Глазки Майерши лукаво блеснули: ага, сама в силки бежит!
Но вглядись она получше ей в лицо, то заметила бы, что дочь даже не покраснела, задавая такой вопрос, – осталась бледной и спокойной.
С таинственным видом оглянулась Майерша по сторонам, не услышат ли, потом привлекла к себе Фаннину головку и шепнула на ушко: «Абеллино Карпати».
– Да? Так это он? – сказала Фанни со странной, очень странной улыбкой.
– Знаешь разве?
– Видела раз издалека.
– Красивый мужчина, приятный, обходительный; никогда красавца такого не видывала.
Фанни собирала крошки со скатерти, поигрывала кофейной ложечкой.
– Это ведь много – шестьдесят тысяч форинтов. Правда, мама?
(Ага, попалась птичка, теперь поскорее сеть затянуть!)
– Очень много, детонька, законный с них процент – три тысячи шестьсот форинтов. Долгонько бедному человеку пришлось бы землю ковырять, чтобы доход такой заполучить.
– Скажите, мама, а у папы было столько?
– Что ты, детонька. Он, когда до девятисот догнал, считал уже, что много, а это четвертая только часть. Сама посчитай: четырежды девять – тридцать шесть. У него вчетверо меньше было.
– Да правду ли сказал Абеллино, что женится на мне?
– Так он в любую минуту согласен залог внести.
Фанни, казалось, готова была сдаться.
– Ну да, ведь если обманет, ему же хуже, шестьдесят тысяч так и так нам достанутся.
«Вот умница девочка! Не то что сестры-ветреницы. Эта не даст себя провести. Моя дочь», – думала Майерша, радостно потирая руки.
Надо ковать железо, пока горячо.
– А как же, доченька. Помечтать куда как сладко, да мечтами одними сыт не будешь. Это господа поэты про идеалы вон стихи любят сочинять, да и те так и глядят, где бы деньжат ухватить. Нынче все за деньгами только и гоняются. Кто с деньгами, тому и честь. А честь без гроша – кому она нужна? Ты покамест еще молода, красива, вот и охотятся за тобой. Но сколько она продержится, эта красота? Десяток лет – и нет ее. Так что же, разве заплатят тебе за радости, которых ты себя лишишь, молодость праведницей прожив?
О, да эта женщина будто и святого крещения не принимала. Все решительно у нее земное. И небо – лишь фигура поэтическая.
– При такой жизни и десятка лет красота твоя не сохранится, – еще более веско добавила Майерша. – женщины, которые радостей земных себя лишают, скорее увядают.
– Тише, Болтаи идет!
Почтенный мастер, войдя, пожелал доброго утра и сказал, что едет в город, не надо ли чего передать, лошади уже запряжены.
– Маме в город нужно, – тотчас ответила Фанни, – не прихватите ее? Будьте добры, дядюшка.
Майерша даже глаза вытаращила и рот разинула. Она и не заикалась ни о каком отъезде.
– Охотно, – отвечал Болтаи. – Куда прикажете?
– Домой, к дочкам (Майерша перепугалась). Вышивки там у меня кое-какие остались, сестрицы еще выбросят их или на толкучку снесут; мама привезет. (Ах, умница, разумница!) Тахта там с вышивкой моей, знаете, мама, – два голубка; ее мне ни за что не хотелось бы сестрам оставлять. Хорошо?
Еще бы не хорошо! Это она ведь согласие дает на предложение того господина, да тонко как, тупоумный этот Болтаи ни о чем и не догадывается. Вот умница, вот разумница!
Мастер вышел сказать кучеру, чтобы для дамы приготовил местечко.
– Когда приехать за тобой? – воспользовавшись его отсутствием, шепотом спросила Майерша.
– Послезавтра.
– А что там передать?
– Послезавтра, – повторила Фанни.
Тут вернулся Болтаи.
– Обождите минуточку, милый дядюшка, я несколько строк Терезе напишу, – сказала Фанни, – отвезите ей.
– С удовольствием. Да ты бы на словах, чего пальцы чернилами-то марать.
– Ладно, дядя, скажите тогда тетеньке, пусть кашемира мне купит на шаль да локоть pur de laine или же poil de ch?vre…
– Ну, ну, напиши лучше тогда, – испугался Болтаи иностранных слов, – не запомню все равно.
Улыбнувшись, взяла Фанни письменные принадлежности, набросала коротенькое письмецо, запечатала и протянула мастеру.
Майерша украдкой еще раз бросила на нее многозначительный заговорщический взгляд. Ее подсадили на повозку, и она укатила под звонкое щелканье кнута.
А Фанни холодно, с насмешливой гримаской посмотрела вслед и вернулась к себе. Там полила она цветочки, покормила птичек, весело, задорно при этом напевая.
Доехав до города, Болтаи у первой же лавки снова слез купить не то кремней, не то другую понадобившуюся мелочь, а кучеру велел доставить Майершу, куда пожелает. Сам же пешком, дескать, дойдет.
