Даже когда мне ласкают груди – испытанный прием, чтобы дать толчок «срамному» процессу, – ощущения все равно сосредоточиваются внизу. «Down undep» – ниже некуда, как говорят об Австралии.
– Можешь радоваться, – толкует Эллен, – это значит, что ты входишь в шестьдесят процентов женщин, у которых nipples – эрогенная зона.
В слове «nipples» я не нахожу ничего эрогенного. Правда, «соски» напоминают о кормлении, а «оконечности грудей» – о геометрии, тоже не лучше. Заодно я узнаю, что соски чувствительны лишь у десяти-пятнадцати процентов мужчин. Бедняги! Но я так и остаюсь в неведении насчет того, каким образом эта самая волна докатывается от груди до половых органов. Посредством какого-нибудь «срамного» нерва? По китайской теории – инь-ян? Через мозг?
– Вы, французы, говорите что-то вроде: когда любишь, сердце катится вниз. Мне нравится это ваше выражение, – заявляет Эллен.
Хорошо хотя бы, что ее книга успокоила меня насчет так называемой «женской эякуляции» – во мне развился комплекс, когда я читала, как ее взахлеб описывают Сад и иже с ним. «Она исторгла потоки… Ее лоно казалось бездонным колодцем… Трижды оросила она плоть маркиза…» Вот это да! Неужели мы – я и несколько подруг, которых я могла расспросить, – неполноценные, если не исторгаем? Ничего подобного, успокаивает меня автор. Опросы показали, что подобное явление имеет место у очень немногих женщин и крайне редко. Уф!
– В этой зоне нет желез – разве что железы Скена в исключительных случаях, – которые могли бы выделить значительное количество жидкости, – заверяет Эллен непререкаемым тоном. Она говорит о влагалище, как говорил бы географ о ресурсах бассейна Волги.
Оставалось разрешить еще один тревоживший меня вопрос: о трехдюймовых клиторах, которые описывают авторы эротических романов, а порой и этнологи.
– Мужские фантазии, – отрезала Эллен, – и полная неосведомленность в женской анатомии и функционировании половых органов.
А-а, вот оно что!
Однако труд Эллен не дает никаких разъяснений по поводу функционирования сердца в делах любви, и ее книга больше похожа на сборник кулинарных рецептов или на учебник «Сделай сам», чем на серьезные размышления об отношениях мужчины и женщины. Я не решаюсь напомнить ей, что, например, Каупер Пауис или Рейх, говоря о наслаждении, ставят его превыше всего, подробно анализируют, но при этом не превращают секс в стахановское движение.
– Вот ты – сколько раз ты кончала за неделю с твоим Лозереком? – спросила она меня, когда я вернулась; ей и в голову не могло прийти, что я не считала.
Она посмотрела на меня сочувственно, когда я ответила, что мой внутренний счетчик не отличается точностью и что извилистая трасса, ведущая к финишу, для меня не хуже самого финиша. Тем и дорог этот слалом, что никогда не знаешь, каким путем вынесет тебя, изнемогшую, умоляющую или доведенную до неистовства, к цели, и без него обесценилась бы сама цель. В том-то и состоит разница между наслаждением вдвоем и наслаждением в одиночку: его всегда можешь доставить себе, затратив минимум усилий – достаточно извлечь на свет пару-тройку не первой свежести фантазмов, которые мы храним на всякий случай, никому не решаясь в этом признаться.
Приходится из этого заключить, что желание – это нечто, никаким описаниям не поддающееся, что роза – это роза, это роза, и все тут. И меня это радует, что бы там ни говорила Эллен.
Всегда небезопасно пересаживать на новую почву любовника не первой свежести. С тех пор как мы перебрались во Францию, я смотрю на Сиднея другими глазами. В Штатах он – и Лоик, конечно, – был главным в моей жизни, не давая мне тосковать по дому. Здесь у меня есть родные, друзья детства и вообще друзья, дорогие моему сердцу французские писатели, мои любимые газеты, в том числе и желтые, в которых я читаю чисто французские сплетни о несчастьях Ги Люкса и академической пальме Жозефа Кесселя, о деле Нассенса или Беттины – все это мне куда интереснее, чем развод Ланы Тернер, вес Элвиса Пресли и темные делишки Фрэнка Синатры. Порой я ловлю себя на том, что Сидней кажется мне неотесанным ковбоем из Техаса!
Я, разумеется, не права: Сидней здесь с наслаждением погрузился в свою любимую культурную среду. Он занимается французским «новым романом», к которому у него только одна претензия: что эта литература все еще зовется «романом». Наконец-то он оказался на родине литературного жанра, который, по его мнению, скоро вытеснит все остальные. Он впитывает дух «нового романа», знакомится с его создателями, обнаруживает, что это либо жизнерадостные весельчаки, либо нудные резонеры, такие же, как все; что они не носят никаких отличительных знаков или форменной одежды. По-моему, он немного разочарован. Зато он сможет посвятить весь этот год работе над книгой, которую вынашивает уже два года. Это будет труд, достойный высоких образчиков: он намерен выхолостить из него всякую искру жизни, которая, не дай Бог, приблизила бы его роман к роману в привычном понимании.
