Этой ночью в Валарии царил ужас. Люди Калазариса шныряли по городу, взламывая двери и выволакивая на улицы испуганных молодых людей, которых тут же, под закрытыми ставнями родительских домов, били и допрашивали. Затем их отвозили в камеры пыток ведомства главного шпиона, где вновь били и допрашивали, заставляя подписывать признания. Арестованных оказалось почти пятьдесят человек, хотя едва ли половина из них знала Олари. Остальные были попросту невиновны, но их сдавали Калазарису осведомители, зарабатывая таким образом деньги на взятках от врагов молодых людей или их семей.
Суд вершился скорый. Без разбирательства и без присутствия обвиняемых верховный судья приговаривал к смерти. Массовая экзекуция назначалась на следующий день — День Основания. По городу бродили глашатаи, сообщая новость о казни и расклеивая листки с именами осужденных и с перечислением их преступлений.
Возглавлял список главный зачинщик — Сафар Тимур, чужестранец.
Замыкал его обманутый доверчивый простак — Олари, гражданин.

— Я переоценил влияние моей семьи, — сказал Олари.
Сафар развернул тряпку, смочил ее в холодной воде и обтер кровь с лица Олари. Того так избили, что голова распухла чуть не вдвое.
— Переоценка всегда была тебе свойственна, — сказал Сафар.
Сафару досталось только при аресте. По каким-то причинам его не пытали, а для верховного судьи хватило и «признания» — документа без подписи, но с печатью Калазариса.
— Но сожалею я лишь о том, — сказал Олари, — что не добился признания. И войду в историю Валарии лишь как второстепенное лицо.
— И я — главарь этих второстепенных, — сказал Сафар. — Я бы обошелся без этой чести. Но Калазарис настроен решительно. Уж ты-то понял, как он умеет убеждать.
— Чтобы изобразить меня бедной жертвой твоего коварного языка, папаше пришлось выложить кругленькую сумму, — сказал Олари. — И все для защиты чести семьи. Решили, пусть я лучше буду выглядеть болваном, чем королем предателей.
Двое молодых людей находились в компании еще шестерых юношей, пострадавших в ходе ночных изуверств заплечных дел мастера. Все они лежали вповалку посреди камеры, едва в силах отгонять назойливых насекомых и крыс. Все восемь ожидали экзекуции обезглавливания от рук Тулаза. Остальные мятежники, согнанные в соседние камеры, предназначались партиями от пяти до десяти человек другим палачам.
— Есть лишь одно утешение, — сказал Олари.
— Какое же? — спросил Сафар. — Я бы не прочь чуть воспрянуть духом.
— Я пойду последним, — сказал Олари. — А это означает, что в случае успешной казни или неудачи Тулаза меня все равно запомнят. Если он снесет мне голову с первого удара, то побьет свой рекорд. Если нет — я попаду в историю как человек, не позволивший Тулазу превысить его замечательное достижение.
Сафар рассмеялся. Звук получился горестным.
— Хотел бы я посмотреть, как дело обернется, — сказал он. — К несчастью, я иду первым.
Олари попытался улыбнуться. Но резкая боль заставила его лишь глухо застонать. Придя в себя, он покачал головой, говоря:
— Я всегда…
Кашель оборвал его слова. Сафар поддержал друга, пока кашель не прекратился. Затем Олари сплюнул кровь на пол. Заодно вылетел и зуб.
Олари посмотрел на Сафара и усмехнулся окровавленными губами.
— Вот что я хотел сказать, когда естество мое так грубо оборвало меня, — сказал он. — Я хотел сказать, что всегда был счастливчиком. И похоже, удача преследует меня до самого конца.
14. Мертвые говорят
— Ты чересчур напряжен, — пожаловался наставник, растирая распростершееся перед ним могучее тело. — У меня ничего не получится, если ты не расслабишься.
— Больно плохо спал, — сказал Тулаз. — И что это со мной такое? Всегда спал как младенец. Особенно накануне рабочего дня. А прошедшую ночь ну все не так. Всю ночь снился какой-то маленький демоненок. Тело как у человека, а морда жабья. И все время приговаривает: «Заткнись, заткнись, заткнись!»
Наставник озабоченно нахмурился. До казни — перенесенной по случаю Дня Основания на главную арену — оставалось менее часа. Все свои сбережения он поставил на результат.
— Такие сны ничего хорошего не предвещают, — продолжил Тулаз. — Просто из колеи выбивают. Что такое со мной?
— Слабительное принимал, как я учил тебя? — спросил наставник, молотя по толстым бокам Тулаза.
Главный палач фыркнул:
— Еще бы. Пять горшков навалил.
— А диеты придерживался?