И гостья его опять вскоре очутилась в своем семейном кругу. Там же оказался и Абеллино. Денди не терпелось узнать, чего она добилась, да и все ее поджидали. Явилась Майерша все в том же купленном ей Болтаи наряде. То-то было смеху! То-то прыгали ее проказницы, поворачивая мать из стороны в сторону! Абеллино попросил позволения зарисовать ее в таком виде. А впрочем, не до того сейчас. Ну быстрее: как там дела?
Майерша часа два повествовала об удачно завершенной авантюре: скольких усилий и какого красноречия стоило ей склонить девушку к решению. Потому что добродетельная донельзя. Пришлось уверять: дескать, замуж поклонник возьмет – только о том все ей и твердила.
Абеллино не замедлил обнять дуэнью, которая на любезность ответила любезностью: рассказала, каким красавцем расписала она его перед Фанни. Оставим их пока за этим развлечением.
Той порой и наш почтенный мастер тоже добрался до дому. Тереза уже поджидала в дверях, ибо кучер вернулся раньше, известив о его приезде. Болтаи первым делом передал письмо.
– Привез вот, потому что таких тарабарских слов, какие там писаны, в жизни не выговорю.
Тереза вскрыла письмо, прочла, поглядела на Болтаи, перечитала. Прочитала в третий раз и снова взглянула на мастера.
– Тарабарщина и есть. Я тоже не понимаю ничего.
Посмотрите сами!
И протянула листок.
– Гм, – пробормотал старик в полной уверенности, что и впрямь увидит заморские словеса, и очень удивился, прочитав: «Дорогая тетя! Я все знаю. Пусть та женщина, которую мне претит называть матерью, больше не приезжает. Г-ну Яношу Карпати передайте, чтобы еще сегодня навестил меня для важного спешного разговора. И сами приезжайте побыстрей. Любящая племянница Фанни».
Что сие означает? Что там между ними произошло? И когда успели? Так мирно попивали кофеек, так доверительно друг с другом попрощались. И ручку друг у дружки поцеловали… Болтаи ничего не понимал.
Но Тереза начинала уже кое-что соображать.
Так. Надо срочно известить Яноша Карпати. Но кого послать? Мастер сбегает сам. Ноги у него хорошие, мигом там будет. Старый Палко его уже знает, сам к барину потащит. Жених как возьмет в толк, тотчас велит запрягать, пять минут – и они в карете. Мастер и Тереза с ним сядут, сквозь закрытые окна не узнает никто. Пятерка горячих коней – три впереди, два за ними – во всю прыть помчит по тракту, за два часа они на месте; а Болтаи с его неспешной ездой все четыре бы потратил.
Фанни сама встретила высокого гостя. Была она чуть бледнее обычного, но бледность шла ей. Придя в форменный экстаз, Янош Карпати не удержался, положил торжественно руку на сердце и подступил к прекрасной нареченной с такой необычной речью:
– Видит бог, барышня, не будет в моей жизни иной заботы, как только радость тебе доставлять.
– А я обещаю, сударь, – спокойно, решительно заявила Фанни, – что высшим моим долгом будет вашего имени не посрамить. А теперь будьте добры на несколько часов уединиться со мной все трое, надо поговорить.
Слова эти были произнесены с такой решимостью, таким достоинством, что нельзя было не повиноваться. Вчетвером удалились они во внутренние комнаты, запирая за собой все двери.
Спустя несколько часов, точно так же отпирая дверь за дверью, все четверо вернулись обратно.
Фанни не бледной уже была, а цвела, сияла, свежее розы, румяней утренней зари.
Мастер все подкручивал усы, точно невесть на какое рискованное, отчаянное дело собирался, – он мог бы даже сердитым показаться, не посмеивайся вдруг по временам.
И даже глаза кроткой Терезы сверкали – не гневом, но мстительным торжеством.
А о женихе говорить нечего. Куда девался прежний барин Янчи, дряхлый наш набоб? Разве узнаешь его в этом веселом, оживленном господине, который только что на одной ножке не скачет, заливаясь радостным смехом? Да он помолодел чуть не на двадцать лет. Прямо на седьмом небе от радости. Как подменили!
Янош Карпати места себе не находит, околдованный, очарованный этой девушкой – своей феей, ангелом, богиней. Не напрасно, о нет, восстал он из мертвых.
– Значит, завтра после полудня! – дрожащим от радости голосом говорит он.
– Да, завтра, – отвечает Фанни, и какое-то обещание слышится в ее тоне, необычным светом загораются их устремленные друг на друга глаза.
От избытка чувств Карпати крепко жмет руку Болтаи, потом Терезе. Теперь очередь Фанни.
– Разрешите вашу прелестную ручку пожать? Фанни охотно протягивает свою крохотную, такую мягкую, такую нежную ручку. От гальванического ее прикосновения совсем голову теряет г-н Янош: не только в руки забирает хрупкие пальчики, но и к губам прижимает, а девушка не гневается ничуть.
