– И тогда мы с тобой поедем в Кордову, – сказала Людмила, у которой бывали навязчивые идеи, – и я хочу, чтобы там было много воздушных шаров, и птиц, и козлят, и слоек.
Маркос понял, что эти слова уже от усталости, бедная полечка, столько нового надо уместить в голове. Он попросил принести попить и смотрел, как она, нагая, ушла и пришла уверенной походкой актрисы, владеющей своим телом, каждым движением своего силуэта в полутьме. Когда-нибудь все будет такое, как ты, подумал Маркос, подзывая ее, все будет более обнаженно и более прекрасно, мы сбросим столько засаленных одежд и грязных трусов, что какой-то толк будет, полечка. Но надо до умопомрачения полюбить этот желанный образ вопреки Realpolitik и прочему оружию, необходимому, но не всегда чистому и красивому, вопреки неизбежным не наилучшим шагам – ведь хирург, чтобы извлечь опухоль и возвратить больного к жизни, марает руки калом и желчью, – только таким способом, и в конце концов, когда пробьет час, преодолев все, мы выберемся из мрака.
– Мне больно, здесь не надо.
– Больно? Прости, я не заметил, даже когда говоришь о политике, случается.
– Это место очень чувствительное, а почему, сама не знаю.
Маркос лег на нее, всем телом ощущая ее жар, потом соскользнул вниз, пока его губы не оказались в углублении меж ее бедер, и стал нежно его целовать, касаясь языком мягкой соленой ямочки: Людмила, ропща и постанывая, приподнялась, он услышал ее оклик, но продолжал забираться все глубже, сжимая руками ее бедра, как человек, утоляющий долгую жажду. Предаваясь наслаждению, которое и другие мужчины умели ей доставить, Людмила чувствовала, что все же оно иное, что теперь все изменилось и, в конце концов, теперь все соединилось – ее влагалище, рот Маркоса, ее бедра, руки Маркоса, а изнутри поднималось что-то другое, то, что он хотел прежде сказать ей, что-то вроде надежды на их сходство вопреки всем различиям. Погружая руки в шевелюру Маркоса, она звала его подняться, изгибалась, как лук, шепча его имя, когда уже чудилось, что все плывет из каких-то иных пределов, из тех краев, что за размежеванием, оттуда, где кругом будут лишь мечты, да воздушные змеи, да козлята, да театры, где Буча когда-нибудь будет называться всеми этими именами, всеми этими звездами.

* * *
Страницы для книги Мануэля: благодаря своим дружеским связям, неуемным и своекорыстным, Сусана добывает газетные вырезки, которые она подклеивает педагогически, то есть чередуя полезное с приятным, дабы, когда настанет должный час, Мануэль читал ее альбом с таким же интересом, с каким Патрисио и она в свое время читали «Сокровище юности» или «Билликен», переходя безболезненно от чтения к игре, – конечно, кто знает, какое тогда будет чтение, и какие игры, и каков будет мир Мануэля, но к чертям сомнения, старушка, говорит Патрисио, ты правильно делаешь, ты ему вклеивай нашу с тобой нынешнюю жизнь и еще всякое другое, тогда у него будет выбор, он узнает все про наши катакомбы, и, возможно, малыш сумеет полакомиться тем зеленым виноградом, до которого нам не дотянуться.
От подобных мыслей они отнюдь не впадают в меланхолию, но, напротив, безумно веселятся, и Сусана, например, решает, что Мануэлю в возрасте для аргентинской начальной школы будет полезно узнать, что здесь, рядом с ним, говорят о том, о чем другие, тоже южноамериканские, ребята треплются без проблем, – все это по-песта-лоцциевски должно смягчить отличия и провинциализм упомянутых ребят, и, долго не раздумывая, она обильно мажет клеем целую страницу альбома и прихлопывает чилийский экземпляр, подарок Фернандо (кстати, исчезнувшего с горизонта после, вероятно, возникшего у него подозрения, что дело пахнет керосином и лучше благоразумно укрыться в своем отеле, ведь со стипендией шутить нельзя), таким образом, дойдя до обучения грамоте, Мануэль узнает, что


* * *
Второй этаж над запруженным людьми бульваром, неоновая приманка для провинциалов, узкая лестница, красная с позолотой, залах коллективного платного действа, гардероб с беззубой старухой и засаленными, стертыми номерками, да, надо быть в беспросветной тоске, подумала Франсина, поднимаясь по лестнице первой, чтобы решиться зайти в подобное заведение; она готова была отказаться, попросить Андреса проводить ее до такси, пусть бы один завершал эту ночь дешевки, но она продолжала подниматься по лестнице, вино нагнало на нее усталость, столь же унылую и тупую, как зал на втором этаже, – сквозь густой дым смутно виднелись фигуры мужчин на венских стульях, расставленных в несколько рядов перед эстрадой, где в лучах двух движущихся юпитеров, зеленого и голубого, как в душном аквариуме, двигалась большая золотистая рыба, которая, улыбаясь в пространство, заканчивала снимать бюстгальтер в блестках и еще раз, пятый раз за эту ночь, клала его на стул, где уже лежали блузка и юбка и куда она собиралась беспечно бросить красные трусики, чтобы мадемуазель Антинея осталась совсем голой в трех метрах от Андреса и Франсины, начинавших уже различать формы и цвета в радужном тумане аквариума.
