Слыша каждый божий день о таких вещах, мастер свирепел, как буйвол в летний зной. Он кипел, бушевал, ребра грозился пересчитать тому, кто попадется. Но никто не попадался! Враг – легок, подвижен, умен, он неистощим на выдумки и не знает иного дела, кроме как изощряться в них, а они с его простоватым подмастерьем Шандором – как глупые, неповоротливые животные, рога только умеют выставлять да бодаться. О, эти рога у них еще очень подрастут! Не будь даже иных целей, побуждавших Абеллино к выдержке, достаточно и одной: уязвить в самое сердце этого чванного мужика-подмастерья, посмевшего драться с ним (из-за чего слух к нему так и не вернулся). Это побольнее пули будет. Сказать ему: «Ах ты, строгаль несчастный! Гляди: та, на которую ты молился, для себя берег, теперь – рабыня моя, обязанная мне улыбаться. Хоть на коленях ее умоляй, райское блаженство сули, она не взглянет, к моим опустится ногам, мне руку поцелует, чтобы я ее обнял и на адскую муку обрек! А для тебя она и после сойдет, когда мне надоест».
Не это ль и зовется жизнью?
Итак, мастер угрюмо стоял у ворот, как вдруг золоченая карета остановилась перед домом, и из нее вылез пожилой барин, поддерживаемый гайдуком.
Приблизясь с приветливым видом, барин спросил, знаком велев гайдуку остаться поодаль:
– Ремесленный мастер Болтаи не здесь ли проживает?
Тот, задумавшись глубоко, кивнул лишь вместо отлета.
– Так, может, я с самим мастером имею честь?
– Точно так, это я. Не отпираюсь, – вскинулся не очнувшийся еще от своей задумчивости Болтаи, точно его на кулачный бой вызывали.
Улыбнувшись, пожилой господин со всей предупредительностью взял мастера под руку и предложил войти в дом, поскольку им предстоит долгий разговор.
Мастер, уступая настоянию, провел гостя в самую отдаленную из комнат, усадил там и стоя приготовился слушать.
– Первым делом, – начал пожилой господин, глядя на него со странной улыбкой, – первым делом представлюсь, пройду уж через это испытание. Придется вам услышать имя, не очень для вас приятное: Янош Карпати зовут меня… Пожалуйста, можете вслух сказать, что У вас на языке, не стесняйтесь. Понимаю, это к моему племяннику относится, Беле, который в Абеллино себя перекрестил, чудак. Вы имеете все основания бранить его, ведь он несчастье принес в ваш дом.
– Не принес еще, ваша честь, – возразил Болтаи, – и, благодарение богу, не принесет.
– И я того же желаю, но что поделаешь, и черт ведь не дремлет, особенно когда о красивой девушке речь. Племянник мой похвальное намерение возымел соблазнить вашу подопечную.
– Знаю, ваша честь. Но и я глаз не спускаю с нее.
– Вы, сударь, половины тех уловок не знаете, которыми пользуются наши славные, европейски образованные молодые люди в подобных предприятиях.
– Погодите, погодите, и я могу кое-что: на затворническую жизнь обречь девушку по милости вашего племянника, шагу не позволять ей ступить одной по улице, а зайдет преследование слишком далеко, так и фабрику свою бросить, в другую часть света уехать – родину покинуть, которую я так люблю, погорячее многих, кто отцами отечества именуют себя… Но покамест, ваша милость, покамест пусть лучше не попадаются мне эти пестрые мотыльки; я ведь не дворянин, на дуэлях драться не буду: возьму и раздавлю, кто станет поперек дороги, как стекло простое раздавлю. Так можете и передать драгоценному вашему племяннику.
– Но простите, друг мой, не в моем обычае мнения разные племяннику пересказывать, и сюда я не сплетничать пришел; меня точно рассчитанный, обдуманный план привел… Я посильней вас ненавижу этого человека. Не качайте головой, говорю, как есть. Вы жили бы себе да жили, и я до скончанья века не обеспокоил бы вас, не будь сего прискорбного обстоятельства, каковое связало мои отношения с Абеллино с вашими. Он мой смертельный враг, а я его. Отцовское состояние промотал, весьма приличное, а теперь у парижского ростовщика занял несколько миллионов под заклад моей шкуры. Зная это, вы легко поймете причину столь теплых отношений между нами. Я у него мешаюсь под ногами, он на моей шее виснет… Ему хочется, чтобы я помер, а я не хочу. Повод, право же, достаточный для борьбы насмерть; но поелику жить мне все-таки поменьше, чем ему, очень уж она неравная. Он гроб вот прислал мне намедни на именины с пожеланием воспользоваться им поскорее. Теперь его именины близятся, и я ему посох нищенский пошлю в подарок – пусть пользуется подольше.
– Ваше дело, не мое, я столяр, посохов не делаю, хотите посох подарить, есть тут, по соседству, токарь один.
