Как видите, я даже не успел узнать ее настоящее имя.
- Товарищ, правда или нет все то, что вы говорите, - снова взяла слово блондинка, - но мне кажется совершенно непонятным, как вы воспитываете нашу молодежь. Разве наша жизнь не вдохновляет вас на что-то другое, кроме попоек и распутства с женщинами? Что ж, можем вас уверить, что нам придется высказать свое мнение в соответствующих инстанциях.
- Дворник ни о какой Гелене и словом не обмолвился, - встряла в разговор пожилая дама с перманентом. - Но он доложил нам, что у тебя уже месяц живет без прописки какая-то девица с фабрики мод. Не забывай, товарищ, ты снимаешь квартиру! Думаешь, вот так запросто кто-то может жить у тебя? Думаешь, ваш дом - бордель? Что ж, не хочешь нам назвать ее имя, милиция уж как-нибудь его установит.
11
Я чувствовал, как почва ускользает у меня из-под ног. На факультете атмосфера неприязни, о которой мне говорил профессор, становилась все ощутимее. Хотя пока еще никто не вызывал меня на соответствующий разговор, но там-сям я улавливал какие-то намеки, а кое-что из сочувствия выкладывала мне пани Мария: в ее канцелярии преподаватели пили кофе и давали волю своему языку. Через несколько дней должна была заседать конкурсная комиссия, уже собравшая нужные характеристики; я на минуту представил себе, как ее члены зачитывают отчет уличной организации, отчет, о котором знаю лишь то, что он тайный и обсуждению не подлежит.
Случаются в жизни ситуации, когда приходится идти на уступки. Когда ты вынужден сдать менее важные позиции во имя сохранения более важных. Мне казалось, что этой последней и самой важной позицией является моя любовь. Да, в эти тревожные дни я вдруг начал осознавать, что люблю свою модисточку и крепко привязан к ней.
В тот день я встретился с ней у музея. Нет, не дома. Разве дом оставался еще домом? Разве дом - это помещение со стеклянными стенами? Помещение, охраняемое биноклями? Помещение, в котором приходится прятать любимую еще с большей осторожностью, чем контрабанду?
Дома - уже не значило дома. Мы чувствовали себя так, словно проникли на чужую территорию и могли быть там в любую минуту застигнуты с поличным, у нас замирало сердце при звуке шагов в коридоре, мы постоянно ждали, что кто-то постучит в дверь и в этом стуке будет упорствовать. Клара снова стала ездить в Челаковице, и у нас уже не возникало желания встречаться даже ненадолго в нашем ставшем чужим доме. Пришлось попросить друга-художника разрешить вечерами пользоваться его мастерской. В тот день я впервые получил от нее ключ.
И вот мы с Кларой оказались на Виноградах под высокой крышей, в огромнейшем помещении с одной маленькой кушеткой и широким покатым окном, откуда видна была вся вечерняя Прага; среди множества картин, прислоненных к стенам, среди беспорядочно и беззаботно разбросанного художнического хлама на меня сразу же нахлынули прежние ощущения блаженной свободы. Раскованно усевшись на тахте, я всадил штопор в пробку и откупорил бутылку вина. Свободно и весело болтая, я с нетерпением предвкушал прекрасный вечер и ночь.
Однако тоска, оставившая меня, всей своей тяжестью придавила Клару.
Я уже упоминал о том, что с некоторых пор Клара, отбросив всякое жеманство, с явной непринужденностью поселилась в моей мансарде. Однако теперь, когда мы ненадолго оказались в чужой мастерской, она почувствовала себя неловко. Более чем неловко. "Меня это унижает", - сказала она.
- Что тебя унижает? - спросил я.
- Что нам пришлось прийти на какое-то время в чужую квартиру.
- Почему тебя унижает, что нам пришлось прийти на какое-то время в чужую квартиру?
- Потому что в этом есть что-то унизительное.
- У нас не было выбора.
- Да, - ответила она, - но в чужой квартире я кажусь себе продажной девкой.
- Бог мой, почему ты должна казаться себе продажной девкой в чужой квартире? Девицы легкого поведения по большей части занимаются своим делом в собственных, а не в чужих квартирах...
Разумными доводами тщетно было пробивать прочную стену иррациональных чувств, из которых, говорят, соткана душа женщины. Наш разговор с самого начала таил в себе дурное предзнаменование.
В тот вечер я рассказал Кларе о том, что говорил мне профессор, что было на уличном комитете, и старался убедить ее, что мы в конце концов победим, если будем любить друг друга и будем вместе.
Клара, помолчав немного, сказала, что я сам во всем виноват. "Ты сможешь хотя бы помочь мне выбраться из этой пошивочной?"
Я сказал, что теперь ей, возможно, придется немного потерпеть.
- Вот видишь, - сказала Клара, - это были одни обещания, а в конце концов ты и пальцем не шевельнул. А сама я оттуда не выберусь, даже если бы кто-то и захотел мне помочь, ведь теперь по твоей же вине характеристика у меня будет испорчена.