— Жидкая овсяная кашица да вода, больше ничего, — сказал Тулаз. — Уж больно тревожит меня эта грандиозная суматоха, эта спешка. У меня ведь свое расписание, ты же знаешь. Чтобы прийти в форму, надо как минимум пару дней. Кроме того, я два дня назад установил рекорд. А семь голов отрубить — это большая нагрузка на человека, не каждый выдюжит. Им что — они пришли да потаращились. Для них это лишь развлечение. Им и невдомек, как мне приходится трудиться, чтобы оставаться в хорошей форме. А я от тех семи все-таки не восстановился. И теперь мне предлагают восемь, когда я едва-едва готов.
— А ты не думай об этом, — посоветовал наставник. — Считай, что это обычный рабочий день. Держи в уме, и все получится как надо.
— И то, — сказал Тулаз. — Может, действительно поможет. Просто обычный день. Ничего особенного.
Наставник облил Тулаза благоухающими маслами и принялся их втирать.
— И перед тобой очередная голова, — сказал он. — Так и смотри на них. Не считай, сколько еще предстоит. Одна или восемь, какая разница? Все равно за раз отрубаешь только одну. Вот и все.
— Точно, — сказал Тулаз. — Действительно, за раз только одну. Спасибо, уже лучше себя чувствую.
Наставник хмыкнул и сказал, что благодарить необязательно. Закончив работу, он накрыл Тулаза плотными полотенцами и посоветовал вздремнуть.
Он тихонько пошел из комнаты, но на самом выходе оглянулся. Гигант-палач лежал лицом вверх, прикрыв глаза мощными ладонями. И шептал себе под нос:
— Заткнись, заткнись, заткнись. Что бы это значило?
Впервые за свою длинную и яркую карьеру Тулаз явно выглядел расстроенным, страдая от присутствия уверенности.
Наставник вышел из комнаты, размышляя, где бы побыстрее раздобыть денег, чтобы выкупить свои ставки.

Толпа взревела, когда вывели Сафара и его товарищей. Олари и шестеро остальных шли сзади, связанные вместе одной цепью. Сорок две головы уже слетели, и толпе прискучили прочие палачи с их ужимками. Но предстояло главное событие — появление Тулаза, главного палача Валарии, идущего на побитие рекорда, на восьмую голову.
Сафар чуть не ослеп от яркого утреннего солнца. Он хотел было прикрыть глаза руками, но руки короткой цепочкой крепились к прочному железному поясу. Охранник выругался и подтолкнул его древком копья.
Когда глаза привыкли, Сафар увидел, что его ведут на торопливо возведенный эшафот в центре арены. Эшафот возвышался до уровня сановного помоста, где среди подушек в тени шатра отдыхали король Дидима, Умурхан и Калазарис.
Когда Калазарис сообщил о результатах облавы, король Дидима решил, что массовая экзекуция станет составной частью церемонии празднования Дня Основания. Король даже гордился скорым и решительным приказом, пусть и сочтут его дерзким и ломающим традиции. Он полагал, что казнь лишь раздразнит аппетит граждан перед предстоящими празднествами.
— Такое событие соберет нас всех вместе в особенное время, — сказал он Умурхану и Калазарису — И уничтожит разногласия среди наших граждан.
Умурхан, как правило, человек подозрительный, согласился без споров. Хоть он и не сказал ничего, но в душе переживал, что его ежегодное представление магии будет воспринято толпой без обычного энтузиазма и благоговения. Пятьдесят отрубленных голов уж слишком разогреют кровь толпы.
Калазарис счел предложение короля блестящей идеей, хотя тоже не стал объяснять почему. Для его целей лучше всего было побыстрее покончить с политическими казнями, пока семьи казненных, друзья и возлюбленные не успеют переварить скорбь. Быстрая казнь насылает страх перед богами, подавляя мысли о мести.
В истории Валарии на это событие впервые собралась такая большая толпа. Она просочилась с трибун на саму арену. Уже сотни людей плотно спрессовались в двадцати футах от эшафота, и каждую минуту протискивались вперед другие, радуясь удаче и размахивая билетами, которыми за баснословные цены торговали солдаты Дидима.
Охранникам Сафара приходилось отталкивать людей с дороги, так что он и его товарищи по несчастью едва продвигались к эшафоту. Люди вокруг что-то вопили, протягивали руки поверх плеч охраны, лишь бы дотронуться до осужденных. Считалось, что прикосновение сулит удачу. Другие бранились. Кто-то подбадривал его. Кто-то кричал: «Мужайся, парень!»
В толпе протискивались уличные торговцы, продавая еду и сувениры. Один предприимчивый молодой человек размахивал пучком засахаренных фиг на палочке. Фиги были раскрашены краской так, что походили на человеческие головы. Красная краска окрашивала палочки, изображая ту кровь, которую предстояло вскоре пролить Сафару и его товарищам.
Сафар оцепенел, не испытывая страха. Все его мысли сосредоточились на том, чтобы переставлять одну ногу за другой. Если бы у него сохранялись еще какие-то ощущения, он испытал бы желание, чтобы все поскорее закончилось.
