– Что это вы, госпожа Майер, зачем же на колени! Мадьяры, они ни перед кем на колени не становятся, даже нищие или преступники; мадьяры к этому не привыкли, их, хоть убей, не заставишь.
Добряк ремесленник уже и гордость национальную призвал на помощь, лишь бы на ноги поставить Майершу, но ничего не помогало. Едва она очутилась перед дочерью, как опять рухнула на колени, силясь обхватить и облобызать ее крохотные ножки. Тут уж Фанни перепугалась не на шутку: с раннего утра за садовой работой, она только туфельки домашние надела, и поползновения Майерши угрожали перед всеми обнаружить отсутствие чулок. В страхе от этой мысли девушка, покраснев, быстро нагнулась и подняла мать с колен, а та, почтя сие за объятие, сама пала дочери на грудь, плача-заливаясь и чмокая ее куда попало. Фанни только стояла и поддерживала мать, ни поцелуем не пытаясь ответить, ни лаской, ни слезами.
Вот странно: бывает иногда, что совершенно ничего не чувствуешь при встрече. Кто – в слезы, а кто холоден как лед.
Наконец общими усилиями удалось отвести Майершу из прихожей в комнату, усадить там и втолковать, что здесь ее жилье, хотя она всеми силами порывалась уйти. Сначала сказала, что на чердаке будет спать, потом – что на кухне, с прислугой, под конец же стала умолять: уж ежели комнатой ее удостаивают, пусть самую малюсенькую отведут, с погребок, только чтобы забиться можно было да на дочку оттуда глядеть. Но, на ее несчастье, комнаты у мастера все были с амбар.
В деревенском своем доме и с людьми своего звания Болтаи бывал очень радушным хозяином и, уж коли пустил к себе, хотел, чтобы гостю было хорошо. Развлекать он, правда, не умел, но было у него замечательное свойство: если тому хотелось поговорить, он мог слушать хоть до ночи, и Майерша нашла в нем благодарный объект. Мастер попросил только позволения трубку запалить и предоставил пожелавшей ему излиться матроне изложить всю длинную историю ее жизни, в коей правда и поэзия переплетались столь замысловато, что добрая женщина, сама запутавшись, подчас с собою же пускалась в прения или сызнова пересказывала часть, чем, впрочем, нимало не нарушала тихо-созерцательного расположения своего слушателя.
Фанни с Терезой поторопились тем часом привести предназначенную ей комнату в порядок. Добрая женщина упрашивала в такую ее поместить, где голосок ее доченьки милой слышен или пенье, вызвавшись даже под кроватью у нее ночевать на подстилочке, и Тереза определила ей сообразно с ее пожеланьями боковушку, которая выходила в залу с фортепьяно. Сначала хотела, правда, уступить собственную спальню, смежную с Фанниной, но девушка взмолилась не уходить, остаться рядом.
– Право же, тетя, я не виновата: мне бы радоваться, что матушку вижу, и горевать, что она в таком жалком состоянии; а я ни плакать, ни радоваться не могу, сердце у меня, наверно, недоброе. И стыдно ведь мне, неприятно, что я бесчувственная такая, а поделать ничего не могу.
У Терезы нашлось бы что ответить, как объяснить это чувство, которое нетрудно было восполнить своими, но пока она предпочла промолчать да понаблюдать. Шевелились у нее догадки, подозрения, что кроется за этой личиной, но надо дать время ее сбросить, повод, чтобы улитка выставила рога. Лучше всего притвориться, будто никакого внимания не обращаешь, каждому ее слову веришь, а самой всюду следовать за ней, как тень.
Приготовив комнату, Тереза доверительно привлекла к себе Фанни и заглянула ей ласково в глаза.
– Фанни, будь повежливей с матерью, помягче, повнимательней! Не сторонись ее, а малейшее желание предупреждай. Она, кажется, любит тебя, так незачем ее и отталкивать. Отвечай любовью. Но очень тебя прошу: ничего о своем будущем замужестве не говори. Держи покамест в тайне – ради меня!
Фанни пообещалась не говорить, думая, что отгадала Терезин замысел.
«Мама давно уже, наверно, совестилась с сестрами вместе жить и только искала случая уйти, – так объясняла она себе появление матери. – Прослышала, что я выхожу за богатого, и ухватилась за меня: с собой, мол, возьмет. Просто эгоистка. Нет, так ей любви дочерней не воротить».
И все же надо мягко обходиться с матерью: пусть не думает, будто Тереза старалась ее отдалить от нее, чего никогда на самом деле не было. Конечно, имени Майершп чуть не годами у них не поминалось, но не было, значит, случая и порочить его.
В назначенный день старик Карпати (хотя стариком его, жениха, не очень пристало теперь называть) послал Палко к Болтаи и услышал, к великой своей радости, ответ: прийти за кольцом самому.
