.. О чем я думаю… Будем ждать. Там увидим».
И воинство Валар отправилось в Средиземье, и сжималось сердце Намо от страшного предчувствия. Но он не хотел верить себе, он все же надеялся, что Мелькора вновь отправят в заточение, в его чертоги, где они опять смогут говорить, и, может быть, он сумеет исцелить это измученное сердце… Но неужели все, что пытался сделать Намо, — к беде?
«Брат мой, ведь не все погибнет. Жертва велика, но цель оправдывает средства. Твоя жизнь — спасение Арды, так спасай себя, умоляю, ты же можешь! Я вижу, так может быть!» Он знал — так не будет. А как будет, он видеть не желал, боялся — но видел…
И после этого сидит и бездействует!
Цель оправдывает средства. Не думаю. И вряд ли так думали Валар. Но как же все искусно повернуто! Погибнет часть Эндорэ — виноваты Валар, что туда явились с войной. А что эту войну, по сути, развязал Мелькор, никто как-то не вспоминает…
Да, он же добра хотел, как же можно его винить.
Но хотение не оправдывает последствий.
Как и высокая цель — низких средств.
Ах, люди, люди, зачем вы так отчаянно, не стесняясь никакими средствами, пытаетесь оправдать своего Учителя? Вы любите его — любите, но не возвеличивайте его уничижением других, тех, кто уже не может оправдать себя. Кто не может сказать — было все не так. Вы же лишь вызываете недоверие и возмущение. И те, кто пойдет за вами, будут не умные и действительно способные на дело люди, а благодушные и жалостливые, но никчемные. Они сумеют лишь красиво умереть — если сумеют, конечно. У палки всегда два конца. И перегибать ее не надо.
Но почему же все-таки — верят? Почему?
Что скрывает от меня Борондир?
Кто и как заставил его поверить и почему он скрывает это от меня? Может, и я поверил бы. Почему он боится открыться мне? Ведь получил бы неплохого союзника в моем лице…
Если бы я все же поверил.
А поверил бы?
ГЛАВА 27
Месяц гваэрон
Опять не знаю, который сегодня день. Знаю только то, что близится Начало Года, по случаю чего устраивается невиданное празднество на Кормалленском поле. И дворец, и стража (не Тайная), и мы (Тайная) — все похоже на разворошенный муравейник. Господин Советник принимает во всем непосредственное участие. Поговаривают, что он желал бы на время празднеств остаться в городе, ибо возраст и скромность, мол, не позволяют, но государь в этом случае проявил твердость. Так что, господин Советник, извольте. Обязанности звания есть обязанности. Никуда не денешься. Говорят, тот весьма досадовал. Мне же все это на руку. Я человек маленький, останусь здесь, никто не помешает разобраться в моем деле до конца.
Великие Валар, посмотрел в окно — весна! А я тут сижу…
Так. Снова ах'энн, пергамент.
ЙОЛЭННИ — ЦЕЛИТЕЛЬНИЦА
— Учитель…
Вот так же она пришла в первый раз, четыре года назад — темноволосая, по-мальчишечьи стриженая, большеглазая, трогательно-угловатая. Он тогда спросил ее имя. «Ахтэнэ», — ответила она. «Ну, здравствуй, Ахтэнэ…» Она чуть склонила голову — глаза у нее были зеленовато-карие, печальные и добрые, как у олененка, он еще подумал, что за четырнадцать прожитых ею лет ей нечасто приходилось видеть радость, — и сказала с тенью смущения, но без страха: «Здравствуй, Учитель…» Было в ней что-то, вызывавшее чувство щемящей нежности, что-то смутно знакомое, но никак не понять — что…
— Учитель, позволь, я попробую вылечить — твои руки.
— Не получится, девочка…
— Но разве кто-нибудь пробовал?
Он с удивлением осознал — нет, никто.
Да он же вроде каждый раз, как кто-то пытался ему помочь, отказывался? Так чего же удивляться? Все к его ранам давно уже относились как к святыне, которую вообще трогать нельзя, равно как и упоминать об оных.