Всю восьмерку возвели на эшафот, на скользкие от крови доски. Люди с ведрами и щетками стирали пятна от предыдущих казней. Другие посыпали песком вокруг плахи, чтобы Тулазу было не скользко стоять. Осужденных выстроили в шеренгу на краю эшафота, где охранники облили их холодной водой и дали пососать пропитанные вином губки, дабы молодые люди не потеряли сознания и тем самым не испортили зрелище.
Затем на эшафот поднялся сам Тулаз, и толпа взорвалась одобрительными криками. Главный палач привлекал всеобщее внимание, и родители поднимали детей повыше, дабы они стали свидетелями свершающейся на их глазах истории. Тулаз надел тончайшие белые шелковые рейтузы. Огромный торс блестел от дорогого масла, в лучах солнца переливались могучие мышцы. Белый шелковый капюшон ни пятнышком, ни складкой не разрушал конической симметрии.
Золотые браслеты окольцовывали его запястья и бицепсы.
Тулаз, не обращая внимания на толпу, сразу же приступил к работе. Для начала он осмотрел приступки, на которые осужденным предстояло встать на колени. Затем расчистил углубление на плахе, где каждому, перед встречей с лезвием, предстояло положить шею. Удовлетворившись осмотром, он кликнул, чтобы несли футляр с саблей. В ожидании он натянул особые перчатки, пошитые специально для него лучшим перчаточником Валарии. У этих перчаток была рифленая поверхность ладоней и срезаны кончики пальцев, для более крепкой хватки. Толпа затихла, когда помощник поднес открытый футляр, и Тулаз склонился над ним, бормоча короткую молитву. Тишина взорвалась ревом, когда Тулаз высоко поднял сверкающую саблю пред ликом богов.
Тулаз опустил лезвие, погладил его и прошептал что-то ласковое, словно собственному ребенку. Затем достал любимый оселок из-за пояса и принялся доводить острие. Каждое из этих неторопливых выверенных движений вызывало крики восхищения у толпы, но Тулаз, увлеченный лишь саблей, и глазом не моргнул.
Спустя несколько минут Тулаз, продолжая поглаживать лезвие, подошел к осужденным. Он остановился перед Сафаром, который, подняв голову, увидел перед собой самые унылые и печальные глаза в мире.
— Скоро все закончится, парень, — удивительно успокаивающим голосом произнес Тулаз. — Ты же понимаешь, что лично я против тебя ничего не имею. Закон есть закон, и это просто моя работа. Так что не противься, сынок. Не дергайся. Я твой друг. Последний твой друг. И я обещаю тебе все сделать хорошо и чисто, и вскоре ты отправишься на отдых.
Сафар не отвечал. Да и что тут скажешь? Тем не менее Тулаз, казалось удовлетворившись, отошел прочь, продолжая — вжик-вжик — оттачивать лезвие.
Палач поднимался на эшафот с прежним чувством какого-то беспокойства. Но теперь, поговорив с Сафаром, он совладал с собой. «Вот и хорошо, — подумал он. — С первой головой всегда неплохо потолковать. Пусть видят боги, что к работе я отношусь серьезно».
Он повернулся к солдатам, охраняющим заключенных.
— Избавьте их от цепей, — сказал он. — И хорошенько разотрите, чтобы тела не застыли.
Сафар внезапно почувствовал, как с него сняли цепи. Сильные руки помассировали его, вернув жизнь затекшим членам. Затем его повели вперед, он услыхал, как окликнул его Олари, но слова затерялись в шуме толпы.
— Спокойно, парень, — услыхал он голос Тулаза и тут же оказался на коленях перед плахой.
Сафар поднял голову бросить прощальный взгляд на мир. Он увидел море лиц с разинутыми ртами, вопящими о его смерти. Увиденное замечательно ясно предстало перед глазами. Вот старик, кричащий беззубым ртом. Вот матрона, прижимая к груди ребенка, вглядывается в происходящее удивительно серьезно. А вот ближе — юное лицо, девичье.
Это же Нериса!
Она выбралась из толпы и бросилась к эшафоту. Солдаты пытались схватить ее, но она ловко подныривала под вытянутыми руками. Ногти этих рук оставляли кровавые царапины на ее коже. Пальцы вцеплялись в ее тунику, но Нериса рвалась вперед с такой силой, что в пальцах оставались лишь вырванные клочки материи.
— Держи, Сафар! — закричала она. — Держи!
Она что-то бросила на эшафот. Предмет пролетел по воздуху и упал рядом с плахой с глухим стуком. Сафар даже не посмотрел в ту сторону. Он лишь с ужасом наблюдал, как солдаты хватают Нерису.
На голову ее обрушилась булава — во все стороны брызнула кровь.
И она исчезла под грудой солдатских тел.
Толпа недоуменно взвыла, затем послышалось озадаченное бормотанье, когда люди начали спрашивать, что же происходит.
Над всем этим шумом разнесся голос Тулаза:
— Это что такое? Я так не могу работать! Так мне все дело испортите! Я откажусь!
Сафар услыхал, как горячо заговорил какой-то другой мужчина:
— Сейчас нельзя бросать дело, Тулаз!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64