— Меня читатели в основном знают не по тому, что пишу я, а что пишут обо мне.
— Как Вы, Евгений, справедливо заметили, ли
— Нет.
— Я же прекрасно понимаю, что со временем этот язык станет общим, только пока он кажется герметичным.
— Роман всегда есть признак общественной стабильности.
— Я тебе не верю.
— Как спросили меня давеча на радио.
— И что же ты ответил?
— Пошел на хуй.
— Нет.
— Но тогда же непонятно, отчего вы все так стремитесь к известности.
— А где она у нас?
— Они этого не переварят. Если только впоследствии.
— Прямо так и говорит, представляешь?
— Ничем не удивит, потому что там этого полно. То, что русская литература может принести в мировую культуру, — это какой-то необыкновенный опыт измененных состояний сознания, — говорил, нервно поворачиваясь к собеседникам, дон Кихот.
— Интересно, что в современном романе я совершенно не помню детей.
— Нет, ну есть, наверное.
— Я не помню.
— Только это и остается.
— "Очередь".
— Пошел на хуй.
— Да, да. Да. Все равно, обнажаете вы бездны зла или призываете к добру
— Очень интересно, я готовил свою главу, сплошной диалог и через промежутки троекратно должно повторяться «Нет», но так, чтобы не имело никакого отношения к предыдущей реплике. У меня ничего не получилось.
— Почему?
Это несправедливо, — подумал Олег, — мы же знаем, которые писали замечательные малые вещи и никогда роман.
— для меня это только продолжения либеральных традиций русской литературы.
— Обычное противоречие между индивидуальной слабостью и общими эстетическими представлениями.
— Я думаю, что если бы сейчас кто-нибудь пришел и сказал, что русская литература принесет необыкновенный опыт стабильного сознания
— Мне все равно, мужчина или женщина, главное, чтобы был красивый (привлекательный).
— Просто он сейчас пишется по-другому.
— Нет.
— И что же ты предлагаешь?
— Оказалось, что не подберешь такой, к какой бы не могло относиться «нет». Пусть и противореча. Особенно если противореча.
— Да.
— "Я написал роман" — имеет значение сама эта фраза. Ты воспроизводишь жанровые черты, о которых у каждого есть представление: несколько сюжетных линий и чередование разговоров и действий. А потом все это заполняешь, чем не важно.
— Я тебе не верю.
Другая примечательная особенность моих воспоминаний о ней: я думал, что у нее полные губы, а когда опять ее видел, оказывались обыкновенные, тоненькие.
— Только и остается, что оплачивать рецензии о себе, если отвлечься от того, что один неудачный опыт этого уже был.
— А также уличных сцен. Все эти случайные обмены репликами, который час и проч., которые часто великолепны. Или группы прохожих. У кафе и на автобусных остановках, только и делающие произведение романом.
— Вы, вероятно, говорите о?.. — Он назвал фамилию Руслана.
— Да.
— По-человечески я его очень понимаю: самому наконец прочитать, дать другим и проч. Кроме того, не все же узнают, что это по заказу. Но хотелось бы, если бы это желание еще и сочеталось с хорошими текстами.
— Он неважно писал, неважно. Хотя его, конечно, жаль.
— Его смерть при таких обстоятельствах была его единственным истинно художественным произведением.
Сказал, как отрезал.
— Может быть, мы наконец обратимся к тому, зачем нас сюда, что нас сюда привело. Не знаю, кому это могло понадобится. Вряд ли кто-нибудь из нас добавит нового к тому, что известно. (Раздражаясь.)
Все замолчали. Если раньше они только поглядывали на меня, то теперь откровенно выжидающе уставились.
Я встал в кресле. Татьяна сделала движение помочь мне, но я отказался. И произнес небольшую хорошо подготовленную речь.
— Я бы хотел почтить память покойного, каким бы он ни был поэтом. И именно как поэта. О нем уже стали забывать, хотя прошло всего, я заметил, даже упоминать перестают. Нет, не вставанием. Вы знаете, что у нас уже набралось несколько погибших писателей, как правило при загадочных обстоятельствах. Некрологи тут ни при чем. Мне бы хотелось доказать, что поэта очень могут убить специально, а не по ошибке. Так думать было бы оскорбительно. Я попрошу Галину Георгиевну, которую мы все хорошо знаем, потому что она нам часто помогала, прочитать по своему выбору несколько рассказов Руслана, убитого по вине тех, чьи имена еще предстоит установить, потому что она единственная из здесь присутствующих любила его, была близка, кажется, пользовалась его доверием и т. д.
Я даже вспотел.
Вот к этому я была совершенно не готова, к чему угодно другому, даже не думала, мне же их еще найти. А, да вот хотя бы. (Роясь в своем столе.) Так вот зачем ему. И на их лицах отразилось недоумение.
Из рассказов Руслана М., прочитанных мною в собрании, бывшем 19… года августа 18 числа, в моем доме.
