать, как ты смеешься над ним…
Я перевел дух. Эта ссора началась из-за меня, а потом я сидел с неловким чувством человека, которого, собственно говоря, не должно быть здесь. Я попрощался, оставив их вдвоем. Повсюду, куда бы я не пришел, люди ссорились из-за Иисуса. Повсюду портились отношения между родителями и детьми, мужем и женой, друзьями и соседями, даже между мытарями и торговцами. Этот странствующий пророк посеял кругом смуту.
Я пошел прогуляться вдоль берега озера. Его поверхность не тревожил даже слабый ветерок. Все отражалось в нем с потрясающей ясностью: Голанские горы вдалеке, застывшие над ними цепочки облаков, вечернее небо. Я видел свою тень на воде. Но кроме нее ничто во мне не было созвучно этому покою. Я был чужд ему. Мысли мои лихорадочно перескакивали с одного на другое. Я смотрел туда, где находился Капернаум. Где-то там сейчас, наверное, был Иисус!
Возвращаясь к себе, я снова прошел мимо дома Хузы. Уже издалека до меня донесся его голос. Он пел одну из своих любовных песен, песнь царя Соломона. Я тихонько подпел ему:
Положи меня на сердце твое,
Как печать перстня!
Надень меня на руку твою,
Как браслет!
Потому что любовь сильна, как смерть,
И страсть неумолима,
Как преисподняя.
Ее огонь –
Таинственный огонь,
Ее пламя – пламя Бога живого.
Никакая вода не может загасить его,
И никакие реки.
Если бы пришел человек и захотел ее купить,
И отдал бы все богатства –
Его бы отвергли с презрением.
Как прекрасна была эта песня! Хотел ли Хуза при помощи нее помириться с Иоанной? Или только изливал свою боль в вечерний воздух? Одно было очевидно: его послание предназначалось Иоанне. И я не сомневался, что она ответит на него.
Сделалось темно. Воздух оставался таким же теплым, как днем. Ветер совсем стих. Но мне по-прежнему было неспокойно. Я прилег на кровать, но заснуть не мог. И это не жара не давала мне забыться сном. То, что мешало мне спать, был спор об Иисусе. Внутри меня стоял гул множества голосов, говоривших одновременно. Я слышал голоса Иоанны и Хузы, голос мытаря, нищих, детей, голос Вараввы. Чужие голоса присвоили мои мечты и мысли. Я пытался прогнать их, растворить в подступающем сне. Потом эти голоса перестали быть мне чужими. Теперь это были уже голоса моего внутреннего «я», мои собственные мысли и чувства, мои страхи и надежды. Спор об Иисусе был спором, ведшимся внутри меня, разлад из-за него – моим разладом с самим собой. Что-то было во мне, что делало его личность одновременно притягательной и в то же время отталкивало меня. Что-то такое, что выставляло на посмешище его идеи и одновременно испытывало перед ними восхищение. Я и боялся исходящего от него беспокойства, и стремился к нему, как будто в нем таилась надежда. И потому этот образ попеременно делался для меня то черным, то белым.
Ближе к утру я погрузился в зыбкий сон. Когда я проснулся, меня вдруг охватило смутное чувство, что в моей жизни что-то переменилось и уже никогда не будет прежнему.
* * *
Дорогой господин Кратцингер,
Я с удовольствием вспоминаю наши с Вами беседы во время последней конференции новозаветников. Для меня теперь очевидно, что Вы не придерживаетесь крайней скептической точки зрения, а признаете само историческое предание об Иисусе – постольку, поскольку оно не вытекает ни из иудаизма, ни из раннего христианства, и поскольку складывается вместе с установленными историческими сведениями в непротиворечивую картину. Вы ссылаетесь на обычный в кругу исследователей критерий различия и связности.
Вы признаете, что в последней главе нарисована непротиворечивая картина проповеди Иисуса. Снова и снова Иоанна доказывает, что Иисус требует для маленьких людей точки зрения и поведения привилегированной верхушки: например, свободы от забот о хлебе насущном для неимущих, мудрости для необразованных. Он совершает «революцию ценностей», присвоение низшими слоями общества ценностей, бывших принадлежностью высших слоев.
Вы справедливо возражаете, что внутренняя непротиворечивость образа Иисуса еще не гарантирует его историчности. Сначала нужно найти твердую опору из исторических фактов, чтобы потом задать вопрос: «Что не противоречит этим фактам?».
