Но удивительно — Юрча не рассердился, не попрёкнул. Он хлопнул Гошу по плечу:
— Слушай, Егорша, ты — молодец! О тебе обществу нужно сообщить, народ должен знать своих героев!
Не успел Кудаисов и рта раскрыть, как Юрча уже митинговал перед классом:
— Братцы, народы! Гошка после выпускного добровольцем идёт в колхоз работать! И подаёт на заочный! Нашего общего друга Антипина сдаёт в металлолом на переплавку. Высшая форма сознательности!
Последнее время десятый класс постоянно пребывал во взвинченном состоянии. Его то и дело сотрясали общественные катаклизмы, по поводу чего мужчины держали речи, а женщины, как водится, кричали «ура» и в «воздух чепчики бросали». То история с пастухом Лукой Бахсытовым, то возвращение в строй изгнанника Макара Жерготова, то взбудоражившее всех известие, что старый Левин подарил деревенской молодёжи дом с библиотекой, то находка Вани Чарина. А теперь вот — Гоша Кудаисов.
И снова загомонил десятый класс, слава опустилась на плечи очередного героя. Гоша под этим бременем сидел уткнувшись в парту и головы не поднимал.
— Гоша, неужели правда?
— Что тебе взбрело, Кудаисов!
— Пусть Егорша сам скажет!
— Ой, девочки, как романтично! Егоршин отец, помните, как сказал: я вернусь. И вот в колхоз опять приходит Егор Кудаисов!
— Нинка, тебе бы романы писать!
— А что!..
Лишь одного голоса Кудаисов так и не услышал — голоса Лиры. Глянув в её сторону, он перехватил её тревожный, вопрошающий взгляд и ещё ниже опустил голову: не Юрче Монастырёву, а ей нужно было рассказать прежде всего. Ах ты, дурила!..
— Я вот, Гошка, посмотрю-посмотрю на тебя, да и сам тот же номер выкину… Работать и учиться заочно — чем плохо? На заочный и устроиться легче, — говорил между тем Ким Терентьев.
Он с силой двинул Гошку в бок и уселся с ним рядом. Они сидели, подперев друг друга плечами и вроде бы даже чуть-чуть обособившись от остального галдящего народа.
— Мой дядька бригадиром был, а я что же? Вдвоём двинем, верно?
— Почему это вдвоём? Может, больше наберётся!
Это Макар Жерготов сказал. Будучи человеком рассудительным и «мятым жизнью», он не хлопал по-ребячьи в ладоши, не шумел зря, а с основательностью взрослого человека лишь усмехнулся отчаянному порыву Терентьева:
— Тут, брат, никакого особенного геройства не требуется. Для меня, например, этот вопрос давно решён. Считай, уже трое нас, ещё кого-нибудь сманим. И будет у нас своя бригада.
— Бра-атцы, это идея! Свою ферму, трактора свои, непременно автомашину,
— Ты, Юрча, ещё вертолёт потребуй!
— А ферму возьмём ту самую, Чаран, куда после бурана ходили! Там луга, озеро можно соорудить. Нет, серьёзно! — Монастырев ещё пуще взвинтил себя. — Первая ферма в Якутии! Во всей Сибири! Бра-атцы, я — всё! Остался…
Саша Брагин вовремя понял, что нужно брать бразды, иначе очень просто можно оказаться на обочине общего движения.
— Тише, люди! Во-первых, я сейчас перепишу всех желающих…
— Он перепишет! А сам-то? — Юрча Монастырёв с некоторой ревнивостью воспринял попытку комсорга вырвать у него инициативу из рук. — А сам что же?
Брагин растерялся, вид у него был такой, словно человек с разбегу на сосну налетел.
— Я, конечно, я почему же… Я тоже не должен в стороне…
— А как же твоя философия?
Все знали, что Брагин уже с седьмого бредит философским факультетом Московского университета.
