«Мне нужно идти», – сказала она. «Ну ладно», – ответил я. Амалия засмеялась; позже она призналась мне, что ее заинтриговало мое равнодушие: она привыкла, что мужчины липнут к ней, как мухи. «Он хороший парень, но, как вы наверняка заметили, немного не в себе», – вспомнила она про актера. «Это проходит», – заметил я. «Еще раз большое спасибо», – сказала она, снова протянув мне руку и добавила: «Говорю вам это от чистого сердца и хочу заметить, что мне не слишком часто приходится благодарить мужчин». «Должно быть, вам с ними не очень везло», – ответил я. «Напротив: слишком везло», – возразила она и, постукивая каблучками, удалилась грациозной походкой. Я проводил ее взглядом. Пройдя десяток метров, она обернулась и крикнула: «Вы не хотите меня увидеть?» «С удовольствием пригласил бы вас в кафе», – откликнулся я. «Да нет, я имею в виду: на сцене, – лукаво усмехнулась она, довольная, что я попался на удочку. – В представлении, где я выступаю. Оно начинается через полчаса». И я пошел. Всего-навсего сказал «да», вместо того чтобы сказать «нет», и это привело к катастрофе, навсегда изменившей мою жизнь.
Не знаю, говорит ли тебе что-нибудь имя Амалии Гайо. Она была еще известна как Серебряные Ручки. Пару сезонов она просто блистала, став главной соперницей Конни Пикер. Пела она так же хорошо, как Пикер, но еще и изумительно танцевала. Но лучше всего играла на испанской гитаре, и это выглядело очень необычно, ведь в то время женщин-гитаристок не было. Она говорила, что отец у нее француз, а мать испанская цыганка, и фамилия Гайо досталась ей от первого мужа. Может, правда, а может, и нет: она была загадочной, таинственной женщиной. Не знаю второго такого человека: что бы она ни делала, в чем бы ни проявляла себя, она вкладывала в это всю душу без остатка. Смеялась ли она, выступала на сцене, сердилась или любила, это всегда было так, словно она всякий раз заново открывала для себя смех, искусство, негодование, любовь. В иные счастливые ночи я чувствовал, что она любит меня так, как никто еще не любил: это был настоящий рай, щедрое изобилие. Но на следующий день она ускользала от тебя и вновь становилась непостижимым, загадочным существом. Неуловимым и обжигающим, как пламя. Мужчин она просто сводила с ума. Меня-то точно свела.
С того самого майского воскресенья потекли месяцы, наполненные блаженством и муками, и начались все мои несчастья. Нет на свете мужчины, который не знал бы или не догадывался, что женщина способна своей любовью приносить несчастье, обречь на страдания, накликать беду. Я не имею в виду случаи, когда она тебя разлюбила, бросила или обманывает с другим. Это все просто и понятно, сердцу ведь не прикажешь, хотя и причиняет такую боль, словно в тебя вонзили раскаленный докрасна кинжал. Нет, речь идет о том, что женщина представляет опасность по самой своей сути: это то невыразимое, что заключает в себе противоположный пол, своего рода темное зеркало, в котором отражается наша порочная сущность. Женщина, настоящая женщина, способна разбудить дремавшие в тебе до поры до времени безумные, разрушительные силы. Ведь не секрет, что все мы несем в себе собственный ад, возможность падения, гибели, зародыш личной катастрофы. И вот Амалия как раз высвободила во мне эти силы, накликав бурю.
Я никогда раньше не испытывал подобных чувств ни к одной женщине. Мой роман с Доритой, невестой, которую у меня отняла война и которую я, казалось, нежно любил, представлялся мне теперь мимолетной связью, детским увлечением, чем-то вроде братской привязанности. Не хочу хвастаться, но я всегда нравился женщинам, и у меня их было немало. Но всем им приходилось мириться с моими главными увлечениями: анархизмом и корридой. Амалия же завладела мною безраздельно. Она была как нещадное солнце, опаляющее и сжигающее все вокруг. И все исчезло, растворилось, в том числе моя собственная личность. Хотя сейчас я думаю, что Амалия так много значила для меня в то время именно потому, что от моей прежней жизни уже почти ничего не осталось. С корридой было покончено, фашисты нас победили, анархизм разваливался на глазах. С Амалией же, когда у нас все шло хорошо и мы любили друг друга как одержимые, я чувствовал себя таким бодрым и неуязвимым, что все прежние горести мгновенно улетучивались из моей памяти. Такая любовь подобна наркотику. Она предлагает тебе рай, но при этом убивает.
