На следующее утро нога выглядит настолько лучше, что они решают прогуляться по Пралену. Берут напрокат единственную на острове машину: для Жорж это будет менее утомительно, чем крутить педали.
Они объезжают все бухты, и, как ни странно, самая скромная – бухта Марии-Луизы – дарит им настоящие подводные сокровища. Совсем близко от берега – не надо даже плыть – под метровой толщей чистейшего хрусталя встает лес диковинных водорослей, ослепительно яркие рыбы скользят между ними, и зеленые стебли чуть заметно колышутся. Именно здесь высадились мореплаватели со «Счастливой Марии», открывшие знаменитую кокосовую рощу в Долине Мая – они пойдут смотреть ее завтра. А совсем недалеко отсюда бросил якорь пират Лабюз – англичане, не способные произнести «ю», называли его «Лабуш», – захватив самую баснословную в истории добычу: золотую посуду вице-короля Индии, священные сосуды архиепископа Гоа, усыпанные драгоценными каменьями… Они вместе читают туристический справочник, лежа под пальмами на раскаленном песке, так далеко от современного мира.
Вечером можно будет заняться любовью. Впервые они могут позволить себе роскошь ждать. Впервые Гавейну кажется, будто он не берет женщину, а сам отдается ей. Он робеет, волнуется, словно юноша. В этот вечер он позволит ей поцеловать его «там» – так он выражается, – долго, очень долго, и даже не станет скрывать, как это ему приятно, но ей не удается губами довести его до оргазма. Ему немного стыдно. В последний момент он притягивает Жорж к себе, прижимает ее лицо к своему.
– Я слишком тебя уважаю, – шепчет он. – Глупо, наверно, но не могу я кончить вот так, тебе в рот.
– Да перестань, я же делаю то, что мне нравится, а если мне будет неприятно, остановлюсь сама. С тобой мне никогда не приходится себя принуждать.
– Верю, только я сам так не могу. Ты не сердишься?
Гавейн водит языком по губам Жорж, словно хочет отмыть их после соприкосновения с его членом.
– Мне здесь, наверху, тебя не хватает, я так люблю чувствовать тебя всюду. Ты не сердишься? – с тревогой переспрашивает он. – Мне нравится больше кончать так.
Он уже устраивается во влажной ямке между ног Жорж, прокладывает себе дорогу, она впускает его. Нет больше ни малейшей неровности, два тела, гладкие, наполненные, вписываются друг в друга изгиб в изгиб. Он лежит в ней, не шевелясь.
– Ты мне не сказала, ты не сердишься? – снова допытывается он, хотя сам прекрасно знает, что нет.
– Уж сейчас-то я не стану уверять тебя, будто мне нравится по-другому! Я так тебя хочу, что, кажется, на всю жизнь осталась бы в позе номер один!
Он смеется от радости. Она смеется его радости. Оба смеются радости друг друга, чувствуя себя хранителями секрета детства. За этим секретом, пожалуй, можно гоняться всю жизнь, говорит себе Жорж.
Он приходит в движение, медленно, ласково, они целуются, и зубы их стукаются друг о друга, потому что оба еще улыбаются, хотя счастье их очень серьезно.
Во время кратких интерлюдий Жорж порой спрашивает себя, сможет ли она снова… Тем более что хозяйство Гавейна имеет внушительный вид даже после… Она уже обратила на это его внимание однажды, когда он ходил голый по комнате.
– Пока ты поблизости, он не может опасть. До конца не может. Это какой-то ужас! – Гавейн смеется своим мальчишеским смехом. – А уж стоит об этом заговорить – вот, сама видишь… – Он глядит вниз с умилением, как отец на своего несносного отпрыска. Он полон наивной гордости, оттого что нравится ей, и ничуть не стесняется. Его комплексы лежат в другой плоскости. Что касается тела, тут у него все в порядке, и он это знает.
– Надо же! Подумать только – пришлось забраться в тропики, чтобы я увидела, как ты расхаживаешь голышом, и заметила твою аномалию! То есть, лучше сказать, анималию!
Она берет его член в руку, взвешивает его на ладони.
– Пустой, а тяжелый… сколько же?.. Грамм двести пятьдесят, наверно?
Ей нравится льстить ему, говорить глупости, опускаться на колени, как леди Чаттерлей, про которую он не читал, перед Божественным Механизмом. Даже чуточку привирать, чтобы он выказывал еще больше пыла, словом, вести себя как самая примитивная «женщина для утех» и не обуздывать этой развязности, даже какой-то вульгарности, которой она и не подозревала в себе. Еще и за это любит она Гавейна: за эту незнакомку, какой она становится только с ним. Что это за женщина, которая больше не читает по вечерам, чтобы скорее оказаться в его объятиях, одевается согласно его сексуальным критериям, прощает ему его грубость, все его промахи, все, что в любом другом раздражало бы ее, только за ласки, которых ждет от него, только потому, что в ней живет желание – безрассудное, ничем не оправданное? Но с какой стати оправдываться? Что за мания – пытаться постичь секс логически, как математику? Секс не имеет иного смысла, кроме секса.