– Терпение, господин мастер, терпение; посох – только символ. У меня, я сказал, план есть, с коим нужно вас ознакомить. Сядьте-ка лучше рядом и выслушайте до конца; вот так. Хочется мне, чтобы Абеллино зря моей смерти дожидался: помру, но состояние достанется другому. Понимаете?
– Как не понять. Наследства лишите его!
– Ничего вы не понимаете. Имение родовое, его никому нельзя передать, оно к законному наследнику переходит, а законный наследник – пока что он. А богатое ведь наследство! О таком стоит поговорить. Полтора миллиона годового дохода.
– Полтора миллиона! – ужаснулся ремесленник, уставясь на гостя, будто не веря, что перед ним может сидеть человек, у которого такой доход.
– Да, именно столько ждет моего наследника, и даже в земле меня мучила бы мысль, что состояние предков, добытое кровью, много лучше моей, недостойный потомок пускает на ветер, дробит, раздает иностранцам, барышникам, ростовщикам – потомок, который и слезинки над моим гробом не проронит, а ликовать будет! Радости этой хочу его лишить.
– И от меня ждете совета?
– Нет. Вы слушайте только, что я говорю.
– Полтора миллиона! – вздыхал все ремесленник, почти и не замечая уже знатного гостя.
Не от алчности он вздыхал, не из жажды обладания – от ужаса, от испуга! Попади эта невообразимая сумма к тому человеку, сколько зла ему удастся натворить! Что добродетель, воля и честность бедняка могут против столь подавляюще огромного богатства? Ведь у кого денег много, тот все и вся может купить; для того ничего невозможного нет! Вот почему вздыхал непроизвольно наш мастер: «Полтора миллиона форинтов…».
Карпати взял его за руку, чтобы лучше овладеть вниманием.
– Один только путь есть перечеркнуть красным крестом все расчеты Абеллино, ибо я кровное, несмываемое оскорбление хочу нанести, какое сам получил; этот путь – женитьба…
Тут Карпати остановился и откинулся на спинку, точно выжидая, что скажет собеседник. Но тот лишь кивнул, будто отлично все понимая.
– И если у меня, бог даст, ребенок родится… – тихим, сдавленным голосом произнес Карпати и со внезапной радостью хлопнул по столу. – Ах! Эта мысль меня опять на ноги ставит. Я человек не религиозный, сударь, но на смертном одре было мне такое знамение. И что я в лучший мир не отправился, когда меня все уже похоронили, пришел в себя, к общему удивлению, и силы, охота жить ко мне вернулись, все это указывает: не сон было то видение. Да, я женюсь, а вы послушайте теперь, что во всем этом для вас интересно.
В голове у мастера все перемешалось: столько необычных намеков и догадок разом.
– Вы опекаете молодую девушку, которую преследует Абеллино и на которую его сверстники ставят, как на лошадь, пари держат, кто выиграет; против коей составляются тайные заговоры и незримые кинжалы обнажаются на каждом шагу. Я вознамерился пресечь сию безнравственную травлю, предоставив ее жертве такое убежище, куда племянник мой уже не проникнет, даже если все двери и окна будут открыты настежь. Это убежище – мой дом.
– Как, ваша милость?…
– Прошу у вас руки вашей подопечной…
– Что?
– …дабы сочетаться с ней законным браком. Долгие годы знали все меня за «чудака». Попытаюсь избавиться от этого прозвания в оставшиеся мне дни.
Болтаи медленно поднялся из-за стола.
– Ваше высокородие, предложение это – большая честь для меня и большая неожиданность. Вы – владелец многомиллионного состояния, человек непомерно богатый, библейский набоб. Но не в богатстве ведь счастье, мне это доподлинно известно. Знал я сам одну бедную девушку, прошлый год ее выдали за богача, а вчера из Дуная вытащили: с собой покончила. Я ли счастья не желаю моей питомице; но за деньги, за богатого ее не отдам.
Карпати коснулся дружелюбно его руки.
– Присядьте, дорогой господин Болтаи. Едва увидев ваше лицо, я уже приготовился к такому ответу. Ну как вам не хотеть устроить будущее вашей питомицы, это очень даже похвально. Приличное состояние и дело свое ей оставить; честного, достойного, трезвого, работящего юношу, может статься, присмотреть, который поведет ее по тихой, мирной жизненной стезе. Но все это уже не в вашей власти. Девушка не из самой хорошей семьи, ветреность привита ей с рождения; в школе тщеславия, роскошеств и удовольствий воспитывалась, и прежние стремления, воспоминанья, лишь подавленные в более суровые годы, не забыты совсем. Порок она видела почитаемым, а добродетель осмеянной, это дурной опыт, сударь! Очень сильной душою надо обладать, чтобы сладкое горьким признать, а горькое – сладким. Расти вы девочку с самого раннего детства в строгих правилах, еще можно бы за ее нравственность поручиться, за то, что бедность не будет вызывать у нее неудовольствия; но ведь вы в таком возрасте взяли ее под опеку, когда она другое успела изведать! И нет на свете волшебника, который вернул бы ей неведение. Честолюбие, желание блистать, выделяться уже пустили корни в ее сердце. Не заметили вы разве, как она разом охладела к своему бедному избраннику, едва забрала себе в голову, что может стать чествуемой, окруженной поклонением дивой? Поначалу думала того добиться сама, своим искусством; но теперь-то уж, верно, и не надеется: кто-то сказал ей, что голосок у нее посредственный; но желанье блистать, жить в неге и роскоши не угасло в душе. Пока она еще страшится искушающего ее пути, но придет скука, страсть проснется, кровь потребует своего и в Минуту ожесточенья, когда сердце так легко внемлет дурному совету, глядишь, забудется – и кто убережет тогда девушку от падения, если она сама решилась на него?