— Ну да… философия… — Брагину нелегко было взять себя в руки. — Хотя, с другой стороны, философия — это наука о жизни… С жизни надо начинать!
— А по-моему, надо быстренько за Сергеем Эргисовичем сбегать!
— Дело. Верочка, беги!
XXIV. Любит — не любит
Счастьем было вновь и вновь вспоминать те минуты: она поправила ему кашне и затянула «молнию» на куртке, он поблагодарил её, а тут как раз мимо прошествовал Надин «крёстник» — кривоногий Макар Жерготов с таким преогромным рюкзаком на горбу, словно собрался на лыжах к полюсу. Они улыбнулись, но тотчас погасили улыбки, чтобы не смутить паренька. Это была тайна — их общая. Она словно сказала Аласову, поведя глазами вслед Макару: «Как видите, вернулся в класс, и ничего страшного». Он ей ответил: «Вот именно». И ещё раз улыбнулся. Так в далёкие времена улыбался ей юный Сэргэйчик.
И сладко и печально становится от этих воспоминаний. И горько порой: боже, какой малости она радуется как дитя! Сколь крохотны были её приобретения, эти «золотиночки», которые она день за днём собирает…
Немного пока собрала. Был здесь однажды пойманный в зеркале его выразительный взгляд: какая красивая! Была благодарность за дополнительные занятия, был тот безжалостно оборванный Кубаровым разговор… А история с Макаром Жерготовым в её «коллекции» — самородок. В прошлом году парня выпихнули из школы — после досадного случая с дурой Клеопатрой. Теперь Аласов по собственному почину разыскал Макара и снова привёл его в школу: Макар всё-таки закончил девятый класс, посещал вечернюю школу в райцентре, пусть продолжает учиться.
Учиться бедному Макару или не учиться — казалось бы, что ей до этого! Пустячная история. Но так уж повелось в их тайных, никому не ведомых отношениях: с виду мелочь, а для Надежды драгоценность, потому что связано это с Сергеем. Теперь стоит ей услыхать фамилию Жерготова, как сердце сейчас же откликнется и память подскажет.
Она вышла тогда ранним утром из дому, направляясь в школу, вышла и ахнула: снег! После осеннего ненастья, после воя ветра, вокруг притихло всё и пошёл тихий снег — ласковый, умиротворяющий. Она словно пила это тихое умиротворение, шагая в школу по белому и хрусткому чуду, улыбаясь не зная чему. Сама посветлела, как мир вокруг.
В учительской Марфа Белолюбская, прильнув к ней, шепнула: «Ах, Наденька, ты сегодня как девушка…» И даже Нахов, этот грубиян, строптивый, словно ель, которую волокут комлем вперёд, даже он попытался сказать ей нечто вроде комплимента. И тут она увидала, как в дальнем углу учительской разлюбезный её супруг крупно разговаривает с Аласовым: какое имел право Сергей «явочным порядком» привести Жерготова в школу? Привёл, и парень теперь ждёт за дверью окончательного решения завуча.
«Такие Жерготовы будут прыгать из школы в школу, а я должен благословлять их забавы?»
Аласов стоял, набычив голову, и явно не собирался уступать завучу. Назревал скандал.
Могла ли Надежда дать испортить такое волшебное утро первого снега!
«Нет, уважаемый Сергей Эргисович, просто я не знаю, что вам сказать, — говорил Тимир, разводя руками. — Из нашей школы Жерготов ушёл самовольно. И ещё вы должны учитывать — класс десятый, выпускной. Принять отставшего — значит ударить по общему проценту успеваемости! Нет, тут необходимо посоветоваться. Обсудим этот вопрос на педсовете».
«Верно! — рявкнул Нахов. — Я с прошлого года требую вынести вопрос о Жерготове на педсовет. Пора наконец разобраться!»
И вот тут-то сказала своё слово Надежда.
