А я домой пешком в два часа ночи. Да все что угодно, затолкать в машину, убить или изнасиловать, увезти далеко. Но никто меня не преследовал. На следующий день, уже после родов, когда я ездил к ней, помню, меня преследовали конфеты, которые ели мужчины. Один, в приемной, с передачей, как и я, сосал карамельку, шурша в кармане бумажкой. Другой — уже в автобусе, развернул, а бумажку выкинул в окно над моей головой. Я ехал без билета, просто забыл.
Антон, волнуясь, торопился к Богу. И одновременно мешкал, отдаляя встречу. Он и опаздывал из-за этого. Взбираясь на горку, был удивлен великолепием и комфортабельностью основательного строения. Затем — огромным полустеклянным холлом в коричневой плитке и за столом угрюмым консьержем. Витька предупредил, что Бог говорит, приставляя такую штуку к шее, отчего голос выходит механический и невыразительный. Но все равно в Министерстве медицинской промышленности, где дежурил, мешкал, собираясь с духом.
Да, я слушаю, отозвался однообразный голос робота, и Антон повесил трубку. Так что он для него был все равно неожиданностью.
Внутренне приготовившись, набрал еще раз, услышал монотонное "да, слушаю" и произнес подготовленную речь о том, что Ваши произведения мы передавали друг другу, говорили цитатами из них и узнавали своих по этим цитатам. Да… да… — отзывался голос, не меняя интонаций, но было понятно, что с каждым разом ему все приятнее все это слышать.
Дверь открыли чрезвычайно высокий мужчина в клетчатой рубашке и растянутых техасах и рыжеволосая, крашеная или в парике, приземистая женщина. Оба смотрели с напряженной подозрительностью, мужчина — огромными, очень ясными голубыми глазами, с которыми сейчас же захотелось что-нибудь сделать. Успокоившись, что опасности нет, пропустили, посторонившись.
Тут же объяснили, что они это потому, что кто угодно мог приехать. Ведь все время звонят, молчат или угрожают. Вот и сегодня, он снял трубку, а они там повесили. Кто это был? Прямо перед Вашим. Стареющая Наташа с мятым ртом и припудренным фурункулом на подбородке причесывалась в коридоре, потряхивая великолепными черными блестящими волосами и стараясь обменяться с Антоном в зеркале многозначительными взглядами. Ему сказали, что она была также подругой Зверева и у нее много его картин. Тоже присела рядом.
Когда разлили бульон, еще ложки не оказалось, и им предложили, гордясь демократичностью, есть одной. А он уступил первую очередь Наташе, гордясь небрезгливостью. Ложку, которую они передавали друг другу, он осторожно старался не трогать губами. Причем очень ясно представлялось, как она побывала у Наташи.
Называя жену девкой, пришел в хорошее настроение, много каламбурил. А жена Галя — его классиком. Штука, которую привезла ему из Японии верная подруга Бэлка, лежала на столе. Без нее гласные восстанавливались, как в древней письменности, по шумным согласным. Платок на шее из-за сквозняка открывал темную промытую дыру, откуда он и шел. Галя с удовольствием небрежно произносила имя Бэлки. Запомнился еще Вадим Делоне, умерший.
Выйдя с Антоном на балкон, она с неожиданной вдруг доверительностью шептала: Ходит и ходит сюда, чего ей надо? Вокруг него всегда было полно баб, как пчелы, я всегда знала. — Косясь на торопливо укладывающую хозяина на диван Наташу. — Когда умрет, Вы мне должны будете обязательно помочь разобрать его архив, до которого будет очень много честно пыталась после Татьяниной смерти, когда почувствовала себя свободной. Но, верно, я так устроена, что когда с мужчиной, моя душа сейчас же поднимается над нами, взлетает и смотрит оттуда на то, что он делает со мной. А я тем временем ничего не чувствую. — И с женщиной так же? — Нет, с женщиной всегда по-другому. Не знаю почему, — от-ве-ча-ет Ле-на. Она теперь жила в двух комнатах, в третью не заходила никогда. Она была заперта всегда. Там останавливался отец, когда сбегал из своей новой семьи. В одной комнате среди лежащих, стоящих впритык друг к другу или вдруг валящихся со стеллажей картин разных размеров закопана скрипка. В другой — под прислоненными или положенными сверху большими нависающими картинами погребено фортепьяно.
Туфта.
Когда я дописывал этот эпизод с девушкой Галей, то вдруг ясно понял, что все это время делал не то. Вот о ком надо было мне по-настоящему писать. Тогда у меня бы получилась настоящая традиционная психологическая повесть, как у Дафны Дюморье. Ну, может быть, в следующий
Когда все собрались в том количестве, что садиться уже некуда, а для разговора о деле еще рано (игра, перебрались, в, приглашенные, полным ходом, комнату, большую, ломберные столы)
— Нет, я так не думаю.
— Ну есть же для этого хорошее русское слово.