– Не верю, ваша честь, ничему не верю, что вы тут сказали. Может, оно и правда, только я не согласен никак. В жизни, конечно, так бывает, но моя питомица – исключение.
– Не будем спорить. Вы сами убедитесь, что повод пасть вашей подопечной поспешат дать очень многие, потому что в самое высшее общество уже проникли слухи о ее красоте и, главное, добродетели. А это приманка самая, черт побери, соблазнительная! Никогда о девичьей невинности не болтайте, если не хотите, чтобы воры пришли и похитили ее. Так вот, я вовсе не собираюсь жениться на вашей питомице против ее воли – или чтобы вы ее уговаривали; передайте ей просто мое предложение в таких словах: «Один богатый вельможа просит твоей руки. Он немолод, некрасив, неприятен и в дедушки тебе годится; но ты иных обязательств на себя и не берешь, кроме как обвенчаться с ним и уважать в нем мужа. Хочешь, хоть в разных комитатах живи с ним, будешь видеться, лишь когда сама к нему приедешь. Сделают тебя счастливой блеск дворянского имени, власть, даваемая богатством? Хочешь принять это предложение?» И ежели ответит она: «Нет!» – на том я и успокоюсь, не буду больше надоедать, и позабудем об этом. Но спросить ее вы обязаны как опекун. Даю вам неделю сроку. Через неделю пришлю доверенного человека – вон того, что возле кареты дожидается; он спросит, не позабыл ли здесь барин бриллиантового кольца? В случае отрицательного ответа отошлете с ним это кольцо (корзинку мне все-таки не хочется получать); если же предложение принимается, скажете: пускай приедет сам.
С этими словами посетитель встал и, дружелюбно пожав мастеру руку, оставил его наедине с мыслями самыми противоречивыми.
Беспокойно стал он прохаживаться по комнате. Что тут предпринять? Чувство подсказывало ему, что Карпати угадал, девушка не сможет устоять против искусительного предложения и примет его. И будет несчастлива. Да и какое тут счастье? Проживет муж долго и будет она ему верна – грустное увяданье ждет ее; ведь в том кругу, куда ей откроет доступ чистый случай, будут свысока смотреть на нее, третировать, как ровно никаких прав там не имеющую. Не слишком ли много она потеряет, приняв эту дань своей внешности? Самоуважением ведь пожертвует; богатством этого не возместишь. А как жалеть будет, отдав невозвратимое спокойствие душевное; однако же отдаст, узнав о сватовстве. Ребенок еще – роскошь, блеск ее ослепят, да и не заслуживает разве внимания этакое предложение: один из богатейших вельмож свое древнее, славное имя дает простой мещаночке без средств, без семьи, кто же этого счастьем не сочтет? Да откажись она, ее все полоумной назовут.
Болтаи стал уже подумывать: а не утаить ли от нее вообще?… Нет, это поступок недостойный, лгать этот добрый человек не привык.
Внезапно его осенило. Верная мысль, это должно помочь. И он поспешил к Шандору.
Прилежный юноша как раз кончал заданный ему образец, великолепное изделие, долженствовавшее доставить ему звание мастера: украшенный затейливой резьбой письменный стол с искусно скрытыми потайными ящиками. Он целиком был поглощен своей работой.
– Ну, Шандор, – сказал ему мастер, – вещь и впрямь образцовая.
– Это гордость моя. День и ночь на уме.
– День и ночь? И ни о чем, кроме стола, больше не думаешь?
– А о чем еще думать?
– Ну, что послезавтра ты уже мастер, например.
– В этом я не сомневаюсь.
– А если всю мастерскую тебе передам, что ты на это скажешь?
– Ах, сударь, шутить изволите. С какой вдруг стати мне передавать?
– Да надоело, вишь ты, возиться, на кого помоложе хочется заботы переложить. Ты заместо меня работать будешь, а доходы пополам. Вот какой я хитрец. Без труда хочу доходы иметь.
– Но я то же самое буду делать, что и сейчас, зачем же делить?
– А если я хочу. Сына вот нет, а ты в точности такой, какого мне бы хотелось.
Шандор с нежностью поцеловал старческую руку, которая легла ему на голову, точно благословляя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64