— Думаете, Толбонова надо было критиковать?
Но Аласов не стал углубляться в литературную проблему.
— Василий Егорович, — сказал он. — Есть у меня к вам серьёзный разговор. Как раз насчёт десятого.
— Ну, пожалуйста.
Нахов тростью доетал с вешалки фуражку и положил её на колени, как бы говоря — побеседовать можно, но на долгие разговоры не рассчитывайте.
— Мне, Василий Егорович, хотелось бы узнать поподробней историю класса…
— Так это к завучу или к директору.
— Помогите как товарищу. Меня ведь не просто летопись интересует, вы понимаете. Не сочтите за лесть, Василий Егорович, но мне думается, что только ваши уроки в этом классе и проходят с полной отдачей.
— Вы уверены, что с полной? Не знаю, не знаю… Есть на этот счёт и другое мнение. Почему, говорят мне, на твоих уроках только и слышишь споры да дебаты — у нас школа или дискуссионный клуб? А между прочим, ещё с древности известно, что спор — не обязательно ругачка да смута. В споре — истина, в споре мировоззрение оттачивается, приходит умение ясно выражать мысль! Знает это всякий, да мало знать. Впрочем, что же я… Вам ведь надо о десятом… Только от меня вам помощи будет немного. Голый практик, рублю сплеча. Ещё куда ни шло, могу вам факты… А вы уж сами их осмыслите.
За окном в саду промелькнули головы, донеслись голоса. Аласов отвернулся, чтобы не смотреть туда.
Нахов полулежал на диване, выставив вперёд ногу с протезом, — нескладный, большеголовый человек, очень усталый. Виски густо посеребрены. Едва ли он намного старше Аласова, а уже живот. Из-за протеза, надо думать, мало двигается. Протянул Аласову портсигар.
— Не курите? Ну, и правильно, не курите. Я уже взрослым мужиком на фронте выучился. С тех пор каждую неделю бросаю. Да… Так вот вам история. Класс был как класс: успеваемость прочная, на производственной практике завоёвывает вымпел. И вдруг — этот случай. Прямо сказать, гнусный…
Нахов провёл рукой по ёжику на голове, прикурил от одной папиросы другую.
— Была у нас некая особа, Клеопатрой Ксенофонтовной звали. Тоже вроде вас приехала, новенькая…
«Экая у него дурацкая привычка — кусаться без всякой нужды», — подумал Аласов.
— Завуч её любит, жена завуча, мадам Пестрякова, в задушевные подруги принимает. Как уж там она преподавала свою физику, эта Клеопатра, не скажу. Но человек — дрянь. Раскрашена, разговоры ведёт — уши вянут… В один прекрасный день — шум, крик, руки заломлены, слёзы потоком: «У меня в классе украли десять рублей». Свои тетради она оставила на столе, а в одной тетради червонец был. Этого червонца и не стало. «Учащиеся грабят своих учителей!»
Отправляются трое — завуч, классовод Пестрякова и пострадавшая. Левин, старик наш, попытался их усовестить, но где там!
У меня свой урок. Задал я ребятам разбирать рассказ по книжке, а сам выхожу в коридор — не сидится на месте, душа ноет. За дверью девятого вроде бы тихо — слышно, как Тимир Иванович что-то бубнит… Но вдруг открывается дверь, и вылетает в коридор парнишка, Макар Жерготов. Схватил пальтецо с вешалки и вон из школы. Вскоре ещё несколько ребят, и все почему-то держат раскрытые сумки. Тут меня как обухом: обыскивают! Тимир Иванович выскакивает следом: «Куда пошли, урок начинается!» А мальчишки ему: «Ворам учиться ни к чему!» Все ушли, ни один не остался.
— А вы-то! Стоять в стороне и не крикнуть… — возмутился Аласов, забыв про обидчивость собеседника.
Но тот не обиделся, только исподлобья, очень внимательно, поглядел на Аласова.
— Вы что, действительно об этой истории ничего не знаете?
— Да откуда мне!
— Гм… Может, вам и простительно. Почему я не крикнул, говорите? В этой школе нет никого, кто кричал бы громче меня. Едва до суда не докатился. Не чаял, да вдруг в этой истории главным её персонажем стал. Закричал я громко, когда увидел обыск, — прямо-таки внутри зашлось. Влетел в девятый, что уж я наговорил этим обывателям, потом и вспомнить не мог. Но если верить акту, который они передали в прокуратуру, так я и выражался нецензурно, и оскорблял, и даже пытался учинить физическую расправу. К акту червонец пришпилили, вещественное доказательство. Нашлась на тот случай у меня в кармане десятирублёвая бумажка, я её в физиономию Клеопатре швырнул.
— А прокурор что?
— Да ничего, прокурор… Выговором в приказе отделался. После мне дважды предлагали перевод в соседний район. Ну, уж нет, с Наховым у них ничего не выйдет. Оставить ребят в руках Пестряковых? Вот им… — Нахов сложил кукиш и повертел им перед лицом Аласова. — Понятно?
— Понятно.