В качестве таких основополагающих фактов я не стал бы брать только те предания, которые не восходят к иудаизму и раннему христианству. Два факта во всяком случае не могут вызывать сомнений: Иисус начинал как один из приверженцев Иоанна Крестителя, который позднее был казнен. И второй: Иисус сам окончил жизнь на кресте. Между этими двумя основополагающими фактами нужно поместить его проповедь.
Теперь я спрашиваю Вас: соответствует ли нарисованный в последней главе образ Иисуса этим двум фактам? Креститель находился в оппозиции к аристократии. Его ученик совершает «революцию ценностей», желая сделать доступным для народа то, что до того можно было найти только «наверху». Как и многие революционеры, он кончает жизнь на кресте.
Но не основывается ли внутренняя непротиворечивость такого образа Иисуса на том, что я, следуя своим преференциям, выбрал из традиции то, что мне подходит? Обладает ли исторической ценностью образ Иисуса, оставляющий без ответа вопрос, почему Креститель и Иисус были казнены правящей верхушкой? Вы правильно поняли, что и я являюсь сторонником компромисса между разными сословиями. Но вопрос: кто кого привлек себе в сторонники – Иисус меня, или я его, оставлю открытым.
С пожеланиями всего наилучшего,
остаюсь
искренне Ваш,
Герд Тайсен
Глава XIV
Донесение об Иисусе, или Я маскирую Иисуса
В свою поездку по Галилее я так и не встретил Иисуса. Повсюду я натыкался лишь на его следы: истории и анекдоты, легенды и слухи. Сам он по-прежнему ускользал 'от меня. И все же то, что я слышал о нем, складывалось в одну стройную картину. Даже самые немыслимые рассказы несли на себе настолько характерный отпечаток, что их нельзя было спутать ни с какими другими. Ни о ком другом люди не стали бы придумывать такое.
Поручение, данное мне, состояло в том, чтобы выяснить, нужно ли считать Иисуса угрозой для государства. Двух мнений быть не могло: да, он угроза для государства. Всякий, кто скорее склонен прислушиваться к голосу совести, чем следовать законам и правилам, всякий, кто не считает существующее разделение власти и имущества окончательным, всякий, кто внушает маленьким людям чувство собственного достоинства, такое, какое отличает сильных мира сего, представляет угрозу для государства!
При этом я и не думал делиться с римлянами своими выводами. Я не чувствовал себя обязанным выполнять их поручение. Если уж мы можем сами решать, соблюдать или нет заповедь Божию о субботе, что уж тут говорить о поручениях римлян!
Но как мне замаскировать Иисуса? Как превратить мятежника и провокатора в безобидного странствующего проповедника? То, что я расскажу, должно соответствовать истине. Метилий наверняка получает информацию об Иисусе также из других источников. Может быть, он даже когда-нибудь встретится с ним. Я должен написать правду, но это должна быть не вся правда, а только половина правды. Ровно столько, сколько нужно, чтобы скрыть истину. Я долго ломал голову, как это лучше сделать.
Наконец, у меня возникла идея. Нужно было изобразить Иисуса таким, чтобы для них не было в нем ничего нового, чтобы он соответствовал тем представлениям, которые у них уже сложились. Когда мы беремся объяснять иностранцам наши религиозные течения, мы обычно сравниваем их с философскими школами: фарисеев – со стоиками, ессеев – с пифагорейцами, саддукеев – с эпикурейцами. Почему бы мне не представить Иисуса странствующим философом-киником? Разве он на самом деле не был странствующим философом?
Мне вообще следовало изложить его учение так, чтобы оно в возможно большем числе пунктов было созвучно высказываниям греческих и римских авторов. Подобная картина не могла не подействовать успокаивающе! А что если получится выдать его за поэта? Разве не рассказывал он множество притч и аллегорий? Я понял одно: мне нужно найти к его речам как можно больше параллельных мест.
Мне предстояла долгая кропотливая работа. Я вернулся в Сепфорис, переложил все дела на Варуха и вместо этого принялся читать подряд все книги, какие только удалось раздобыть. Я повсюду искал высказывания, которые можно было бы сопоставить с учением Иисуса. Когда у меня набрался достаточный материал, я приступил к написанию своего короткого донесения Метилию.