Он не шел, он летел! Нет, это, пожалуй, сильно сказано. Но, насколько позволяли ноги, торопился все-таки: встречные не знали, что и подумать, какая это радость его посетила, читавшаяся столь явно у него на лице. Поспешай по улице бедняк, всегда можно предположить, что он купил билет в лотерею и сорвал главный куш; но что выигрывать набобу, коли он и так весь город может купить со всеми его обитателями, – ему-то с чего ликовать?
Явившись к Болтаи, принялся он тискать его в объятиях (попался – терпи!) и сию же секунду порывался ехать за невестой. Мысль, что эта волшебной красоты девушка готова стать его женой, настоящую влюбленность пробудила у него; пришлось мастеру напомнить, что для бракосочетания еще кое-какие приготовления требуются и юридические формальности – о них вельможа запамятовал, каковая забывчивость члена законодательного Корпуса явно показывала, сколь увлечен он идеей женитьбы; памятливость же Болтаи служила, напротив, доказательством увлечения несравненно меньшего.
Итак, об одном лишь попросил Карпати своего будущего тестя (который, кстати сказать, был моложе его на добрых двадцать лет): до свадьбы держать все под секретом, на что у него особые причины.
Болтаи обещал и, лишь попрощавшись, спохватился, что Фанни с Терезой точно к тому же призывали. Наблюдение свое сообщил он Терезе.
Это обстоятельство только укрепило ее подозрения. Уж коли обе стороны заинтересованы в соблюдении тайны до самой свадьбы, Майерша ничего не может знать об этом, другая причина привела ее сюда. Но что причина есть, это несомненно.
Приготовленья к свадьбе протекали вне дома, да и вообще семейство редко собиралось теперь вместе и не посвящало друг дружку в свои дела.
И Фанни с Терезой заметно друг от друга отдалились: вещь вполне естественная. Тереза не могла забыть, что племянница стала невестой миллионщика, и сочувствовала ее счастью. Фанни же стеснялась приласкаться к тетке или опекуну: подумают еще, что притворяется. От той, которая, не любя, пред алтарем в любви клянется, чего ж и ждать, как не притворства да лжи?
Потому и сквозил в их разговорах холодок сдержанности, взаимной отчужденности. Иной раз за весь обед словечка не проронят, будто онемели.
Кто сдержанность их сразу приметил, так это, конечно, Майерша. «Фанни плохо тут», – смекнула она. Строжат ее. Тереза холодна с нею, недоверчива. Девушка скучает, не чувствует себя счастливой в деревенском этом раю. Ну а как же: ни одного молодого человека по целым дням, а сердце-то требует своего в таких летах. Гм. Тут можно кое-что сообразить.
При всем том держалась она так приниженно, что за каждым ее шагом приходилось доглядывать: чем там она занята. То с прислугой сядет щипать перо, а услышит, что недовольны, утречком пораньше вскочит и за стирку – опять помочь; то застанут ее за подметаньем комнат. Как обед, так каждый раз силком к столу приходится тащить, силком и на тарелку накладывать: ото всего-то отказывается, не ест, не пьет, а после третьего блюда вообще встает, словно четвертого ей и не полагается.
Немудрящими этими уловками добилась она того, что Фанни неотступно стала ходить с ней, звала к себе, разговаривала, играла ей на рояле: жалела. И даже верить начала понемногу, будто бедная женщина и впрямь ищет, чем ей угодить. Эгоизм, конечно, но жалости достойный. Дочь только взглянет – мать уже спрашивает: что подать; нужно что – сбегает, принесет. Служанка долго копается – сама найти поспешит. Нередко поцелует украдкой у дочки краешек платья, а то попросила молитвенник, и Фанни обнаружила потом, что страничка, где молитва за детей, загнута и увлажнена – вне всякого сомнения, слезами.
А иногда вздохнет глубоко-глубоко, чтобы Фанни слышала, и на вопрос, о чем она, ответит только: есть, мол, о чем.
Однажды Тереза поехала в Пожонь подвенечное платье посмотреть и, так как оно было не готово, осталась заночевать, прислав вместо себя Болтаи приглядеть за домом.
Ни разу Фанни не ночевала одна, всегда тетушка спала в смежной комнате, оставляя дверь открытой, и в бурные грозовые ночи, когда ливень хлестал в окна, ветер хлопал дверьми и собаки брехали во дворе под галереей, так приятно было думать, что кто-то, самый заботливый после господа бога, бодрствует рядом с тобой.
А та ночь тоже выдалась бурная: дождь лил как из ведра и ветер завывал в деревьях; собаки, точно гоняясь за кем-то, с лаем носились вокруг дома, а двери скрипели, будто отворяемые невидимой рукой. Фанни позвала мать спать к себе.
Человек понаблюдательнее тотчас приметил бы радостный огонек, сверкнувший в глазах Майерши при этом приглашении, при этом кстати подвернувшемся случае. В следующее мгновение сумела она уже сгладить, умерить первый порыв, и перед Фанни вновь была лишь любящая мать, довольная, что с дочкой может побыть.