На радостях после столь удачного покушения Карпати бросился обнимать Болтаи и Терезу, поймав себя на том, что и Фанни, оказывается, заключил в объятия. Безо всякого жеманства или кокетства девушка доверчиво прильнула к нему, как истое дитя природы.
Наконец он кинулся к карете и, не дожидаясь, пока Палко опустит подножку, сам открыл дверцу и крикнул из нее:
– Завтра после полудня!
– Тс-с! – приложила Фанни указательный пальчик к губам.
– В Пожонь гони! – с нетерпением бросил Карпати Палко, который неторопливо взбирался на козлы.
Тот обратил к нему свою флегматичную физиономию.
– Ну, чего глядишь? Трогай!
– А не позабыли мы чего? – возразил старый слуга.
– Что еще позабыли?
– Двадцать лет ваши, баранок ммолодой1 – упирая на это «м», отозвался гайдук серьезно, без улыбки.
Довольный смех был ответом на эту подковырку. Возница хлопнул длинным бичом, влет распластались резвые кони, минута – и карета уже далеко пылила по тракту.
Но о чем это сговаривались они там между собой?…
На другое утро в деревенское жилище Болтаи явилась какая-то особа вроде служанки с тахтой от Майерши на наемной, с базара, повозке.
Потихоньку служанка шепнула Фанни, что под сиденьем – письмо.
Отлично.
Фанни отыскала его. Писала мать. Богатый господин страшно рад и на радостях устраивает званый вечер у его высокоблагородия г-на Кечкереи, на который торжественно приглашает Фанни; пригласительный билет, весь в затейливых виньетках, прилагался тут же.
«Mademoiselle Fanny de Mayer avec famille».
С семейством.
То есть с матерью, сестрами – со всем выводком. Ах, значит, и о публике позаботились! Толпа зрителей будет, зевак. Что ж, тем лучше. Не замедлит и спектакль.
Фанни отпустила служанку, велев передать, что приглашение принимает, а г-ну Кечкереи просит кланяться. Господин Кечкереи… Это еще кто?
Безукоризненнейший джентльмен, играющий в обществе роль отнюдь не последнюю. Он посвятил себя служению одной современной потребности, которую без него трудно было бы и удовлетворить.
Все, почитающие себя знаменитостями, от вельмож до артистов, знают г-на Кечкереи.
В залы его, на его торжественные ужины и завтраки сбирается весь модный свет.
Это знатные дамы, коих страсть к искусству влечет поближе взглянуть на какую-нибудь артистическую знаменитость; свободомыслящие амазонки, кои не стесняют себя в своих увлечениях узами Гименея; особы постарше, которым вместо чинной салонной скуки хочется побольше живых веселых лиц видеть вкруг себя; избалованные успехом артистки, чья кокетливая болтовня – пикантнейшая приправа к общему разговору. Это и несколько синих чулков, просвещенных женщин-философок, в дневники заносящих свои надо всеми наблюдения, и од-на-две великосветские красавицы, почитаемые за великих певиц и любящие поклонение, и красавицы более сомнительной репутации, кому открывает доступ в избранное общество чье-нибудь высокое покровительство, и добропорядочные матери семейства, таскающие сюда дочек, у которых хватает простоты не понимать, чему обязаны они этим счастьем. Это юные кавалеры, аристократы духа и злата, и старички гурманы, кто лишь в созерцании да пищеварении находит еще усладу; сатирический какой-нибудь ум, гораздый над чужой глупостью потешаться, и заезжий богач, пожелавший поглазеть на выставку здешних лиц и нравов; пресыщенные, ко всему безразличные тюфяки, способные лишь скуку нагонять, и поэтические безумцы, по первому знаку готовые выскочить на середину зала и с яростными гримасами свои стихи продекламировать. И, наконец, два или три фельетониста – чтобы в листки свои понаписали про все увиденное, услышанное, съеденное и выпитое на вечере у Кечкереи.
Вот из кого составлялось блестящее общество, которое привлекали рауты г-на Кечкереи. Устраивались же они дважды в неделю, а в экстраординарных случаях – в честь приезжего артиста, например – даже чаще, и все обставлялось на них самым пышным образом.
Но делать отсюда вывод, что г-н Кечкереи невероятно богат, было бы чистейшим заблуждением. Решительно ничего нет у него на грешной сей земле и даже в недрах оной, кроме лишь одного: «реноме». Тонким, культурным и ученым человеком слывет, благородным кавалером и знатоком искусства. Попасть на его вечер – это высокая честь. У него никому за свое звание краснеть не приходится, ибо г-н Кечкереи, конечно же, – поклонник аристократии, но его вечера объединяют аристократию герба и духа, злата и красоты. Через их посредство соприкасаются разные общественные слои. Вот эта-то остроумная посредствующая роль и понуждает наших вельмож побогаче, бравых банкиров помоложе и галантных магнатов-старичков, коли уж явилась у них претензия соорудить приют столь возвышенного общения, поставлять для него лишь строительные средства, а художественную отделку препоручить хозяину. Короче говоря, вечера они только финансируют, а уж гостей на них приглашает Кечкереи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64