Это все несерьезно и ненадолго, говорит себе Жорж, когда верх в ней берет «дуэнья». Только романтическая обстановка поддерживает это пламя. В конце концов, они никогда не проводили вместе целых десять дней, но можно было надеяться, что, если они лучше узнают друг друга и будут без конца повторять одни и те же телодвижения (которые неминуемо приедаются, уточняет дуэнья), она покончит с этим наваждением, и от него останутся лишь окрашенные изысканной грустью воспоминания, что лучше соответствует ее, да и его образу жизни.
– Пора бы уже приучиться хотя бы два часа подряд сдерживать себя, нельзя же хотеть этого» типа постоянно, говорит дуэнья. Пора перестать таращиться на него с этим отвратительно двусмысленным выражением. – Но, сударыня, что же мне делать, если, даже когда я сплю, малейшее его движение возбуждает меня и мой сон превращается в желание, как на тех гравюрах, где видишь птичье крыло, приближаешься, и вдруг оно становится парусом, и невозможно определить, в какой момент это произошло. И даже утром, сударыня, на рассвете, когда все так невинно, достаточно ему коснуться пальцем моего тела, даже очень далеко от критических точек, чтобы мое дыхание стало счастливым стоном, чтобы наши губы впились друг в друга, чтобы наши тела расплющились друг о друга, чтобы мои ноги раздвинулись… – Довольно, обрывает дуэнья. Вечно одна и та же песня. Надоело…
Каждое утро Жорж просыпается со страхом: а вдруг дуэнья сумела за ночь образумить предающуюся ребяческим шалостям девчонку, которую никто на свете не видел, кроме Гавейна? Но каждое утро та самая девчонка из Рагнеса вздрагивает от первой ласки этого мужчины – он всегда просыпается раньше ее и смотрит на нее спящую, борясь с желанием погладить кончиком пальца ее сосок.
– Моряки – ранние пташки, – оправдывается он, разбудив ее прикосновением, и каждый день это – поражение дуэньи. И настоящий праздник для них: оказывается, им предстоит еще день вместе, и обоих охватывает неудержимое веселье. И опять они предаются любви два-три раза подряд, почти без передышки. Порой им кажется, что они больше не в силах, и принимается твердое решение «сначала» встать и позавтракать, но одно неосторожное движение – и они остаются в постели.
К счастью, весь следующий день они проводят далеко от своей хижины, на большом острове, а Гавейн никогда не решился бы заниматься любовью вне дома – он не из таких. Вечером ужинают рыбой и другими дарами моря в маленьком ресторанчике между пляжем и немощеной дорогой, откуда не доносится шума машин, зато слышны звуки барабана, скрипки, аккордеона и треугольника – туземный оркестрик играет забытые кадрили, словно пришедшие прямо с придворных балов Людовика XIV. Пять музыкантов, одетых кто во что горазд – потрепанные пиджаки, яркие рубашки, – и старуха туземка, в длинной юбке, босая, широкие, хорошо послужившие ступни напоказ, воскрешают здесь, под тропическими пальмами, менуэты Короля Солнце. Женщина танцует грациозно, как маркиза – если бы маркизы были беззубыми, – плохо выглаженный платок на тощих плечах, оборка на подоле наполовину оторвана, плутоватый, искрящийся весельем взгляд; вся она прекрасная и настоящая, как ее остров. Благодаря им возвращаются на один вечер те времена, когда первооткрыватели не были генералами и еще не обосновались здесь деловые люди. Как только Прален соберет больше двадцати туристов, старую танцовщицу отправят на покой, и ей на смену придет какая-нибудь отвратительная девица в сопровождении «типичного» оркестра с электрогитарами.
В этот вечер музыку слушают всего шестеро: они и соседи, тоже французы, но, похоже, без ностальгических настроений. И без возраста. Они уже «на обратном пути». Но откуда? Мадам безупречна: серые волосы стянуты в пучок, прямая спина, ухоженное лицо, пожалуй, немного квадратное, но красивое, хотя слишком долго хранимая добродетель оставила на нем отпечаток. Ее супруг, по виду бывший колониальный чиновник, придавленный тридцатью годами семейной скуки, клюет носом в конце стола. Их дочь – тоже без возраста, волосы выкрашены в черный цвет с каштановым отливом («так выглядит веселее, ты не находишь?»); при ней – бедняга, следующий по стопам тестя. Тропическое солнце не расплавило панцири черепах-буржуа. Мать и дочь внимательно рассматривают тарелки в поисках какого-нибудь местного микроба, хмурятся, глядя в меню: ничего, кроме рыбы, – потом подзывают официантку и просят принести «тосты». Они сегодня побывали в Долине Мая и купили гигантский кокос, о чем уже сожалеют. Так дорого, и они никогда не решатся выставить его на всеобщее обозрение в своей гостиной: слишком непристойная форма, они только теперь это поняли.