Вот уже несколько лет, как он замкнулся – это вообще поветрие в американских университетских кругах – в непроницаемом коконе презрения к литературе, снискавшей успех у публики. Он благосклонен только к авторам, чьи книги не находят спроса, потому что читать их невыносимо скучно; апогеем стал недавно вышедший «структуралистский» роман, героя которого для пущей ясности зовут «Структура» – именно его Сидней собирается взять за образец. Я открыла эту книгу, можно сказать, по доброй воле, но по мере чтения только усилием воли заставляла себя переворачивать страницы, чтобы, собрав последние остатки воли, с облегчением выдохнуть на слове «конец».
Может быть, сказывается влияние Гавейна? Не верится мне в искренность Сиднея, когда он оправдывает сухость, безэмоциональность своего романа, полное отсутствие хотя бы подобия характеров и действия стремлением к чистой и строгой литературе, не верится, что это от сердца, и все тут. Для меня такая литература просто-напросто удручающе скучна. Или я чего-то не понимаю, или Сидней и иже с ним – шутники, самые серьезные шутники на свете. Впрочем, они охотно извиняют мне отсутствие энтузиазма: в конце концов, я всего лишь историк.
Этим летом нам удается выкроить только две недели отдыха в Бретани с Фредерикой. Я готовлю цикл лекций к началу учебного года и работаю над книгой, заказанной мне издательством «Пресс юниверситер» на тему моей диссертации «Женщина и революция».
Когда я встречаю в Рагнесе Гавейна, мы перекидываемся парой вежливых фраз. Только наши глаза напоминают: да, это мы, это нам, пусть не здесь и не сейчас, было так хорошо друг с другом, это мы писали друг другу письма, меньше всего думая о вежливости. Мы переписывались всю зиму: он посылал мне скопом свои весточки каждые три-четыре недели, когда его судно заходило в Пуэнт-Нуар запастись продовольствием, заправиться и выгрузить рыбу; я писала до востребования письма, совсем непохожие на его, как будто бросала их в волны, тщетно пытаясь дотянуться до альбатроса, вечно пропадающего в морских просторах.
Эта переписка только подчеркивала странность наших отношений: Гавейн не оставил видимых следов в моей жизни и он не знает мест, где я живу, если не считать бретонского дома моего детства. Он – моя другая, воображаемая жизнь, и я пишу ему из несуществующей страны, где все возможно и все невзаправду. Но мне дороги наши письма: пусть я не обладаю писательским даром, но запечатленное на бумаге слово не может не пронять даже того, кто всегда считал, что люди пишут, только чтобы сообщить друг другу, «что новенького». Я потихоньку учу его откровенности, порой и шокирую – ровно настолько, чтобы приохотить его к этим радостям, раз уж в других нам пока отказано.
Мы планировали провести неделю-другую вдвоем в Казамансе, когда закончится сезон лова тунца и прежде чем он поедет в Лармор к своему семейству. Необходимость встречаться вдали от его и моего дома мне даже нравилась: она усиливала во мне чувство, что все это происходит с нами не на самом деле, а иначе, думаю, наша история долго бы не протянулась.
Была уже назначена встреча в конце апреля в Дакаре, откуда нам предстояло отправиться в Казаманс, где нас ждала взятая Гавейном напрокат яхта.
Но второго апреля Мари-Жозе попала в автокатастрофу на шоссе под Конкарно; ее младший сын Жоэль был доставлен в Ренн с переломом черепа в коматозном состоянии.
Гавейн позвонил мне в Париж. Как обычно, ни слова о чувствах; он только сухо сообщил, что не может быть и речи о том, чтобы уехать вдвоем, и вообще мы пока не сможем видеться – он все-таки добавил это «пока». Все три месяца своего отпуска ему, конечно, придется провести в Ларморе. «Я тебе напишу», – сказал он и, не дожидаясь ответа, повесил трубку. Телефонный звонок из Сенегала стоит недешево!
Наверно, оттого, что такой нереальной кажется наша связь, я не могу сразу ощутить в реальной жизни разочарование и горе, постигшие меня в жизни воображаемой. Должна признаться, в некотором смысле у меня даже полегчало на душе: можно будет провести пасхальные каникулы с Лоиком. Ради любви всегда приходится пренебрегать материнским или профессиональным долгом, и я чувствовала себя виноватой. Сиднею я еще ничего не говорила… Оказалось, к лучшему. Трусость порой вознаграждается.