Подруги
сросшихся пальца, средний и указательный, которыми она почесала маленькую поясницу. Куда ты смотришь? — строго сказала мама. Торопясь, я отвернулся.
Загорелые местные мальчишки пронесли на длинных нитках волочащихся, перепачканных в песке «бычков». Наташа из Киева, переодеваясь в нише в скале, попросила отвернуться, кутаясь в полотенце. Я упрямо качаю головой. Дядя Мелик, остановив свой автобус, вынес на дорогу, возле которой паслись лошади, и попытался посадить, а я отталкивался от ее спины ногами. Потом объяснил, что хотел на гнедую, эта же беленькая.
* * *
Со второй я познакомился, вероятно, в другое время и, вполне возможно, в другом месте, но, как обычно бывает, в воспоминаниях они слились в одно место и время.
Накануне приехали. Рано проснувшись, пробежал в сырую умывальню, представлявшую из себя цементный закут. Старшая чистила зубы. Набрав в рот воды и прополоскав, сливала на руки младшей, у которой на одном из пальцев не было фаланги. Мне рассказали, что ей брат отрубил два года назад. "Да она сама подставляет," — оправдывалась смеющаяся сестра.
Брат
Толик любит Олю. В увольнение гуляет с ней, а она его каждый раз ждет. Когда она забеременела, то сделала аборт, чтобы не вынуждать жениться на себе. Толик как-то про это узнает, тащит в загс, причем она сначала отговаривалась. Хотя отец был против, наконец расписываются. Забирает ее к себе. Но оказывается, что как-то неудачно, потому что она теперь не может иметь детей. Отец уговаривал развестись. "Я не понимаю, она уже не женщина. Что, других, что ли, для тебя нет, на ней все сошлось. Посмотри, да любая. Я не понимаю, это не семья, если без детей." Поехала в Москву, где у Толика тетка обещала устроить врачей. Пока она проходила обследование, ухаживает за женой другого офицера, у которой и без того ребенок. Муж узнал и подал на развод. Ольга вернулась, а он живет с другой женщиной. Развелись, он женился на Татьяне, у них родился еще сын. В это время Толика перевели служить в Германию, в то еще время. Через два года вернулись с машиной и многими вещами. Хотели вступить в кооператив, но его послали в Одессу, а она с ним. Через месяц службы на новом месте умер от инфаркта. Об этом дядя Валя звонил сестре, плача, хотя раньше у них были очень напряженные отношения.
Рассказ Юры Лекуха (Плагиат)
Загоняет под кожу полового члена подшипники; когда уже немного вырос, — гайки и шайбы, болты, половинки бритвенного лезвия (в количестве двух). Они обрастают мясом, пальцем прощупываются. Член увеличивается, распухает невероятно. Гордится им, холит и лелеет, иногда показывает. Все им восхищаются, осторожно трогают, когда он позволяет. Его все зовут просто Членом, никогда Васькой. Жалеет, не пускает в дело, когда к этому предоставляются скромные, по условиям зоны, возможности. «Петухами» брезгует, а на «химии» — вольнонаемными женщинами. Он думает, когда освободится, о той, которую первую осчастливит, удивит и обрадует. Доставит ей потрясающее наслаждение. А она еще даже не знает. Накануне выхода не спит и пытается ее себе представить, ощупывая под одеялом не умещающееся в ладони сокровище. В поезде и уже идя по улице своего поселка разглядывает встреченных женщин, угадывая, какая из них может быть «ею». Они его все не удовлетворяют. Дома его уже ждут, угощение приготовлено. Несколько холодно здоровается с матерью и прочими родственниками и друзьями, удивляя их. Потому что его мысли другим заняты. За столом оказывается с некрасивой не слишком молодой женщиной, новым для их мест человеком, потому что раньше ее не помнил. Или не замечал. Узнает, что, правда, — их новый библиотекарь. Думает, что интеллигентная женщина — это как раз то, что ему надо. Представляет множество книг, которые ее окружают на работе. К книгам, как и все долго сидевшие зэки, испытывает уважение. Они немного выпивают, и он кладет ей руку между ног. Она подвигается на месте и тоже щупает у него, с удивлением и оторопью обнаруживая размеры. Восхищенно взглядывает на него. Идет ее провожать. Она приглашает к себе, готовит чай, а к чаю — сладкую наливку. Они еще выпивают. А он ей набивает в папиросу припасенной травы. Тянет осторожно, закашлявшись. Ложатся. Сначала он ее немного ласкает, причем она каждый раз выгибается, вероятно, истосковавшись. Наконец осторожно освобождает свою драгоценность. Но ничего не выходит, великан не поднимается. Она его успокаивает, что так бывает, в следующий раз, и с облегчением засыпает. Обкурившись травой, чтобы заглушить боль, на балконе выстругивает ножом из члена весь этот хлам металлолома.
