Я молчу. Вы думаете, что я идиот. И я опять молчу. Но если вы будете продолжать свое расследование, с вами случится что-нибудь очень нехорошее. Успокойтесь. Перестаньте играть в детектива. Положитесь на нас, профессионалов.
Гарсия был прав, абсолютно прав, и я впервые не могла этого не признать. Ввязаться в такое дело – это просто верх глупости, какое-то безумие. Я чересчур увлеклась фантазиями Феликса, его стариковскими выдумками, хотя, как известно, старики очень часто ведут себя как несмышленые дети. Но сейчас Феликс находился в больнице в очень тяжелом состоянии, а мне было так страшно, что я решила покончить с расследованием. Хватит играть в детектива, как выразился инспектор. Если полиция не могла возвратить мне Рамона, то наивно полагать, будто мне удастся добиться лучших результатов.
После ухода инспектора мы все, включая Фоку, приняли успокоительное, потом мы с Адрианом в отчаянии занялись любовью, без аппетита поели, и я отправилась повидать Феликса. По ночам больницы погружаются в безмолвие, и каждый шаг по полутемным коридорам отдается гулким эхом. Я на цыпочках вошла в палату. Феликс спал, его лицо в слабом отсвете ночника выглядело спокойным. Ночь, старик на больничной койке. Все как в ту рождественскую ночь. Только теперь старик был мне хорошо знаком, а я не играла чужую роль.
Я присела рядом с ним. Бывают такие моменты, когда тебе кажется, что повсюду вокруг тебя маячит смерть. Повседневность разбивается вдребезги, и безотчетный ужас становится твоим уделом. Рыжие садимы вырывающие глаза; изнасилованные и задушенные девочки; юнцы, пытающие и убивающие детей; нищие, заживо сожженные неонацистами. Бывают моменты, когда эти зверства настолько переполняют душу, что ты не можешь понять, как тебе удалось целой и невредимой дожить до сегодняшнего дня. Это немыслимый ужас, хотя он постоянно присутствует в твоих мыслях. Такое не укладывается в голове и сводит с ума.
– Лусия…
Я вздрогнула. И сделала усилие, чтобы вернуться в наш мир. Издалека, из бездонной пропасти.
– Что с тобой, Лусия?
Феликс! Он проснулся и смотрел на меня. Какое прекрасное, открытое, умное у него лицо.
– Ничего. Так, немножко взгрустнулось. Все, уже прошло. Ты-то как?
– Что? – переспросил он, приставив ладонь к уху.
– Я спрашиваю, как ты, – повторила я, стараясь четко произносить каждое слово.
– Хорошо. По-моему, у меня уже нет температуры. Я потрогала ему лоб. Кажется, холодный.
– Ты дрожишь, – сказал Феликс.
– Неважно себя чувствую, – ответила я, пытаясь не расплакаться.
Феликс погладил мне руку.
– Лусия, дорогая, мне совсем не хочется спать. Давай я расскажу тебе еще одну из моих историй?
* * *
– После того, как мы казнили предателя Морено, все пошло вкривь и вкось, – начал Феликс Робле. – Я стал сильно пить, и не я один. Истинные анархисты, среди которых я вырос, были людьми настолько выдержанными, что это уже напоминало манию: даже кофе казался им опасным наркотиком. Но теперь некоторые из нас пристрастились к выпивке, а кое-кто не мог расстаться с оружием и деньгами, добытыми с его помощью. Споры не утихали: каждый имел собственную точку зрения на то, какой стратегии нам придерживаться в дальнейшем. Я начал отдаляться от группы и от своего брата. Не то чтобы я делал это осознанно – просто меня мало что с ними связывало и потому бросало из стороны в сторону, как скомканную бумажку, подгоняемую ветром. И в душе было как-то пусто.
В эти мрачные безотрадные дни я и познакомился с Серебряными Ручками. До конца дней своих буду помнить эту дату: седьмое мая тысяча девятьсот сорок девятого года. После истории с Морено барселонская организация понесла тяжелый урон. И тогда Виктору пришло в голову вернуться к «Солидариос». Идея заключалась в том, чтобы создать в городах партизанские группы, полностью независимые от подпольного профсоюза. Они должны были формироваться из числа эмигрантов, не зафиксированных в полицейских архивах и неизвестных местным членам НКТ.
«Если даже руководителей профсоюза арестуют, что при нынешней ситуации очень возможно, они не смогут выдать «Солидариос», – говорил Виктор.
«Ну хорошо, зашлем в Испанию еще одну группу боевиков. А дальше-то что? Чего мы этим добьемся?» – возражал я ему. В последнее время мы с ним постоянно спорили.
«Как это чего добьемся? Не верится, что это говорит сын своего отца. Будем сражаться, черт побери, вот чего мы добьемся. Сражаться против олигархов и фашистов. Как всегда, братишка. Как всегда».