Как-то сразу поверил, что эти раны и ожоги не заживут. Она без труда разгадала смысл его молчания:
— Вот видишь! Я хотя бы попытаюсь. Я многому научилась…
Это было правдой: потому-то она и оказалась здесь. Девочка обладала редким даже для целителей Твердыни даром — чувствовать травы и говорить с ними. Алри, один из лучших целителей Аст Ахэ, только руками разводил: «Такой ученицы у меня еще не было. Бывает, я уже к ночи с ног валюсь, а ей хоть бы что — про то расскажи, это объясни… Ну, бывает, и поворчишь на нее… Но упорная девчонка попалась! Веришь ли, Учитель, — я иногда думаю, что и мне не справиться, не исцелить рану, смотришь — она отвар или настой какой сделает, пошепчет что-то, листочки приложит… и ведь удается все! Бывает, правда, и сама потом еле на ногах стоит, одни глазища и видны — в поллица…»
— Ты только не говори себе, что ничего не выйдет. Надо поверить.
Серьезный взгляд, и голос — ласковый, но твердый. Верно; эта уж, если решила что, от своего не отступится. «Что ж с тобой делать… Только ведь испугаю тебя…»
— Не думай, я не побоюсь, — словно мысли прочла. — Покажи руки, Учитель…
Только губы дрогнули. Опустилась на колени, провела рукой над его ладонями.
— Тебе рассказал кто-то?
Дернула плечом, не поднимая глаз:
— Я знала. Всегда знала. Теперь… только поверь мне. «Если бы ты знал, почему я выбрала этот путь…»
Она склонилась к самым его рукам, зашептала что-то — быстро, горячо, беззвучно. Он чувствовал ее теплое дыхание на своих ладонях; то ли мерещилось, то ли и вправду — боль утихала… Удивился про себя: неужто и меня убедить сумела?.. Невероятно…
Она закрыла глаза, борясь с безумным неодолимым желанием — коснуться губами этих израненных рук; стискивала зубы, чувствуя, как набегают на глаза слезы. Хотелось верить, так хотелось верить — все удастся, ведь не было еще так ни разу, чтобы не удалось… ничего, ничего, бывали раны и страшнее… но никогда не было — таких. Незаживающих. Как долго, долго, бесконечно тянутся минуты… Если бы ты знал… если бы ты знал — все эти годы, все, все — только ради этого… Голова кружится, перед глазами — огненные круги. «Не может быть. Не может! Я не верю…»
— Не могу… больше…
Он поддержал ее, когда она начала медленно валиться навзничь. Не открывая крепко зажмуренных глаз:
— Что?..
Он молчал, глядя в ее лицо.
— Не получилось… Не говори ничего! — почти зло. — Я знаю. Значит, я так ничему и не научилась.
Одна слезинка, жгучая и злая, все-таки пробилась из-под длинных ресниц:
— Ненавижу себя.
Он не знал, что говорить. Попытался как-то успокоить:
— Мне стало легче, девочка. Поверь, это правда.
— Вот именно. Девочка. Девчонка. Глупая самоуверенная девчонка. Так и скажи. И не нужно меня утешать! — посмотрела с вызовом. — Только прости. Если сможешь. За то, что понадеялся на меня. А я… Прости.
Она стремительно поднялась и выскочила за дверь прежде, чем он успел ответить.
Потом он долго не видел ее — похоже, Ахтэнэ избегала встречаться с ним. До этого вечера…
Ей вовсе не хотелось спать в эту ночь: странное чувство непокоя, не дававшее даже на мгновение сомкнуть веки. Даже старинные книги не могли унять смятения души; может, виной тому была бьющая в окно метель…
Она не смогла бы объяснить, откуда знала, что нужно идти именно сюда, в Одинокую башню. Из приоткрытой двери тянуло холодом, но видно было, что в комнате горит светильник — значит, не спит. Не спит. Странная мысль. Грустная. Нелепая. Он говорил — Бессмертные не умеют спать.
Мысль о бессмертии заставила ее помедлить на пороге. Наверно, легче всего это понять детям — им кажется, что они никогда не умрут. И — правы: он ведь тоже говорит, что люди не умирают — уходят. Он вообще в последнее время много говорит о Дороге. Ему верят. В людях Твердыни нет страха смерти — а потому они сами подчас вызывают страх почти священный. Многие думают, что Черным Рыцарям вообще неведом страх: словно нет ничего страшнее, чем ступить за порог, словно бояться можно только за себя. Смешно. И грустно.