Переговариваются только женщины, а мужья после каждой фразы согласно кивают. «Какой был прекрасный отель, помнишь, мама, на берегу озера… – О да! Вы помните, Анри?» Мадам обращается к мужу на «вы». На его лице отчетливо читаются все отпуска за тридцать лет, проведенные в обществе супруги, и последний бесконечный отпуск – пенсия… Но терпению его настанет предел. Он уже на всякий случай позволил себе небольшой приступ и ходит запинаясь.
Но, как бы то ни было, французы в десяти тысячах километров от дома, в тысяче километров от Мадагаскара, ближайшей земли, не могут не познакомиться. Поводом служит гигантский кокос.
– Представляете, они все пронумерованы, их вывоз теперь строго контролируется, – сообщает Мамаша.
– Да, любопытно, что такие встречаются только здесь. Когда-то арабские шейхи покупали их на вес золота: считалось, что они возбуждают любовный пыл, – откликается Жорж.
В глазах Мамаши мелькает недовольство: ее еще, чего доброго, заподозрят в пропаганде эротизма. Гавейн поднял бровь. Последняя фраза ему о чем-то говорит.
– Странно, зачем этим восточным шейхам были нужны такие штуки? Они и так могли иметь столько жен, сколько хотели, – вставляет он.
Дамы, сочтя, что разговор принимает нежелательный оборот, поспешно ищут более безопасную тему.
– Названия всех этих островов просто очаровательны, не правда ли?
– Да, – соглашается Жорж. – Очень трогательно, что здесь, на краю света, без конца поминают имя герцога де Пралена, министра Людовика XVI, чьей ноги никогда не бывало на этих островах.
– А почему же тогда Прален? – спрашивает Гавейн.
Жорж знает, что вообще-то ему наплевать, но все же объясняет: не далее как сегодня утром она прочла об этом в справочнике.
– Потому что герцог де Прален был главой морского министерства и лично финансировал экспедицию сюда, как раз за теми самыми кокосами, которые уже тогда ценились очень дорого.
– По крайней мере, – замечает Папаша, – на Сейшелах в те времена не было ни одного аборигена. Путешественникам не грозило быть съеденными, как бедняга Лаперуз.
– Сешель тоже здесь никогда не бывал. Он был инспектором королевской казны. Его полное имя Моро де Сешель, – уточняет Зять. – Я сам финансовый инспектор, – добавляет он с самодовольным видом.
– А красивое название. Хорошо, что Ньюком или еще кто-нибудь из англичан не успел окрестить этот райский уголок «Новым Южным Уэльсом» или «Саут-Ливерпулем»! – Здесь, на краю света, в Жорж просыпается шовинистка, и она не преминет подпустить шпильку коварному Альбиону.
– Саут-Ливерпуль? Креолы быстренько превратили бы его в «Соус-Ливер-Пульс»! – Гавейн не упустит случая скаламбурить. Он сам этого не знает, но словесное чутье и живость ума во многом компенсируют его невежество.
Но французы не желают продолжать разговор. Они не знают, как отнестись к этой странной паре. Все четверо прощаются с пресными улыбками и расходятся по своим номерам в единственном на острове отеле.
– Только не покупай себе гигантский кокос, – предостерегает Жорж Гавейна. – Даже не прикасайся к ним. А то мы не выживем!
Наутро они отправляются на остров Дамба. Дни теперь бегут быстро, как будто кончается песок в песочных часах. Это последний остров в их маршруте. Шаткая пристань на деревянных сваях; к ней причаливает через полчаса древняя шхуна «Прекрасная Коралина».
Шел дождь – здесь он всегда где-нибудь да идет, и они стояли на палубе в облаке брызг. Решительно, от любви впадаешь в детство.
На Дамбе нет ни порта, ни поселка. Там и сям разбросаны низкие домишки, копровая мельница, приводимая в движение быком, католическая церковь и заброшенное кладбище, на могильных плитах – французские имена. На запряженной быками повозке они едут в «Грегориз-Лодж», единственную гостиницу на этом острове, где транспортных средств – всего четыре на две тысячи жителей. Капли дождя стучат по листьям, простыни в комнате насквозь мокрые, ночной концерт лягушек, насекомых и птиц, перекрываемый время от времени пронзительным криком, сливаясь с непрестанным шелестом пальм, окончательно прогоняет сон. Дороги в это время года размыты; волны выносят на берег тонны водорослей, острый запах напоминает им о Рагнесе. Но на подветренном берегу среди нагромождения огромных скал розового гранита в этой тропической бретани прячутся пляжи невыносимой белизны под сенью кокосовых пальм и лагуны цвета светлого абсента.
Лучше всего здесь вечера:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27