«К чему педсовет, друзья-а-а! — протяжно пропела она (ей самой понравилось, как она сказала это «друзья-а-а!»). — Мальчик Жерготов решением педсовета из школы не исключался, и педсовет тут ни при чём. Я его знаю, он способный, по математике быстро наверстаем. Уж коли пришёл, так пусть и отправляется в класс».
Нужно было видеть, с какой благодарностью взглянул тогда на неё Сергей. Так Макар Жерготов стал их общим «крёстником».
В то лыжное утро они улыбнулись разом, увидев Жерготова, а она — никто не заметил этого — любовно поправила Сергею кашне и затянула потуже «молнию» на куртке. Пять минут — драгоценная её «золотиночка». А потом, когда колонна лыжников спустилась вниз, она ещё долго смотрела Сергею вслед. И чувство у неё было такое, как у жаждущего, которому дали лишь прикоснуться губами к чаше. «Доколе же? — говорила она себе, — до каких пор будут одни лишь недомолвки, случайно оброненные словечки и улыбки, сколько ей жить крохами?» Однажды она уже отчаялась, решилась спросить у него прямо: да или нет? Кубаров не дал им договорить… Серёжа, милый, услышь слова, которые я твержу про себя, повторяю, когда мы вместе в учительской, словно шаманский заговор: «Посмотри на меня. Посмотри на меня. Улыбнись мне…» А когда расходимся по домам, всякий раз прошу: подари мне, Сэргэйчик, улыбку на прощанье — она до завтрашнего утра будет греть меня… Если на самом деле глаза человека выражают мысль его и душу, то почему ты до сих пор не прочёл этого в моих глазах? Загляни в них хорошенько, прочти!
Надежда в сердцах пристукнула утюгом по столу. Надо, надо решать!
Размышляя таким образом, то пеняя Сергею, то упрашивая его, она вместе с тем ни на минуту не прекращала своих домашних хлопот — что-то строчила на швейной машинке, убиралась, принялась гладить бельё. Она любила эти мирные домашние часы, когда школьные занятия уже позади и завершена каторжная проверка тетрадей. От домашних забот она никогда не уставала, были они для неё душевным успокоением. Под шипение утюга на сыроватом бельё или под ровный стрёкот швейной машины так хорошо думается!
В доме тишина, Тимира ещё нет из школы, сын сбежал в кино. Лира в соседней комнате готовит уроки, едва слышно мурлычет себе под нос: «Я всегда тебя помню»… Что за привычка, господи прости! За уроками непременно ей нужно что-нибудь напевать.
Я все-ег-да те-ебя по-омню,
Как мелькаешь ты в окошечке своём…
Надежда взяла рубашку мужа, очень тщательно, не пропуская ни шва, стала разглаживать. Странно, что Тимир запаздывает сегодня, не затащил ли его кто в гости…
Бывало, прежде в праздники, когда жёны возвращаются домой под руку со своими повеселевшими мужьями, лишь одни они, Пестряковы, бредут домой трезвые и усталые. В такие минуты Надежда иногда с тайной досадой подумывала: хоть бы Тимир уж выпил как следует, хоть бы от вина повеселел! Однако, когда в последнее время Пестряков стал всё заметней благоволить к рюмочке, Надежда быстро разочаровалась в таком способе увеселения жизни. Ничего хуже она и представить себе не могла.
Сорочка наконец выглажена, и Надежда лёгким движением набросила её на спинку стула. Но упал свет из окна, и на рукаве — вот беда! — явно обозначилась морщина. Может, на Тимире эта морщина и не будет заметна, но всё равно непорядок: муж любит только безупречно выглаженные вещи, да Надежде и самой приятно видеть, когда на муже всё аккуратно и чисто. Как живётся человеку в семье — об этом прежде всего скажет людям его одежда. А Сергей сегодня явился в школу с таким измятым воротником, что у Надежды сердце сжалось. Наверно, баба Дарья гладила, совсем уже слепая, бедняжечка, и старается, наверное, да не умеет. Если бы Надежда его рубашку погладила! Погладила, помогла бы надеть мягкий холодящий шёлк, прижалась бы щекой к его плечу.