— Не оставлю ребят! — повторил Нахов с такой категоричностью, будто именно Аласов отсылал его в соседний район. — Вас тут много любителей философии. А до драки доходит — все философы в кустах. Назавтра я всех учителей обошёл: нельзя же было оставлять это дело, в нашей школе детей обыскивают! Думаете, поддержали меня? «С одной стороны, с другой стороны…» С одной стороны, я вроде бы прав, что возмущаюсь обыском, но, с другой стороны, не имел права замахиваться палкой… Потихоньку спустили на тормозах, вроде ничего такого и не было. Клеопатра уволилась скорехонько, до конца года не дотянула. А между прочим, домработница её, простая душа, проговорилась потом: червонец-то в другом месте нашёлся. С мужем, доктором своим, Клеопатра всю ночь проскандалила. Он ей: «Откройся, как было, попроси прощения», а она: «Ты что, позора моего хочешь?» И пошла себе Клеопатра дальше следить по школам, как навозная муха по стеклу. А ведь в школе сволочь с дипломом — это, знаете ли, страшно. Мальчишки первые дни ждали, надеялись, что кто-то их защитит, разберётся в несправедливости. Ведь им в школе день и ночь внушают: в нашем обществе правда непременно восторжествует. Нет, на сей раз не восторжествовала. К нашему великому стыду и позору! Думаете, они не узнали, о чём проболталась домработница? Думаете, возня вокруг Нахова осталась тайной для них? А Макар Жерготов, который первый крикнул: «Нет у вас права школьников обыскивать», — тот и вовсе исчез из школы. Заболел, отстал, якобы сами родители настояли, чтобы парень шёл работать, в райцентре в какой-то сапожной артели ему место нашли, а учится в вечерней… Способный малый был, в отличниках ходил. Получается: сказал человек правду и пострадал за неё. Для класса это как рыбья кость в горле. Саднит, не забудешь о ней. Ждали справедливости и дождались. Тогда и начали бороться за правду сами, пошла «холодная война» с учителями. На старое напласталось новое, как снежный ком с горы. Пестрякова вскоре отказалась от классоводства, поставили Кылбанова. И тот полетел. Понимаете теперь, коллега, в какую вы кашу попали? Человек новый, да шишки в вас будут лететь старые, хорошо вызревшие! — в голосе Нахова прозвучала злорадная нотка. — А меня уважают — тут ничего удивительного, на сегодняшний день я единственный из учителей, кто по их сторону баррикад. Держу с ними оборону против Пестрякова и иже с ним!
— Против Пестрякова и иже… — в задумчивости повторил Аласов. — Против Пестрякова… опытного педагога, заслуженного учителя республики…
Нахова словно стёганули.
— Заслуженного! Республики! Как вас прикажете понимать? Моська лает на слона?
— Да нет, не об этом я…
— Впрочем, мне наплевать, о чём вы. Извините, нет времени вникать. Вы меня спросили — я вам откровенно рассказал. А уж верите или не верите — ваше дело… Только одно замечу — не обольщайтесь званиями. Будьте здоровы!
Нахов рывком, забыв о своей ноге, попытался встать, но тут же со стоном повалился на диван. Побледневшее лицо его несколько минут оставалось неподвижным, затем стало розоветь. Нахов вздохнул, наотмашь отёр лоб:
— Отпускает вроде…
Достал из кармана пузырёк, добыл пилюлю, бросил в рот.
— Плох становлюсь. Помоложе был, не замечал протеза. А теперь слабну. Хоть в архив сдавай Нахова. Чтобы перестал наконец путаться в ногах у заслуженных…
Аласов, будто сам испытывая его боль, помог Нахову встать, подал упавшую палку.
— Где вас так, Василий Егорович?
— Ногу-то? Западная Украина, февраль сорок четвёртого. Какая-то деревушка, и названия не запомнил…
— Западная Украина, сорок четвёртый? Я же там воевал. Маршал Конев?
— Нет, у нас Жуков. Выходит, соседями были… — снова потеплел Нахов. Но характер его и тут сказался: — Впрочем, кто не воевал. Вон даже Сосин… Теперь добывает из этого большие и малые выгоды.
Они шли молча. Солнце прощально рдело на закате. В школьном саду уже никого не было, лопаты и грабли были аккуратно составлены у заборчика. Ушла.
Искоса поглядывая на спутника, Аласов подумал: «Наверно, клянёт себя за откровенность. Идём вот рядом, два воина, но тебя-то Нахов в своём строю не числит. Один он мученик за правду: держу оборону против всех! А между тем далеко ты не праведник, дорогой Василий Егорович, с твоим-то неуживчивым характером, с неистребимым стремлением во что бы то ни стало уесть ближнего! Недаром в учительской боятся твоей страсти превращать каждую невинную фразу в спор. Только и ищешь случая высказать свою «правду в глаза». Такой непростой характер…»
И словно в подтверждение, Нахов за школьной калиткой вдруг повернул в свою сторону — не пожав руки, не сказав ни слова. Пошёл, тяжело выбрасывая ногу с протезом.