Виктор был прав и в то же время ошибался. Борьба ни к чему не вела, однако, с другой стороны, это было единственное, что нам оставалось. Так что в конце концов я, как почти всегда, подчинился его воле.
Я отправился в Испанию первым, чтобы подготовить там почву и создать начальный форпост. По правде говоря, я был рад, что еду: новая миссия заставила меня вспомнить о дисциплине, встряхнуться, выйти из апатии. К тому же я каждую минуту мог погибнуть. Не скажу, что в то время я так уж хотел умереть, нет, это пришло позднее, однако уже тогда жизнь утратила для меня свой блеск и смысл, что верно то верно. И в том, чтобы подвергнуть себя смертельному риску, было что-то притягательное, возвращавшее твоему существованию определенный смысл: дожить до следующего дня.
Итак, я тайно перешел границу и прибыл в Барселону в конце апреля сорок девятого года. С безукоризненными документами в кармане – чужими, но подлинными. Они принадлежали жениху одной активистки из НКТ, который разбился насмерть, упав с крыши. Товарищи не потеряли присутствия духа и тайком похоронили его тело, приобретя в результате чистые документы. И вот я теперь стал этим молодым человеком: тридцатилетним Мигелем Пелаэсом, каменщиком по профессии. На самом деле мне уже было тридцать пять и я ни разу не держал в руках мастерок, а потому, поселившись в пансионе на Рамблас, устроился грузчиком в порту. И хотя должен был отдавать тридцать процентов заработка бригадиру, который меня нанял, мне все равно повезло. Согласно моим бумагам, а вернее, бумагам Мигеля, я официально числился индифферентным. После гражданской войны всех испанцев, в зависимости от их идеологии, поделили на приверженцев режима, противников режима и индифферентных. Как нетрудно догадаться, противникам была уготована собачья жизнь: их бросали за решетку, подвергали чисткам, у них, как правило, конфисковывали имущество и не брали на работу. Индифферентным жилось чуть получше, хотя они не могли работать учителями, государственными служащими, получать пособия; да и найти приличную работу тоже было нелегко. Так что я мог быть доволен судьбой, хотя подчас приходилось надрываться, а кроме того, делиться своим заработком с чужим дядей.
В мае того года тепло наступило внезапно. Я жил в пансионе на Рамблас, зарегистрированный как Мигель Пелаэс, а кроме того, снимал под чужим именем жалкую квартирку в рабочем квартале, которая должна была служить нашим оперативным штабом. Только сейчас сообразил: я сказал, что снимал квартиру под чужим именем, как будто меня и по-настоящему звали Мигель. Я столько лет жил двойной жизнью подпольщика, что иной раз с трудом могу понять, кто же я на самом деле. Я был Феликсом Робле для тех, кто знал меня с детства, Талисманом для товарищей по подполью, Артуро Пересом для мясника, у которого снимал квартиру на окраине города, и Мигелем Пелаэсом для всех, с кем меня сводила судьба в Барселоне. В первую очередь я был Мигелем для Серебряных Ручек, и поэтому мне до сих пор чудится, будто это мое настоящее имя. Ведь меня любили как Мигеля Пелаэса.
Но я начал с того, что в ту весну тепло пришло внезапно. Был воскресный день, и я не знал, чем заняться. В конце концов я вышел на улицу и побрел куда глаза глядят. Небо было словно покрыто нежно-голубой эмалью; пахло цветами, летом и первой пылью, вздымающейся под ногами прохожих – многочисленных семейств, высыпавших на скверы и бульвары. Первые теплые денечки бесподобны, ты впитываешь их всей кожей, и кровь начинает быстрее струиться по жилам, как сок под корой пробудившегося дерева. Ты чувствуешь себя молодым и обновленным, причем со мной это до сих пор происходит, и хотя я уже, можно сказать, одной ногой в могиле, первое тепло вызывает во мне такое ощущение, будто на моих пальцах вот-вот распустятся зеленые листочки. Итак, я шагал по улице, чуточку ошеломленный бурлящей вокруг жизнью, и вспоминал времена своей юности, когда меня называли Талисманчиком и мы с приятелями, загорелыми и крепкими как на подбор, прогуливались по Рамблас до или после корриды, пялясь на проходящих девчонок. Ноги мои тогда были сильны и выносливы, спина, не отягощенная заботами, пряма как струна; молодое тело жаждало наслаждений, и я все шел и шел вниз по Рамблас небрежной и упругой походкой тореро, чтобы обратить на себя внимание девушек
Тот мир ушел навсегда, все изменилось, и даже Рамблас: теперь она принадлежала униженному, побежденному городу. Но весна была все такой же, и тепло, и безоблачное небо. Так что во всем виновата погода. Если бы не выдался такой погожий денек, я бы вел себя более осмотрительно и дисциплинированно. Весна меня подвела.