– В конце концов, – сказала Франсина, – если на тебя нашел такой каприз, можно было пойти в заведение получше.
Я с жалостью взглянул на нее, слишком одетую и неуместную здесь, единственную женщину в партере. Как ей сказать, что мы пришли сюда не ради стриптиза, что я просто хочу еще раз поглядеть на ее драматическое, мгновенное, упорное самоутверждение в каждой необычной ситуации, на ее мораль, действующую столь же автоматически, как дезодорант или лак для волос. Как, черт возьми, вывести ее и себя из равновесия, из кастрирующих ритмов хлеба насущного на каждый день в этот час, когда все вокруг Людмила и омут, поездка в замызганном поезде ревности, и все время что-то вроде барабана, далекого колокола, это, наверно, сердцебиение от избытка белого вина, тамтам под веками, Фриц Ланг, угодливое и одновременно властное выражение лица подошедшего ко мне капельдинера, пистолет, вероятно, нацеленный из оттопыренного кармана белейшего пиджака, и полное выключение света, при котором все вокруг в напряженном ожидании, хотя что-то во мне знало об этом и видело это в снах, то есть пережило, и теперь надо как-то объяснить Франсине, на кой черт я притащил ее в этот унылый свинарник, где, что ни говори, мадемуазель Антинея единственное (с Франсиной на другом полюсе, в другой, равной ирреальной реальности), что можно назвать прекрасным, что может длиться, такое, чем была для меня Людмила, все данное точны, все завершается в течение одной ночи, все так ясно при звуках тамтама, который упорно не дает ответа, и тут надо бы сказать Франсине, но послушай, милая моя старушка, моя маленькая дурочка, неужто ты не понимаешь, что не ради стриптиза пришли мы сюда, взгляни на этого толстого алжирца, который наверняка прокучивает свои сбережения за неделю, взгляни на старичка в накрахмаленной сорочке, который уселся в первом ряду, чтобы не упустить ни одной подробности, что я считаю крупной ошибкой, известно ведь, что любая подлая лупа может прикончить самое Клеопатру, посмотри на этих словно бы дремлющих парней, их идеал мужественности состоит в том, чтобы изображать равнодушие, они прикрывают глаза и сквозь ресницы следят за мадемуазель Антинеей, которая и впрямь куда лучше, чем можно было ожидать за такую плату, ты как считаешь?
– Они мне противны, она и все здесь, и больше всего мы с тобой.
– Ох!
– Фарс для лицемеров, для импотентов и неудачников.
– Ах!
– Зачем, Андрес, зачем! Ну, понимаю, сегодня и все такое, но зачем именно это.
– Небольшое кругосветное путешествьице, малышка, вроде бы подведение баланса перед окончательным завершением дел, долгая ночь Нерваля у фонарного столба. Не гляди на меня так, у меня нет задатков самоубийцы, это все метафора. Лучше послушай музыку, которую дали бедняжке Антинее, это играли в Акапулько ровно двадцать лет назад, у меня в юности была эта пластинка. Нет, со спины она совсем недурна, этакая self-contained попка. Ах, и теперь, да, теперь у нее улыбка такая же нежная и добрая, как ты, крошка.
– Развратник ты с твоими self-contained попками, твоей эротикой из бульварных романов.
Однако ее рука на моем бедре, жаркая и цепкая, уже начала, как бывало много раз, свое кругосветное путешествие, упрек ведет к нежности, нежность к поцелую, поцелуй к любви, любовь к пробуждению, пробуждение к упреку, и вот – резкое и горькое разъединение капсул, пока НАСА тел наших не отдаст приказа снова сблизиться и произвести стыковку (Рейтер). Серьезная, таинственная, усталая мадемуазель Антинея завершила свой номер, сделав шаг в сторону, при котором выигрышно выделялись ее груди, синее покрывало со звездами упало на приоткрывшийся на миг тщательно эпилированный треугольник, где явно нарушалось распоряжение муниципальных властей в статье А-2345 о максимально дозволенном обнажении, дабы мелькнул розовый проблеск, и ярко-зеленые лучи юпитеров совпали с коллективным движением на стульях, жидкими, неохотными аплодисментами и завывающим «у-у-у», которое не предвещало ничего хорошего, вот увидишь, она в свои сорок пять еще и беременна, этим экзотическим дамам невесть почему прощают и возраст, и брюхо.
– Видно, знаток.
– Да нет, детка, просто предположение. Но послушай, если, несмотря на все количество выпитого, тебе не удается освоиться в этой обстановке, надо уходить, и я поищу тебе такси, о котором ты говорила, раз уж мне суждено провести эту ночь одному.