— И она так всегда.
— Разве его не было? Я не заметил.
— Потому и не заметил.
— в лифте, машине или просто идя по улице.
— В конце концов представь себе финансистов или промышленников, которые, собравшись, собираются же они когда-нибудь
— Вы имеете в виду «повесть»? Конечно. В «романе» есть что-то иноземное, немецкое.
— oder oder
— Разве ее не было тогда? Я не заметил.
— о любви к прекрасному, о первой любви или о виде вымершего животного.
— Я думаю, что любой психически здоровый человек может писать стихи.
— Это невозможно.
— Ну не хотелось ли нам давно, чтобы по радио или телевидению выступил пожилой бородатый диктор и прочитал по бумажке, например: Челябинский тракторный отхуячил наконец пятилетний план в четыре долбаных года, — говорил Дон Кихот Вадим Петрович, тревожно блестя глазами и озирая присутствующих. При его словах все оживились, задвигались, улыбаясь и оглядывая друг друга.
— Но в конце концов все равно же получился роман.
— К сожалению.
— И им все, заметьте, сходит с рук.
— Так прямо и говорит?
— Нет.
— Есть еще другой хороший немецкий составной союз: oder… entweder. Что означает…
— Мне, например, неинтересно, что думает Яркевич про рубль.
Входит Яркевич.
— Рецензия есть всегда переписывание текста, это надо честно признать.
— Хотя до сих пор иногда упорно зову ее повестью.
— Но не всякий же становится поэтом. Поэт — тот, кто говорит в стихах: я поэт, и больше ничего. Для этого он их и пишет.
— Я даже думаю, что ничего про рубль он и не должен думать.
— А тогда про что?
— Потому что очень хочется.
— Стихи больше ничего не говорят. А другой — чтобы самовыражаться. Дьявольская разница.
Яркевич говорит о том, что либеральное сознание, которое до сих пор все определяет в России, окончательно скомпрометировало себя и у нас, и на Западе, стало наконец всем понятно, что либералы не могут решить ту сумму социальных, политических и психологических проблем, которую накопил ХХ век, и о том, что только какой-то очень мощный радикальный стиль может оказаться адекватен всему происходящему и на Западе, и у нас.
— Например, он закончил роман
— Да, и что же?
— Это гордыня считать, что я могу понять текст. Воспринять — да, то есть воспроизвести.
— Переписать?
— Нет.
— Другой, конечно, не поэт?
— Конечно.
— неважно, кому он понравился. Или пишет. Значит, у него есть своя его версия.
— Всего-навсего "ни… ни", я знаю. Ни то, ни другое.
— Почему ты так думаешь?
— Но он же нам и ближе всего.
А мне всегда хотелось, чтобы диктор обратился: Дамы и господа… Нет, судари и сударыни мои… Нет, все-таки просто: господа! И сказал про что-нибудь очень изысканное, а не тракторный, — подумала Галя. А я и не знал, что она собирается приходить.
— По крайней мере, в моем понимании.
— Вот про это. Только это и может быть интересно.
— Нет.
— Так-таки в мире нет случайности?
— Да.
— И это переписывание может продолжаться бесконечно.
— Я думаю, что если бы кто-нибудь сейчас вышел и сказал: а я хочу, чтобы диктор говорил не «отхуячить», — говорил «куколка» Левушка, — а, например, «грезы» или «развиднелось», — то он был бы тогда настоящий диссидент. — Но никто не обратил внимания.
— Признаюсь, это единственный перформанс, который меня увлек.
— И его лучшее произведение, — сказал Глеб, как отрезал.
— К которому он, судя по всему, долго готовился.
— Это будет очень интересный проект. Вы все там сможете напечатать все, что посчитаете важным, — участвует с пола Татьяна. Название ее журнала — или альманаха, что сейчас кажется одним и тем же, — мне кажется претенциозным.
— Да он жил, чтобы его совершить.
— Вы хотите сказать, он для этого здесь появился?
— Нет.
(Но я-то знал, зачем он на самом деле здесь появился.)
— Вот когда наконец постмодернисты победят кругом
А я всегда думала, что тогда и говорить о постмодернизме, думала Галя, будет выглядеть прямо по крайней мере комично, если кругом сплошной постмодернизм, то его нигде нет.
— Вообще-то получается так, что, сколько бы ты ни рвал повествование, оно все равно восстанавливает свое единство.
— Ну тут уж ничего не поделаешь.
— даже о промышленности вообще или соответственно о вообще деньгах, а планируют реальные будущие сделки и операции. Это можно было бы обобщить и применить к литературе так: они говорят о технологии. Их разговор технологический.
— De nada.
— А Вы попробуйте расположить фрагменты в тексте произвольно, то есть это кажется, что произвольно.
— Представьте: мы все на верблюдах в какой-нибудь очень далекой жаркой стране или в пустыне Сахаре. Мне кажется, что нам это всем очень надо, — участвует Вика.