Так совпало, что я очутился на площади Каталонии в тот момент, когда там происходила драматическая сценка: какой-то мужчина вцепился в женщину и со злостью тряс ее за плечи. Сама по себе ситуация не выглядела слишком необычной: на примыкающих к Рамблас улочках сутенеры в открытую избивали своих проституток, а в рабочих кварталах женщины нередко выходили по утрам на улицу с синяком под глазом. Разумеется, такого никогда не случалось в семьях анархистов. Или почти никогда. Женщина в анархистских кругах всегда занимала почетное место.
Но если сценка не выглядела необычной, об ее участниках язык не поворачивался так сказать. Прежде всего о женщине. Это была дама, не знаю, как тебе еще объяснить. На ней был сшитый по заказу костюм вишневого цвета, с узкой юбкой и облегающим фигуру жакетом. И круглая шляпка того же тона с черной вуалью, прикрывающей лицо. Тогда никому и в голову бы не пришло надеть на себя среди была дня шляпку с вуалью. Она походила на голливудскую актрису. Конечно, это звучит банально, но мне в самом деле так показалось. В нищей унылой Испании сороковых эта женщина выглядела пришелицей с далекой планеты. Именно так мы воспринимали эстетику голливудских фильмов – как нечто марсианское. В общем, женщина производила сильное впечатление. Самим своим типом, поведением, сочными алыми губами, большими глазами, гневно сверкавшими из-под вуали.
Что касается мужчины, то я с изумлением обнаружил, что его лицо мне знакомо. Это был молодой, пользовавшийся некоторой известностью актер. Он кипел от ярости. Держа женщину за плечи, он тряс ее и выкрикивал хриплым голосом: «Ты не можешь так со мной поступить, не можешь!» Ухватив его за запястья, она пыталась освободиться, но силы у нее были на исходе: голова беспомощно болталась, как язык колокола, ноги скользили. Тут вмешался я. Ни с того ни с сего. Я не должен был так поступать ни в коем случае. Это шло вразрез со всеми нашими нормами. Подпольщик, выполняющий задание, не может изображать из себя странствующего рыцаря. Но, как видно, запах лета победил благоразумие.
Я подошел и положил руку на плечо актеру. «Послушай, приятель, что ты делаешь, успокойся», – сказал я ему или что-то в этом роде. Без крайней необходимости я вовсе не собирался с ним драться. Но он даже не заметил меня, настолько был взбешен. Пришлось буквально отдирать его от женщины. Разинув рот, он уставился на меня безумными глазами, словно взбесившийся пес, которого оторвали от соперника. «Успокойся, не стоит так волноваться. Все еще уладится, вот увидишь». Но он был по-прежнему ослеплен гневом. Направив на меня указательный палец, он произнес: «Ты… ты ее любовник… Я же знал… знал… Убью тебя». По-моему, он ничего не соображал, и дело все-таки закончилось дракой. Тут я был в своей стихии. Он бросился на меня, как разъяренный бык, ничего не видя перед собой. Драться он явно не умел, в отличие от меня, который, можно сказать, всю жизнь тренировался. Я знал, что подобные схватки выигрываются одним ударом и что главное состоит в том, чтобы этот удар нанес ты и причинил сопернику как можно больший урон, потому что второй такой возможности, скорее всего, не представится. При этом нужно соблюдать выдержку и хладнокровие, но действовать беспощадно. Все это я и продемонстрировал, после чего актер рухнул на тротуар. Я же отделался разбитыми в кровь костяшками пальцев.
Женщина склонилась над поверженным. В ходе поединка с актером у нее слетела шляпка. Выглядела она очень спокойной и была удивительно хороша. «Дамиан, ты можешь подойти?» – обратилась она к кому-то за моей спиной. Я обернулся: нас окружала толпа зевак. Никто не остановился поглазеть, как учат уму-разуму женщину, наша же с актером схватка вызвала огромный интерес. Дамиан приблизился: это был пожилой мужчина, я его впоследствии хорошо узнал, он работал швейцаром в театре «Барселона», который располагался на той же площади Каталонии. «Будь добр, Дамиан, отвези его домой. И позаботься, чтобы с ним все было в порядке», – попросила женщина и сунула ему в карман хрустящую купюру. И Дамиан занялся моим противником, призвав на подмогу двух рабочих сцены.
«Спасибо», – сказала она и протянула мне руку. Ее рукопожатию мог бы позавидовать профессиональный игрок в пелоту: мои израненные костяшки едва такое выдержали. «Меня зовут Амалия Гайо. Возможно ты меня знаешь. Я артистка. Работаю в театре», – продолжила она, кивком указав на «Барселону». В те времена в моде были тонкие брови; женщины выщипывали их и потом подрисовывали. Амалия же обходилась собственными бровями; черные, будто нарисованные тушью, и довольно широкие, они красиво обрамляли высокий лоб, и уже одно это привлекало к ней внимание, одно это делало ее такой необычной и чуть-чуть диковатой. Распущенные волнистые волосы доходили ей до плеч; серые глаза выделялись на смуглом лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45