Потом он всё же остановился, оглянулся:
— Взвешивать да вымерять по миллиметрам — не моё дело. Я солдат, знаете ли… Буду стоять насмерть — пока не рухну. А порох ещё есть у Нахова, если поскрести хорошенько. И ещё кое-кому от него икнется, будьте уверены!
Угрожающе потряс палкой и зашагал, уже не оглядываясь. Весь тут человек — неистребимый солдат Василий Нахов.
VIII. Только правду!
Похоже, что Нахов и в самом деле знал этот класс лучше других. Это он ведь сказал: ничего у вас и на комсомольском собрании не получится.
Аласов не торопил класс: пусть обдумают, осознают. Но, кажется, вышло наоборот, класс только укрепился в своём. Внешне собрание шло как положено. Комсорг Саша Брагин в своём докладе «дал оценку», выступающие каялись: да, виноваты, да, я не вышел к доске, когда Надежда Алгысовна вызывала, признаю и исправлюсь… Выходило, что вся эта «сидячая забастовка» — простое недоразумение, печальное стечение обстоятельств.
«Каясь», ребята лукаво косились в сторону классного руководителя, который молча сидел у стены за партой — гость комсомольского собрания. Они говорили нарочито занудливыми, казённо-бюрократическими словесами: «Принимая во внимание недопустимое моё отставание…» Всё собрание было вызовом ему, классоводу: вам нужно было мероприятие, мы его проводим, не придерёшься. Но чего вы добились в результате?
Неподвижно сидя за партой, Аласов на этом собрании устал смертельно — будто полдня рыл окоп в полный рост. Устал от напряжённости, от того, что всё пытался отыскать в выступлениях какое-либо зерно. И ещё от того, что после рассказа Нахова каждая мелочь здесь приобретала особый «подтекст», любое словцо царапало. Сейчас будет предоставлено слово учителю, он обязан сказать им что-то очень серьёзное и веское…
Получилось глупо — начал речь и сам попал в струю казённой риторики, язык автоматически стал прокручивать известные истины насчёт ответственности десятого класса и необходимости крепить дисциплину. Собрание слушало его невнимательно, за партами перешёптывались, порхали по рядам записочки.
Нужно было закругляться, но Аласов знал, что его выступлением собрание и завершится: облегчённо вздохнув, ребята побегут по домам… И как плохой ученик, который тянет время, он продолжал говорить обо всём, что только приходило на ум: о важности математики, которую преподаёт Надежда Алгысовна, о самой Надежде Аллысовне — какой это серьёзный педагог и как она в юности, на таком же комсомольском собрании, выступила с инициативой помогать красноармейским семьям…
— А что же она сейчас так? — забывшись, вскочил с председательского места Брагин; перебив преподавателя, он смутился. — Извините, Сергей Эргисович…
Этот выкрик Брагина был, пожалуй, единственным душевным откликом на длинную речь классного руководителя. Но Аласов недаром считался когда-то мастером по разжиганию костров. Он ухватился за реплику:
— Что «сейчас»? Что ты хочешь этим сказать, Саша? Считаешь, что сейчас учителя мало интересуются положением в семьях? Или ты другое имел в виду?
— Ничего я такого особенного не сказал…
— Саша, а ведь это нечестно. Ты парень взрослый и можешь представить себя на моём месте. Ты — классный руководитель, отвечаешь за класс, и вот в десятом случается неприятное происшествие, ЧП. Ты приходишь помочь ребятам, а они ломают комедию. Понимаешь, о чём я говорю, Саша Брагин?
Лицом к лицу, под пристальным взглядом учителя не просто сидеть. Брагин — парень серьёзный, обычно из-под профессорских роговых очков смотрят спокойные, полные достоинства глаза. Тем более заметно сейчас, как он растерян.
— В конце концов вы можете рассматривать этот вопрос как вам угодно — здесь комсомольское собрание… Но мне хочется рассчитывать хотя бы на простую человеческую порядочность…
— Сергей Эргисович! — вскричал Саша. — Вы совсем не так меня поняли. Мы ничего против вас… и вообще… Если уж на то пошло, я скажу, а то получается, что только класс и виноват. Правду не надо скрывать!
— Какая же это правда?
— А такая. Третьим уроком у нас была тригонометрия. Надежда Алгысовна стала проверять домашние задания, у Егора Кудаисова не выполнено. Она давай ругать его — разгильдяй, лентяй. Отчима Егора стала склонять — пьяница, хулиган. Таким, говорит, и ты будешь… А он ей… ну, в общем, сгрубил. Она его из класса, а он: не пойду!.. Тут мы стали Егора защищать, а она кричит: не лентяй, так почему же он плохо учится? И тут такое дело… Никто не может ей объяснить, потому что скажи при Егоре, он же сквозь землю провалится. Хотя все знают…
— Что все знают? И где сам Кудаисов, почему его нет на собрании?
— Он не комсомолец. Это даже хорошо, что его нет, при нём бы я не стал… Понимаете, Сергей Эргисович, у него отчим — пьяница страшный, мотористом на электростанции работает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44