— Я Вам больше скажу, это его действие
— Как строить как я строю сюжет или возможен ли в современном произведении пейзаж в моем произведении или уличная (массовая) сцена. Это же очень интересно.
— Я думаю, что невозможен.
заставляет меня пересмотреть отношение к перформансу вообще.
— Или реплики — как будто были перепутаны и не на своем месте. А потом все равно они как-то там устанавливают, как надо, между собой логические связи. То есть нам кажется, что будто бы так и задумано.
— Конечно, раз есть серьезный его вид, возвращающий трагедию.
Невнимательно прислушиваясь, я думал о том, что, хотя все и выяснилось (хотя за вчерашний день все и выяснилось) хотя все и выяснилось в этой истории за вчерашний день все вчера и выяснилось в этой истории о том, (что на самом деле произошло) что в действительности произошло с Русланом, мы ни на йоту не продвинулись в постижении причин поступка Руслана (в понимании) в постижении причин, побудивших (вынудивших, приведших) Руслана я думал о том, что все объяснения поступка Руслана: несч. любовь, собств. открывш. бездарность (осознание собств. б-сти) собственная бездарность и неустроенность (приехал издалека и проч.) — выглядят слишком жалкими слишком жалкие, чтобы ради них затевать все это, пусть и сумбурное, повествование.
— Или ее отменяющий.
— То есть ты хочешь сказать, что
— Нет.
— написать нелогичное, случайное повествование невозможно.
— Несколько сюжетных линий, много героев из всех этих рассказов. Одни только возникают, а другие продолжаются или даже сходятся в конце. Представьте себе сборник рассказов, который будет романом в моем смысле.
— Не будет, — возражает, поежившись, Татьяна.
— Я думаю, что если бы кто-нибудь сейчас вышел и сказал
— Отсутствие риска, вот что.
— Не думала об этом никогда.
— он был бы настоящим диссидентом.
Да, да, горячо думала Галя. Безнаказанность — вот что делает современную литературу неинтересной. Ведь грози им смерть от собственного произведения, хотя бы публичная экзекуция, то тогда бы и стиль или сюжеты сделались поувлекательнее.
— отправиться туда всем вместе, а потом это описать каждый по-своему. Как сейчас, чтобы каждый говорил-говорил свое. Я знаю, я договорюсь, где, — говорила Вика. — Напечатаем книгу.
— То есть это только кажется, будто это рассказы.
— Такие опыты соединения текстов посредством (имени) сюжета?
— Нет.
— только тогда с литературой произойдет что-либо решительно нового, — решительно заканчивает Глеб, а Татьяна переползает на новое место.
— Я подумаю об этом.
— Не правда ли?
— То, что происходит для меня в произведении, все равно же всегда не то, что, возможно, происходило в нем для его автора.
— Но это же неправда.
— Разве их не было тогда? потому что я не видел.
— Потому и не видел.
— "Очередь".
— преследовать, я знаю, кто сможет с тобой поговорить. А мой самострел по-прежнему лежал в сумке.
Подталкивая сзади в спину, обещали, что будут учить меня. А я — что готов с ними хоть сейчас выйти. Вот хорошее место и не видит никто, произнес один, когда мы немного отошли. Достав из сумки самострел, я направляю его на них. Ах, вот ты как, удивленно сказал другой, вытащил пистолет и снес мне полголовы.
— Не знаю, зачем это тебе нужно.
— То есть для меня этот вопрос вообще закрыт, раз я не знаю.
— Разумеется, нет.
— Понимаете, открытие, что так тоже можно, было для меня очень важным, потому что сначала я не знал, — убеждал кого-то Женя Попович, — я двигался ощупью. И вдруг Ваш герой оказывается не Вами, то есть это конечно, но таким Вами, о котором говорить неприлично. И Вы в другой раз никогда не станете.
— Вряд ли ее можно назвать молодой. Просто фотография.
— Сейчас скажу, когда это было.
— Но я-то этого еще не знал. Тут открытие невероятных пластов психики.
— Тут он мне впервые понравился в этом его халате.
— Ты забыл замечательные усики.
— Нет, не вспомню уже.
— Да все что угодно. Любой текст может быть продолжением или ответом на реплику, это все равно. Раз сами восстанавливаются логические связи.
— А мы потом думаем, что так и должно было быть. Но это же обман.
— А литература всегда обман, — поворачивается Попович, и все чувствуют себя неловко после такого его трюизма.
— Стихи — это просто предварительный сжатый набросок. Одни его могут развернуть, другие нет.
— Но, может быть, мы все-таки обратимся к тому, ради чего нас всех мы пришли (пригласили), — поспешно и с некоторым раздражением пытается спасти положение Генрих.
— То есть ты хочешь сказать, что они ей всегда предшествуют.
— Имплицитно. Любое прозаическое произведение можно свести (вернуть, низвести) к стихам, но не наоборот.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23