Вначале наслаждение заглушало страдания, потом страдания начали одерживать верх над наслаждением и в конце концов сами превратились в наслаждение, или по крайней мере одно стало неотличимо от другого. Амалия продолжала встречаться с тем актером, и я потерял голову от дикой ревности. Я начал преследовать ее, выслеживал, прячась в вонючих подъездах, устраивал ей скандалы, орал, плакал, унижался, дошел до того, что тоже хватал за плечи и тряс, просил прощения, был готов убить ее на месте. Что, слишком быстро рассказываю? Но поверь, я не могу иначе: все, что произошло в эти месяцы, слилось в моей памяти в одно большое черное пятно, я вспоминаю об этом как о наваждении. Я ушел с работы, полностью забросил подпольную деятельность, перестал платить хозяйке пансиона и в один прекрасный день оказался на улице с чемоданом в руке. Амалия приютила меня в своей квартире, дала денег на первое время. В щедрости ей не откажешь. Она всегда была ласковым и заботливым мучителем.
Как-то под вечер я выходил из ее дома, направляясь в театр, чтобы встретить Амалию после выступления, и лицом к лицу столкнулся с братом. Каким-то образом он выследил меня и теперь поджидал у подъезда. Лицо его было угрюмо. Он сурово взглянул на меня, схватил за руку так, что я чуть было не закричал от боли, и произнес: «Мне кажется, нам надо поговорить». Я покорно пошел за ним. Тогда я уже был не в себе и плохо понимал, что происходит. Позже Виктор признался, что собирался меня убить. Ведь мое легкомыслие привело к тому, что я перестал платить и за квартиру, и однажды, я этого, конечно, не знал, туда нагрянул хозяин и обнаружил листовки и оружие. Я бесследно исчез, и это, вкупе с моим поведением во время инцидента с Морено, наводило на мысль, что я стал предателем. Потому-то Виктор и явился по мою душу, но когда, схватив меня за руку, почувствовал, что я весь горю, когда увидел, как я исхудал и какое у меня изможденное и отрешенное лицо, то понял, что со мной приключилось что-то ужасное. И снова, в последний раз, стал для меня старшим братом, самоотверженным и великодушным покровителем и защитником. Он увел меня, не дав даже забрать вещи; мы сняли комнату в пансионе, и он заботился обо мне и терпеливо выслушивал мои рассказы. Бедный Виктор, мы уже давно не были так близки. С детства, со смерти нашей матери, с Мексики.
Через две-три недели я оправился от физического недуга – видимо, это был бронхит, спровоцированный навязчивым желанием умереть. Но недуг моральный исцелению не поддавался. Я скрывал это от брата, уверял, что давно забыл Серебряные Ручки, но то была неправда. Ее отсутствие было для меня как кровоточащая рана. Я вновь с головой ушел в подпольную работу и сделал больше, чем кто-либо, для реорганизации «Солидариос» – отчасти чтобы заслужить прощение у товарищей, отчасти чтобы загрузить себя под завязку и стереть из памяти неотступно преследовавший меня образ этой женщины. Но желание увидеть ее не исчезало – напротив, становилось все более острым и жгучим.
Тем временем политическая обстановка быстро ухудшалась. В Барселоне за последние недели произошло несколько взрывов бомб, вернее сказать, самодельных устройств, кое-как смонтированных рукой непрофессионала. Профсоюзные лидеры, обеспокоенные актами террора, к которым они не были причастны и которые тем не менее приписывались именно им, направили тревожное послание во Францию, прося разъяснений: у них имелись сведения, что в Барселоне действует боевая группа, стремящаяся воссоздать «Солидариос», и они хотели знать, наших ли это рук дело. Руководители во Франции связались с нами и передали озабоченность наших товарищей. Но мы тоже были ни при чем, так что, по всей вероятности, речь шла о провокации испанской полиции с целью скомпрометировать анархистов. Мы решили выйти из добровольной изоляции и встретиться с Хосе Сабатером, известным лидером НКТ, чтобы выработать общую стратегию. В конце концов договорились о встрече на явочной квартире профсоюза. Стоял ноябрь сорок девятого года. Сердце разрывается вспоминать об этом.
Встреча была назначена на семь часов вечера, а утром Виктор поручил мне сделать обычный обход. Основной способ обеспечения безопасности у тогдашних подпольщиков состоял в том, чтобы систематически проверять, все ли члены группы на своих местах и не арестовали ли кого-нибудь из них. Как я понимаю, в последующие годы такой контроль осуществлялся с помощью телефонных звонков в строго обусловленное время, причем заранее оговаривалось, после какого по счету звонка следует брать трубку. Но в сорок девятом году телефонов было очень мало, вот и практиковались так называемые обходы. Назначались места свиданий, ты обходил их по очереди и лично убеждался, что все в порядке, твои товарищи целы и невредимы. Такие проверки были особенно важны перед какой-нибудь ответственной встречей, вроде той, что нам предстояла.