Вторая любовь
Почти повисла на подножке, народу много. У нее как бы двустороннее лицо, то есть разное. С левой — молодое, с горящим большим глазом, такое юное, нетронутое. Она и старалась, я заметил, им поворачиваться. А справа — обыкновенной сорокалетней женщины. Посмотрела испуганно. Опять толкнули. Полная, коренастая, даже бесформенная. Как будто это все на ней просто кое-как наверчено, чтобы выйти. Старик пробирался за спиной, и я огрызнулся. Я подвинулся к ней поближе, она поднялась на ступеньку, чтобы, может быть, пройти в салон, и мы почти прижались друг к другу. Едет к кому-то, торопилась, подумал я, ревнуя. "Вы сейчас выходите?" — "Нет," — ответила тихо. — "А когда?" — "Мне дальше." — "Может, поменяться местами?" — "Да, только тесно очень, но я пропущу." От нее исходит тяжелый, густой, мне показалось, что коричневого цвета, дух. Я чувствовал, во мне тоже поднимается и истекает, переливаясь (как радуга). "Ну вы выходите, выходят там?" — нас окликнули. Почему не могут оставить в покое. "Да, да, выходим, наверное." — "Нужно не наверное, а точно." Смотрят все. Теперь из обоих истекало, переливаясь (друг в друга). Она совершенно изнемогла. "Может быть, Вам передать на билет?" — "Спасибо, у меня проездной," — прошептала. "А что тогда для Вас сделать?" Покачала головой. Это были более сильные ощущения, чем когда в прошлый раз. Под их взглядами. Так как мы с ней уже все получили друг от друга, то выходить вместе не имело смысла.
Возвращение
"Ты себе потом никогда не простишь," — сказала мама. Немного подумав, решил съездить.
Подкравшись, как в детстве, заглянул в комнаты, окликнул с крыльца, как всегда делал, чтобы не испугать. Видно было через две двери, как маленькая, сгорбленная, помогая себе клюкой. Волосы белые с желтизной. Не слышит.
А когда приблизился, как будто почувствовала, что кто-то рядом, поворачивая слепое, задранное лицо. Послушно обнимаясь, благодарила: "Спасибо, спасибо!" Каждый раз приходилось, веселясь, заново объяснять: я твой внук, имя, фамилия, год рождения…
Решил: больше у нее ноги моей не будет.
Но когда пару раз упала, пришлось перевезти в Москву, потому что матери тяжело уже регулярно ездить с едой. Он в этом не участвовал, мать, щадя, сама все сделала.
Но иногда просила заскочить, посмотреть, пока она на работе. Он отпрашивался. "Только пить ей не давай, — строго велела, — а то опять описается."
Поддерживая с двух сторон, таскали первое время в туалет. Чертя ногами пол, тяжело оседала. "Ты держишь там? — плакала мама. — Ох, опять вырывается." — "Да держу я." — "Что же ты, зараза, делаешь со мной?" — "Старость не радость," — разумно отвечала бабка.
Было бы интересно узнать, как она их видела, когда подходили, наклонялись над ней и что-то делали. Должно быть, блеклыми, перистыми привидениями. Судя по долетавшим отрывкам бреда, верила, что где-то есть ее настоящая дочь, которая за ней приедет и заберет отсюда.
"Все, я все!" — говорила мама, закончив выгребать кал или сгребать прописанные простыни, пока он приподнимал за ноги. Из холщовой, неплотно слипшейся бабкиной щели остро несло. Он туда косился украдкой. Пущенные ноги падают с деревянным стуком.
Когда умерла, повеселевшая, розовая, оживленная мама бегала по дому, распоряжаясь сначала похоронами, потом поминками.
Весь вечер Галя-маленькая для тех, кто смотрел на нее — к счастью, таких было немного — выглядела восторженно-испуганной. Собранное в одном месте такое количество знаменитых и давно любимых ею людей восхищало и пугало ее. Все закончилось, встала со всеми. Конечно, она не могла поверить, что они могли иметь отношение к смерти черноволосого героя. Вспоминала его появления, которые лучше бы назвать налетами. Вбежал, всех сейчас же увидал, затормошил. Как она подслушивала у двери их разговоры или позднее, уже замужем, отправляясь к ГГ, думала, что, может быть, и он случайно. Предполагала, что у них отношения, и тогда злилась на мать.
А иногда ей казалось, что это их сближение и затеяно ради нее, чтобы ее с ним в конце концов свести. Она начинала думать, что ГГ не мать ее, а, например, старшая сестра. Представляла себе, как другая, настоящая ее мать (представляла реакцию своей настоящей матери на ее замужество), например, представляла себе, как ее другая мать ей говорит: "Вот и хорошо, ну как я рада, что ты вышла замуж за приличного молодого человека."
Да разве может она, такая ничем не примечательная, заинтересовать великолепного, чьи неопрятные, чирканые рукописи отрывала в залежах стола, но которые нравились все-таки меньше, чем автор. Узнав о его гибели, немного поплакала. Отметила странное удовольствие, с которым плакала. Подумала, как выпросила бы — заплати кому надо, все будет, — засушила его голову и поставила на пианино, сразу уменьшившуюся, то есть совсем уже маленькую.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23