Изменение в программе позволит мне также встретиться с Эллен – наш оргазмолог прибывает во Францию. Книга ее хорошо расходится в Америке, сама она тоже, кажется, расходится – с мужем. Нелегко мужчине переварить успех жены, особенно когда ее труд построен на сексе и кишит примерами и анекдотами, героем которых фаллос старины Эла, как правило, не является. На него поглядывают кто с намеком, кто с жалостью: неужто это он освоил «китайскую вертушку»? А «ускоренное вибрато»? А с ним ли опробовала Эллен позу, описанную на странице 74?
Оргазм начал входить в моду во Франции: издан перевод Кинзи, и Эллен надеется в его кильватере перевести и свою книгу. Она целыми днями бегает по радиостанциям, редакциям газет и журналов для женщин, где ее документально обоснованные дерзания, присущая ей смесь наивности и цинизма, американский акцент и простодушное кукольное личико действуют неотразимо. Она устраивает у нас «вечера откровений», намереваясь добавить к своей книге новую главу – о латино-христианском оргазме. Разговоры на такие темы располагают к радостям плоти, и Эллен предоставляется случай попрактиковаться, которого она, разумеется, не может упустить, великодушно предлагая присоединиться и нам с Сиднеем.
Не без сожаления я констатирую, что воспоминание о Гавейне еще крепко сидит во мне и у меня нет охоты участвовать в подобных игрищах.
А мой альбатрос не пишет мне больше с тех пор, как случилось несчастье с его женой, – уверена, что этим он хочет наказать себя. Так совершают у примитивных народов искупительные обряды. Для Гавейна, несомненно, все учитывается на небесах и за все рано или поздно придется платить. Настал час расплаты и для него; впрочем, Гавейн всегда был к этому готов. Жизнь любит бить тех, кто безропотно принимает ее удары, не считая, что счастье им положено. Для Лозерека несчастье – норма.
Мари-Жозе уже дома, но ей придется еще много недель лежать в гипсе. Жоэль вне опасности, но из-за последствий травмы – психических и моторно-двигательных расстройств – он вряд ли сможет когда-нибудь стать полноценным человеком. Мать Мари-Жозе приехала ухаживать за дочерью и привезла с собой слепого мужа. Они теперь так и останутся в Ларморе. Семья, Бретань, заботы и беды сомкнулись вокруг Гавейна; этот панцирь крепче гипса, и моим словам сквозь него не пробиться.
После четырех месяцев молчания, накануне отъезда в Африку, он прислал мне коротенькое письмо: просил прощения за то, что не умеет быть эгоистом. При виде его мелкого аккуратного почерка на дешевом бежевом конверте сердце у меня забилось сильнее, чем мне бы того хотелось. «Karedig, я хочу, чтобы ты знала: ты – лучшее, что было в моей жизни, – писал он на своих неизменных разлинованных листочках маленького формата – такие продаются в бакалейных лавках. – После каждой нашей встречи я говорил себе, что, наверно, это конец. Ты ведь знаешь, я верю в судьбу, будь она неладна. Жизнь не захотела сделать мне подарка. Я иногда думаю: что бы было, если бы ты не оглядывалась на семью и поверила в меня тогда? Оставь мне местечко в твоем сердце. А я «me ho Kar». Поищи в своем бретонском словаре. И так будет всегда. Но не судьба нам».
Я не ответила ему: он даже не написал, будет ли еще заходить на почту за письмами до востребования. И потом, напоминать ему о чувствах казалось мне нечестным. Как я могу требовать любви от человека, который терзает себя угрызениями совести, в то время как мне мысль о нем помогает жить?
В эти месяцы то, что я хранила для Гавейна, частично досталось Сиднею. Для редких приключений держишь про запас лучшее в себе, даже если добровольно от них отказываешься. Мы вместе работали над французским вариантом его книги, которая вышла весной. Он не возлагал на нее больших надежд, рассчитывая разве что снискать уважение друзей и нескольких критиков, чье мнение он ценит. По крайней мере он убеждает себя, что большего ему и не нужно.
Кроме того, я занята новой работой и акклиматизацией Лоика в стране, ставшей ему чужой. Нельзя безнаказанно прожить десять лет в Америке в том возрасте, когда творишь себе кумиров и начинаешь задумываться о смысле жизни. К счастью, мне помогает Жан-Кристоф. Вторая жена родила ему двух дочерей, чем он втайне разочарован. Сын снова стал дорог ему, и мы встречаемся без горечи и обид, с тем равнодушным дружелюбием, которое возможно только между экс-супругами. Ловлю себя на мысли, что теперь вполне могла бы ужиться с ним. Когда человек не волнует тебя больше, им можно вертеть как хочешь; надо разлюбить, чтобы заставить полюбить себя.
С Сиднеем мы тоже потихоньку приближаемся к этим широтам. Ветер слабый, море спокойное. Но в тридцать пять лет покой – разве это не высшая ценность?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27