Женщины не очень привыкли стесняться друг друга, свершая при отходе ко сну свой туалет. С детской беспечностью поснимала с себя Фанни при матери все, без чего ложатся спать, не смущаясь, что оставшаяся на ней батистовая сорочка выдает прекрасные скульптурные формы невинного тела. Кто их видит? Женщина – и вдобавок родная мать. Чего же таиться, скрываться перед ней? Она, собственно, и не думала ничего этого, присела просто, замечтавшись, на край кровати и, вынув гребень, распустила две длинные густые косы бархатной черноты со стальным отливом, чтобы на ночь их в три переплести, и пышные волосы струистой волной хлынули до самых колен, как волшебной фатой окутав ее фигуру.
Долго-долго, не отрываясь, наблюдала Майерша девушку. Даже улегшись было, опять приподнялась посмотреть, как она небрежно заплетает свои длинные, шелковистые волосы, – и в зеркало-то овальное перед собой не глянет полюбоваться, а бросит случайно взор, еще отодвинет, чтобы не видеть себя полураздетой, и оборку кружевную на груди стянет поплотнее.
Майерша глаз не могла от дочери отвесть. Радовалась, любовалась ею, наверно. При каждом движении все очевидней обрисовывалась прелесть девичьей фигуры. Да, на ее взгляд ценительницы, этакую красоту за шестьдесят тысяч запродать – поистине недорого.
– Ах! Красавица ты какая, Фанни, – с невольным льстивым оттенком прошептала она наконец.
Фанни вздрогнула. Оглянувшись в испуге, будто не поняв второпях, кто это, встретилась она со взглядом матери и с незаплетенными волосами юркнула в постель. Натянула на себя белое одеяльце, задула свечу и зажмурилась.
И лишь немного погодя осмелилась опять приоткрыть глаза, точно и в темноте боясь встретиться с этим испытующим взглядом, шепоток услышать: «Красавица ты какая, Фанни!» – вкрадчивый шепоток сводни.
С трепетом ждала она, что еще скажет эта женщина .
Да-да…
Ночью, в потемках, как погасят свечу, на старух самая страсть поговорить нападает, особенно если собеседница засыпает не сразу и готова терпеливо слушать, разве что удивленные, испуганные, одобрительные и прочие поощрительные междометия вставляет, которые лишь развязывают язык. Такие ночи куда как подходящи для россказней о десяти-, двадцати– и пятидесятилетней давности вещах от рождений и крестин до свадеб и смертей, пока храп с той или другой стороны не положит конец словоизлиянию.
У Майерши тоже много чего было порассказать дочке, да и оказия – лучше не сыщешь: обе в постели, никто и ничто не помешает, никуда ни под каким видом ей не улизнуть, и все события можно повернуть и так и этак, а покраснеешь, так впотьмах не заметить нипочем.
– Ах, доченька, голубка, красавица ты моя, – так начала Майерша свою речь, – да разве думала я когда, что этакое счастье мне выпадет, с тобою вместе ночевать. И сколько же раз, бывало, скажу себе: и не надо мне других дочерей, хоть бы забрал их господь, только б ты у меня оставалась, вот и не дошла б я до жизни такой. Ох и жизнь, вот уж жизнь! Четыре девицы безголовых, одна глупее другой: дуры ведь, иначе разве вели бы себя так. Каждая ведь в приличной связи состояла, сносно бы можно прожить, так нет, ни одна не ценила – и все по рукам пошли. Вот как свою выгоду соблюли!
Это был первый приступ. Очернить жалкое существование низшего разбора, чтобы разбором повыше в привлекательном свете представить. Пошедших по рукам охулить за то, что ума не хватило приличную связь себе обеспечить.
Приличная связь – это на языке изысканном значит, что у дамы лишь один открыто признаваемый любовник, который и заботится надлежащим образом о ее нуждах.
Фанни ни словом не отозвалась. Майерша отложила пока свои подходы и, зевнув, попытала с другого боку.
– Тебе здесь, конечно, хорошо, любят, я вижу, тебя; малость, правда, строговаты, да люди-то порядочные, добрые. И повезло же тебе, что сюда попала, все-то у тебя есть, чего душеньке угодно. И оставайся себе спокойно, покуда старик Болтаи жив, дай бог ему здоровья; боюсь только вот, кабы не помер враз, уж больно грузен, вон и отца его паралич разбил, и братьев двух как раз в его годы. Оно, конечно, в нужде бы тебя не оставил, позаботился бы, знаю, не будь племянника у него, стряпчего; ему и хочет все отказать. И понятно: племянник-то – гордость семьи, своя все-таки кровь, а свой за своего только и радеет.
Это был второй натиск. Пусть призадумается девушка, озадаченная: а что будет, ежели Болтаи помрет? Может, зря молодость пропадает – не поздно ль будет вздыхать потом: ах, было б мне ее продать?
Самое ужасное было, что Фанни все понимала, знала, почему мать это говорит, куда гнет, зачем приноравливается, соблазняет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64