ИИСУС КАК ФИЛОСОФ
Иисус – философ, во многих отношениях похожий на странствующих философов-киников. Подобно им, он проповедует всяческий отказ от потребностей, не имеет постоянного места жительства, бродит по стране, живет без семьи, ремесла и имущества. От своих учеников он требует, чтобы они обходились без денег, без обуви, без заплечного мешка и имели только одну рубашку.
Он учит, что важнейшие заповеди – любовь к Богу и любовь к ближним, и этими заповедями ограничиваются все требования, которые нужно предъявлять к человеку. Такой подход находит соответствие в греческой традиции: благочестие по отношению к Богу и справедливость по отношению к людям признаются в ней за величайшие добродетели.
Что касается взаимоотношений между людьми, мерилом для него служит «золотое правило»: поступайте другими так же, как хотите, чтобы они поступали с вами Это правило известно по всему миру. Многие мудрецы учили придерживаться его.
Если приходится терпеть несправедливость со стороны другого, он говорит: если кто даст тебе пощечину подставь ему и другую щеку. Так что здесь он придерживается того же мнения, что Сократ, учивший, что лучше стать жертвой несправедливости, чем самому совершить несправедливость.
Дальше он учит: нужно любить своих врагов. Ведь и Бог делает так, что солнце светит одинаково для хороших людей и плохих. Точно то же самое мы находим у Сенеки: «Если хочешь подражать богам, оказывай так же и неблагодарным благодеяния, ведь и для разбойников восходит солнце, а моря открыты и для пиратов!». Если человек видит, как другой совершает несправедливость, не нужно торопиться с осуждением. Нет совершенных людей. Каждому грозит опасность разглядеть щепку в глазу брата, а бревна в собственном глазу не заметить.
Об имуществе он учит, что мы должны быть готовы не только внешне поделиться им, но и внутренне стать свободными от него. Для этого нужно преодолеть заботы, которыми, как цепями, привязывает оно нас к себе. То, чему он учит, заставляет вспомнить о Диогене, жившем в бочке, который тоже презирал всякое имущество.
Об агрессивном поведении он учит, что не только тот виноват, кто кого-то убивает) но и тот, кто ненавидит другого человека. Это похоже на учение философа Клеанфа. Человек, вознамерившийся украсть или убить, уже разбойник. Зло начинается с намерения.
О прелюбодеянии он говорит, что человек не тогда совершает прелюбодеяние, когда спит с чужой женщиной, а когда он только еще захотел с ней переспать. Это тоже похоже на Клеанфа: «Кто допускает в себе желание, при случае совершит и сам поступок».
О честности он учит, что каждое наше слово должно быть так же правдиво, как если бы оно было скреплено клятвой. Клятвы же сами по себе он отвергает. Тому же учит Эпиктет: «Клятв нужно, по возможности, вообще избегать!
О чистоте он учит, что нет чистых и нечистых предметов, а есть только наше отношение к ним, делающее что-либо чистым и нечистым. Тут уместно будет вспомнить об одном изречении, приписываемом Фокилиду: «Не очищения делают тело чистым, а душа».
О молитве говорит он, что она не должна быть многословной. Ведь Бог заранее знает, что нужно человеку.
О пожертвованиях в храм он учит, что не нужно давать с целью заслужить у людей уважение, а, напротив, делать это так, чтобы левая рука не знала, что творит правая.
О религиозном обычае поститься он учит, что посты нужно соблюдать не потому, что другие люди ждут этого, но в потайном месте, где только Бог тебя видит.
О субботе он учит, что ее можно нарушить, если можешь кому-то помочь или есть настоятельная необходимость.
До сих пор все выглядело вполне безобидно. Что-то определенно должно было вызвать у римлян симпатию. Например, готовность при случае не соблюдать субботы. Ко многим пунктам были подобраны примеры сходных высказываний у греков и римлян. Иисуса удалось хорошо замаскировать. Слишком хорошо! Получившийся образ выглядел слишком безобидным. Метилий, конечно же, спросит: «Почему же тогда вокруг этого кроткого странствующего проповедника столько шума? Почему столько людей восстают против него?». Чтобы мои слова звучали убедительно, я должен был упомянуть в своем донесении и о провокационных чертах его проповеди.
Дело это было непростое: провокационным было требование Иисуса решительным образом изменить свое поведение и мысли, потому что с наступлением царства Божия все должно стать иначе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32