Я постарался уверить Клару, что история с паном Затурецким не может уж так ей навредить.
- Все равно никак не пойму, почему ты не хочешь написать эту рецензию. Если бы ты ее написал, все уладилось бы само собой.
- Поздно, Клара, - сказал я. - Если я напишу эту рецензию, скажут, что я зарубаю статью из чувства мести, и станут еще яростнее меня атаковать.
- А почему тебе надо ее зарубить? Напиши положительный отзыв.
- Не могу, Клара. Эта работа ни в какие ворота не лезет!
- Подумаешь, какое дело! Почему ты вдруг строишь из себя правдолюбца? Разве это не ложь была, когда ты написал этому недоростку, что в "Изобразительной мысли" твое мнение и в грош не ставят? Или это не ложь, когда ты сказал ему, что он хотел меня совратить? И не ложь ли, когда ты болтал о какой-то Гелене? А уж если ты столько наврал, что тебе стоит соврать еще раз и дать положительный отзыв? Только так ты и сможешь уладить эту историю.
- Вот что скажу тебе, Клара,- ответил я.- Ты думаешь, что ложь - всего лишь ложь, не более того, и кому-то могло бы показаться, что ты права. Но ты не права. Я могу выдумывать черт знает что, дурачить людей, устраивать всякие розыгрыши, озорничать, но при этом не чувствовать себя лгуном или человеком с нечистой совестью; мои враки, если тебе угодно так называть их, - это я сам, в них мое естество, такой ложью я не прикрываюсь, выдавая себя за кого-то другого, такой ложью я, собственно, говорю правду. Но есть вещи, не терпящие лжи. Это те вещи, до сути которых я дошел, смысл которых я распознал, вещи, которые я люблю и воспринимаю всерьез. Тут не до шуток. Солги я здесь, я унизил бы себя сам, а это свыше моих сил, не требуй от меня этого, это исключено.
Мы так и не поняли друг друга.
Но Клару я действительно любил и готов был сделать все, чтобы ей не в чем было меня упрекнуть. На следующий день я написал письмо пани Затурецкой, что жду ее послезавтра в своем кабинете в два часа пополудни.
12
Верная своей предельной методичности, пани Затурецкая постучала в назначенный срок с точностью до минуты. Я открыл ей дверь и пригласил войти.
Наконец-то я увидел ее. Это была высокая, очень высокая женщина, с ее крупного простонародного лица на меня смотрели бледно-голубые глаза. "Разденьтесь, пожалуйста", - сказал я, и она неловкими движениями стала снимать с себя какое-то длинное темное пальто, приталенное и странно скроенное, почему-то вызывавшее в памяти образ старинных военных шинелей.
Я не хотел начинать наступление первым, предпочитая, чтобы сначала выложил свои карты противник. Пани Затурецкая села, и я, подбросив несколько вводных фраз, заставил ее заговорить.
- Вы знаете, почему я искала встречи с вами, - сказала она серьезным тоном, без всякой агрессивности. - Мой муж всегда очень ценил вас как специалиста и человека принципиального. Все зависело только от вашего отзыва. Но вы отказались его дать. Мой муж эту статью писал три года. Ему в жизни было труднее, чем вам. Учитель, он каждый день ездил в школу за тридцать километров от Праги. В прошлом году я сама заставила его бросить это занятие и целиком посвятить себя науке.
- Пан Затурецкий не работает? - спросил я.
- Нет...
- А на что вы живете?
- Пока мне приходится тащить все на себе. Наука - страсть мужа. Если бы вы знали, сколько всего он проштудировал, сколько исписал бумаги. Он всегда уверял, что настоящий ученый должен написать сто страниц, чтобы из них осталось тридцать. И тут вдруг появилась эта особа. Поверьте мне, он никогда бы не мог сделать то, в чем обвинила его эта девка. Я в это не верю, пусть она скажет это нам в глаза! Я знаю женщин, может, она любит вас, а вы ее нет. Может, она просто хотела возбудить в вас ревность. Но верьте мне, мой муж не способен ни на что подобное!
Я слушал пани Затурецкую, и вдруг мной овладело странное чувство: я уже не видел в ней ту женщину, из-за которой я буду вынужден оставить факультет, из-за которой между мной и Кларой пролегла тень, ту женщину, из-за которой я провел столько дней в злобе и невзгодах. Связь между нею и событиями, в которых мы оба теперь играли такую печальную роль, показалась мне вдруг неясной, свободной, случайной, беспричинной. Вдруг я осознал, что это была лишь иллюзия, когда я считал, что мы сами седлаем свои приключения и управляем их бегом; что, возможно, это вовсе не наши приключения, что скорее всего они навязаны нам извне; что они никоим образом не характерны для нас; что мы не в ответе за их диковинный путь; что они уносят нас, управляемые откуда-то чужими силами.