На сей раз я должен был встретиться с тремя товарищами. С первыми двумя все прошло гладко: в условленное время они стояли каждый на своем углу. Я направлялся уже на третье свидание и тут-то загубил все дело. Что и говорить, мне с самого начала не повезло: надо было сесть на автобус, который отходил от той самой площади Каталонии. Конечно, я мог обойти ее стороной и дойти до следующей остановки, как неоднократно поступал в последние недели. Однако я этого не сделал. И тут же придумал себе в оправдание, что иначе я могу опоздать. Что прошло уже много времени. Что нельзя больше бегать от самого себя. Всегда найдется тысяча отговорок, чтобы оправдать свои ошибки и слабости. Кажется, сперва я только хотел еще раз взглянуть на прекрасное лицо Амалии на афише, вывешенной на фасаде театра, на ее трехметровое, если считать от подбородка до кончиков волос, изображение, пусть даже искаженное неумелым художником, и прочесть ее имя, напечатанное огромными буквами. Когда ты безнадежно влюблен и тоска подступает к самому горлу, ты смотришь на портрет любимой, повторяешь ее имя, и тебе становится чуть легче; примерно то же самое происходит с алкоголиком, когда он срочно нуждается в очередной порции, но выпить нечего, и тогда он хватается за пустую бутылку, надеясь найти в ней утешение.
Итак, я с дрожью в коленях вышел на площадь Каталонии, и там меня ждало жестокое разочарование: портрет Амалии уже не красовался на фасаде театра, на его месте повесили новые афиши, рекламировавшие какую-то комедию. Я бросился в кассу, стал расспрашивать: да, спектакль варьете, в котором Серебряные Ручки была главной звездой, уже не идет, у них закончился контракт. Да, Амалия Гайо уехала. Нет, они не представляют, где она теперь.
Я почувствовал, как мир вокруг меня померк и исчез. Причем это было чисто физическое ощущение, я действительно перестал что-либо воспринимать, словно погрузившись в серую аморфную массу, куда не проникали звуки улицы. Амалия уехала. Исчезла. И я никогда ее не увижу. Она потеряна навсегда.
Для наркомана, а любовь такого рода подобна наркотику, слово «навсегда» не имеет временного значения, иначе говоря, не воспринимается как чередование дней, месяцев и лет, а обладает мгновенным воздействием, как если бы под твоими ногами вдруг разверзлась пропасть. И ты готов на все, лишь бы заполнить эту пустоту. Унять боль утраты. Я отправился к дому Амалии. Совершенно не помню, как я туда добрался, каким образом преодолел расстояние от театра до ее дома. Помню только, как подбежал к коричневой двери и яростно надавил на кнопку звонка, заранее зная, что все это бесполезно, потому что она уехала. Но дверь открылась. И появилась она. Непричесанная, бледная, под глазами темные круги. Она вышла босиком, в шелковом китайском халате. Помню, мы долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова, а потом она развязала пояс халата. Я принадлежу к другому поколению и не люблю распространяться об интимных вещах, скажу только, что в ее объятиях я снова забыл, кто я и как меня зовут. Так я и не завершил свой обход, более того, не пошел и на встречу с профсоюзными лидерами. Честно говоря, я не то чтобы забыл об этом – нет, речь шла скорее о жертвоприношении, о том, что я приносил в жертву Амалии свою жизнь, достоинство, благоразумие. Такого рода любовь требует жертв.
На следующее утро, удовлетворенный, расслабленный, добившийся своего, я проснулся от яркого безжалостного света и вдруг в полной мере ощутил тяжесть своей вины. Я знал, что Виктор волнуется, ведь они наверняка считают, что я попал в лапы полиции, и, может быть, из-за этого даже отменили встречу. Мне было очень стыдно, и я понял, что должен принять окончательное решение. Пересилив себя, я приготовился вернуться в пансион и выдержать гневные упреки брата. Сочинил какую-то отговорку для Амалии, которая по-прежнему думала, что я Мигель Пелаэс, и не подозревала о моей подпольной деятельности, и пошел. Я надеялся объясниться с Виктором, сказать ему, что я выхожу из борьбы навсегда, и вернуться к Амалии. Чтобы любить ее и ненавидеть, чтобы жить и чтобы умереть. Я не представлял, какое будущее ожидает меня, если я свяжу свою жизнь с Амалией, зато твердо знал, что без нее не проживу и дня.
К несчастью, никогда не смогу забыть то утро и ту сцену. Когда я вошел в вестибюль здания, на третьем этаже которого располагался наш пансион, племянница швейцара мыла лестницу. Заметив меня, она мгновенно выпрямилась во весь рост, заулыбалась и принялась вытирать свои красные заскорузлые руки о фартук. «Кузен Раймундо, вот это сюрприз! А мы ждали тебя в следующее воскресенье, – с этими словами она обняла меня за шею и расцеловала в обе щеки. – Ты прекрасно выглядишь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45