Из комнаты Лиры без всякого выражения:
Я все-егда-а те-ебя по-омню…
Вот уж действительно: я всегда тебя помню… За годы жизни с другим она никогда не расставалась с Сергеем. В любом случае мысль всё равно повернёт к нему, — так горячая кровь, совершив круговорот, снова и снова возвращается к сердцу.
— Мама, палёным пахнет! — крикнула Лира.
Надежда схватила утюг. На сорочке, на видном месте, остался отчётливый след.
Раздосадованная, она сгребла приготовленное для утюжки бельё, швырнула на кровать и ничком упала на него. За что ей такая мука!
Я все-егда-а тебя по-омню-ю…
Надежда забарабанила кулаком в стену.
— Эй, хватит! Перестань сейчас же…
Но оттого, что усмирила дочь, легче не стало. Ничего нельзя поделать, совсем ничего!
Как можно: замужней женщине целыми днями размышлять о чужом мужчине! А что страшного? Иные не то что думают — делают невообразимое, и при этом ходят, не опуская глаз. Зачем противиться себе самой? Не лучше ли отдаться во власть потока — уж к какому-нибудь берегу да прибьёт. Значит, продолжать всё так же ловить его взгляды, искать нечаянных встреч, придумывать, как лишний раз ввернуть в разговоре злосчастного Макара или пятёрки Кудаисова, опять как бы невзначай приставать к почтальонше Галине: «Что-то у тебя сумка толстой стала, уж не новому ли нашему учителю Аласову поклонницы пишут?» Терзаться, сходить с ума — сколько это выдержишь?
Как-то на днях совершенная уже нелепость приключилась, рассказать бы кому! Бог знает с чего вдруг ударило в голову: я сижу сейчас дома, а он в школе, кружок у него. Может, отпустил ребят, остался один в пустой учительской, надеется — а вдруг она заглянет. Он ждёт её там, а она сидит дома! Так явственно это представилось, что, не давая себе отчёта, она мгновенно оделась, что-то сказала своим и побежала к школе: милый, погоди ещё минутку, я лечу к тебе!
Конечно, никого в школе не было. Натыкаясь в тёмном коридоре на скамьи, она ощупью добралась до учительской, зажгла свет. Долго и бессмысленно стояла, вслушиваясь в тишину большого здания, и вдруг заметила ещё сырые отпечатки чьих-то ног у дверей. Его ног! Ждал и не дождался…
Пошатываясь, как больная, вышла она на воздух. Ждал и не дождался! Что бы тебе поторопиться чуток, хоть бы на полчаса раньше!
Стояла ясная ночь. В свете луны избы слились с белизной снега, но чёрные их тени ложились поперёк пути. Дыхание застывало, шуршало, как сухая трава. Вдруг стеклянный скрип чьих-то поспешных шагов — Надежда вся напряглась: оказалось, мальчишка пробежал к интернату, зажав руками уши.
Она пошла по улице, всё ускоряя шаг. Ресницы опушило, она едва различала дорогу. Наконец остановилась — перед домом Аласовых. Сами ноги сюда привели.
Дом Аласовых! Порог любого дома в Арылахе она могла переступить просто. Но сюда, где когда-то была желанной гостьей, она войти не могла.
«Деточка, доченька», — звала её баба Дарья.
Получив от сына треугольничек с фронта, старушка терпеливо ждала Надежду, не распечатывала, только ей одной доверяла. Когда письмо приходило Надежде, она бежала с ним к бабе Дарье. Читая, отдельные строки опускала: «Тут лично меня касается». И баба Дарья согласно кивала, она-то понимала, какие там слова написаны.
Выходя замуж за Пестрякова, ничего так не боялась Надежда, как встреч со старухой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44