Впрочем, глядя в глаза пани Затурецкой, я испытывал ощущение, что эти глаза не могут провидеть следствия поступков, казалось, что они вообще незрячие; что глаза лишь плавают по лицу; что просто размещаются на нем.
- Как знать, может, вы и правы, пани За-турецкая, - примирительно сказал я. - Может, эта девушка и впрямь говорила неправду, но представьте, что значит, когда мужчина ревнивец; я поверил ей и разнервничался. Это с каждым может случиться.
- Да, вы же знаете, что это именно так, - сказала пани Затурецкая, и видно было, что у нее камень упал с души. - Хорошо, что вы сами это признаете. Мы боялись, что вы верите ей. Ведь эта женщина могла испортить моему мужу всю жизнь. Я уж не говорю о том, какую тень это бросает на его моральный облик. Но это мы бы уж как-нибудь проглотили. А вот на вашу рецензию муж делает большую ставку. В редакции нас уверили, что все зависит исключительно от вас. Муж убежден, что, как только статья будет опубликована, его наконец признают научным работником. Уж коли все прояснилось, скажите, пожалуйста, вы напишете для него рецензию? И как скоро это может произойти?
Сейчас настала минута, когда я мог бы отомстить за все и тем самым ублаготворить свой гнев, однако никакого гнева в эту минуту я не испытывал, и то, что я сказал, сказал лишь потому, что не было выхода: - Пани Затурецкая, с этой рецензией не все так просто. Скажу вам чистосердечно, как все было, хотя я и не люблю говорить в глаза людям неприятные вещи. Это мой большой недостаток. Я прятался от пана Затурецкого в надежде, что он догадается, почему я избегаю его. Дело в том, что работа его крайне слабая, не представляющая никакой научной ценности. Вы верите мне?
- Мне трудно в это поверить. Нет, я не верю вам, - сказала пани Затурецкая.
- Прежде всего эта работа лишена всякой самостоятельности. Поймите, ученый должен всегда прийти к чему-то новому; ученый не может списывать лишь то, что уже известно, что открыли другие.
- Мой муж никоим образом не списывал эту работу.
- Пани Затурецкая, вы же ее читали... - Я хотел продолжить, но пани Затурецкая прервала меня:
- Нет, не читала.
Я был поражен: - Тогда прочтите!
- Я плохо вижу, - сказала пани Затурецкая. - Вот уже пять лет, как я не прочла ни строчки, но мне и не надо читать, чтобы знать, честен мой муж или нет. Это определяется не чтением, иначе. Я знаю своего мужа, как мать своего ребенка, я о нем знаю все. Все, что он делает, всегда честно.
Мне пришлось прибегнуть к самому худшему. Я прочитал пани Затурецкой абзац из статьи ее мужа, а затем процитировал соответствующие места из разных авторов, у которых пан Затурецкий заимствовал мысли и формулировки. Разумеется, пояснил я, речь шла не о сознательном плагиате, а о непроизвольной подчиненности корифеям, к которым пан За-турецкий питал безграничное уважение. Но любой, кто услышит эти сравнительные пассажи, легко поймет, что эту работу не может опубликовать ни один серьезный научный журнал.
Не знаю, насколько пани Затурецкая сумела сосредоточиться на моем объяснении, насколько следила за ним и воспринимала его, но она покорно сидела в кресле, покорно и послушно, точно солдат, знающий, что не смеет уйти со своего поста. Продолжалось это примерно полчаса. Когда мы кончили, пани Затурецкая поднялась с кресла и, уставившись на меня своими прозрачными глазами, бесцветным голосом попросила извинения; но я знал, что она не утратила веры в своего мужа, и если кого-то в чем-то и упрекает, так только лишь самое себя, что не сумела противостоять моим аргументам, казавшимся ей темными и невразумительными. Она надела свою военную шинель, и я понял, что эта женщина - солдат, печальный солдат, утомленный долгими походами, солдат, не способный осознать смысл приказов, но безоговорочно их выполняющий, солдат, который уходит сейчас побежденным, но не запятнанным.
13
- Ну вот, теперь тебе ничего не нужно бояться, - сказал я Кларе, пересказав ей в Далматском винном погребке свой разговор с пани Затурецкой.
- А мне и так нечего было бояться, - ответила Клара с удивившей меня самоуверенностью.
- Как это "нечего было"? Если бы не ты, я бы вообще не встречался с пани Затурецкой!
- То, что ты встретился с ней, хорошо, ведь ты их достаточно помучил. Доктор Калоусек сказал, что интеллигентному человеку трудно это понять.
- Ты виделась с Калоусеком?
- Виделась, - сказала Клара.
- И ты ему все рассказала?
- Ну и что? Разве это тайна? Теперь я хорошо знаю, что ты собой представляешь.
- Ну-ну!
- Сказать тебе, кто ты?
- Пожалуйста, скажи.
- Типичный циник.
- Это тебе Калоусек сказал?
- Почему Калоусек? Думаешь, я не могу сообразить это сама? Ты что, думаешь, я не способна тебя раскусить? Ты любишь водить людей за нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24