Не хочет, голос у нее почему-то хриплый, за неимением лучшего занятия она смотрит на свою сигарету, надо ей сказать «шшш», не отвлекай мадемуазель Дуду, эта, кстати, совсем без живота. Пальцы Андреса сжимают до боли локоть Франсины, сквозь дым видна его гримаса, сменяющаяся медленной улыбкой, какая ты добрая, малышка. Но все это не могло отвлечь мадемуазель Дуду; теперь, когда она начала операцию раздевания в явном споре с музыкой, словно решив каждым своим движением противоречить мелодическому рисунку – когда мелодия песни шла вверх, мадемуазель Дуду сгибала свое черное-пречерное туловище, чтобы достать пальцами до сапожков укротительницы, и, напротив, распрямлялась всякий раз, когда контрабас опутывал ее басовой своей паутиной. Хорошенькая, сказала Франсина голосом просвещенной хозяйки книжного магазина, бедра очень красивые. Проблема – ее рот, сказал Андрес. Значит, ты с ней знаком? Нет, я здесь впервые, но, конечно, я бывал в других заведениях, в этом районе их много, как ты можешь узнать из путеводителей, которые вы продаете американцам. Такты говоришь, рот? Подожди, вот увидишь, она этим не ограничится. И не ограничилась, потому что старичок в первом ряду мотал головой и, шамкая, произносил длинную, невнятную речь, отчаянно веселившую ребят, сидевших позади него, и мадемуазель Дуду, посмотрев на старичка, подмигнула ему, и тут улыбка заполнила все ее лицо чем-то, для чего и слова не подберешь, – выхлоп, извержение, входная плата, и белье для клиентов, и занавески на лестнице, и вся цивилизация, это создавшая, вот что было в ее улыбке, и теперь старичок в неистовом восторге привстал на стуле, так как Дуду снимала трусики, открывая обозрению всю поверхность черного, и алого, и табачного цветов, не переставая улыбаться старику, подзадоривая его вихлянием бедер, и, вдруг повернувшись, покачала сжатыми ягодицами, к которым тянулись руки старика, голая Дуду изображала любовь со стариком, но это невозможно, ну что ты, малышка, вполне возможно, затем-то и приходят сюда, чтобы такое было возможно, и тут Дуду вырвала с лобка волосок и, дунув, бросила его старику, как прощальный поцелуй, и старик, подпрыгнув, поймал его на лету и поднес ко рту, а затем проглотил, народ от хохота прямо падал со стульев, а Дуду, расшалившись, сложила ладони вокруг лобка, предлагая себя старику, который вдруг рухнул на стул и стал отряхиваться, как под душем, насмешливые аплодисменты, синее покрывало, пошли, Андрес, ну пожалуйста, прямо сейчас, вот видишь, детка, тебе не мешало бы подумать, что это происходит не далее как в двадцати кварталах от твоего дома, твоих благоразумных каталогов и твоей подписки на «Таи модерн». Но этот старик, наверное, нанят, не может быть, чтобы. Ну да, детка, если тебя эта версия успокаивает, конечно, он нанят, надо увидеть, чтобы не поверить, как гласит моя собственная поговорка, давай уйдем, хочется пить, но, конечно, мы не увидим самую хорошенькую девочку. Посади меня в такси и возвращайся. Это было бы мне по заслугам, деточка, но нет, эту ночь мы проведем вместе, две чудные машинки для извержения словесных какашек, что поделаешь, но как подумаю, что мне вроде бы предназначалась некая миссия для исполнения, а вместо нее, вот видишь, мадемуазель Антинея и теперь скромница Дуду. Какая миссия? спросила Франсина. Шшш, сказал Андрес, объявляют жемчужину Боливии, сеньориту Лолу, и ты послушай эту индейскую флейту, записанную на Монпарнасе одним польским евреем, я знаю эту пластинку, даже, кажется, фамилию помню, Брински зовут его – как, для аборигена совсем даже недурно, правда?

* * *
Маркос при всей своей внешней флегматичности довольно внимательно следил за изготовлением книги Мануэля. Между ним и Марией Монтессори было существенное расхождение во взглядах, но это не помешало ему заметить, что, если на боксеров уже любо-дорого смотреть, есть и другие вещи, не менее достойные того, и, к ужасу Сусаны, он подарил ей несколько голубоватых листков с телексом, переданным ему товарищами из «Пренса латина», и, по мнению Маркоса, их следовало вклеить в альбом такими, как они есть, потому что типографские причуды, опечатки и общий вид текста, исправленного и неприглаженного, придает информации самую глубокую истинность, нечто вырастающее из всех несообразностей и огрехов и запинок и нескладиц слаборазвитости, цветочек среди армированного цемента, котенок, играющий меж электрическими проводами, че, осадил его Патрисио, когда ты мне тут начинаешь расписывать, так даже раввинчик может заткнуться. Сукин ты сын, строго сказал Маркос, давайте вклеивайте телекс, когда-нибудь от него будет малышу польза, и тут оробевшая Сусана опять схватила клей и вот

* * *
внимание п
впариж 'р'р'р'р'р'
прошу повторить по материалу орте ги где говорится:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46