Наверное, в этом и есть разница между нами. Страх смерти? По мне, отсутствие страха смерти — не достоинство. Куда выше преодолеть этот страх вопреки всему.
Вообще смерть пугает именно своей неизвестностью — что потом, там, за пределом жизни? Даже если нам откроются новые пути, даже если мы станем иными — все равно страшно. Потому что мы слишком любим этот мир. Или эта скорбь, этот страх вечной разлуки нужны для того, чтобы мы стали мудрее?
И что будет потом? Люди такие разные. Есть ведь и такие подонки, на которых пробу ставить негде. Что будет с ними? Если они станут творцами, то что ЭТИ натворят? Ведь должно же быть какое-то воздаяние, какое-то исправление Зла — иначе Зло будет продолжаться в Творении. Неужели этому никогда, никогда не будет конца? Неужели все бесполезно?
Или нет? Или задача нас, живых, как раз в том и есть, чтобы не дать Злу победить здесь, не дать ему распространиться и в Творении там, за пределом жизни?
Предел жизни — есть ли это предел бытия?
И что должно было быть в Арде Алахаста, Арде Неискаженной? Какими мы должны были быть?
И какой будет Арда Энвиньянта, Арда Возрожденная? Если будет…
Может, все совсем не так, как я думаю… Просто я представить не могу, потому, что не знаю иного мира, кроме нынешней Арды?
А то, что Мелькор освободил своих воинов от страха смерти, — что ж, таких бойцов иметь хорошо, они будут легко умирать, их можно тысячами кидать в бой, пока не вымостишь их трупами дорогу к победе…
Бессмертие… Те, что были рядом с тобой, уходят без возврата — а ты живешь. И всегда вокруг тебя — люди, и всегда ты — один, потому что знаешь: они уйдут. Ты — останешься. И будешь помнить — всех и все. Тяжело понять, как это — помнить все. Иногда у кого-нибудь случайно вырывается: «Учитель, ты не помнишь?..» — и в его глазах появляется тень печальной улыбки. Милосердный дар — забвение: тускнеют воспоминания, и самые тяжелые и страшные из них, теряя отчетливость, оставляют по себе только смутную горечь и приглушенную саднящую боль. И человек сживается с ней, привыкает. А когда, вспоминая, переживаешь все заново? Так, словно это происходит сейчас?.. Он однажды обмолвился об этом свойстве памяти Бессмертных, и с тех пор она часто задумывалась над этим.
Но ведь эльфы — тоже бессмертны. И они тоже не забывают. И так же переживают все заново. Так за что же их считать — не способными понимать? И видеть? Разве им — не больно?
Девушка тряхнула головой, пытаясь отогнать грустные мысли, и тихо проскользнула в комнату.
…Стрельчатое окно в тонком переплете распахнуто настежь, вьюжный ветер врывается в комнату, швыряет пригоршни снега в лицо тому, кто стоит у окна, — высокому, седому, запахнувшемуся в крылья, как в плащ…
Он стоял, запрокинув голову, закрыв глаза — она знала это, даже не видя, — и ветер развевал его волосы — белые, белые, как зимняя луна, и металось звездное пламя в хрустальной чаше светильника — огонек бесприютной души, а вьюжная ночь за окном была светлой, ветер гнал призрачные рваные облака, и в разрывах туч проглядывало черное небо с далекими искрами звезд — ночь полнолуния; тени и блики скользили по его лицу, и вздрагивали больные крылья…
Она беззвучно вздохнула, и беззвучно выскользнул сухой стебель из ее пальцев, но он услышал и обернулся, и она одними губами прошептала — не надо… — зная, что сейчас произойдет: черные крылья обернутся плащом, снегом рассыплются звезды в волосах, и яркая ледяная звезда на челе — погаснет, и погаснет, уйдет из глаз этот невероятный горький и счастливый свет, заставляющий видеть только — глаза, только — взгляд…
И — ничего этого не произошло.
Все с тем же странным выражением на лице, словно еще во власти неведомого ей видения:
— Ты?..
— Я, Учитель, — по-прежнему одними губами, — ты замерз, наверно… я принесу тебе горячего вина…
Так-уже-было. Он кивнул.
— И огонь погас… Сейчас я…
— Не надо…
Ощупью, не отводя глаз от ее лица, он закрыл окно, шагнул к камину — так уже было — и начертил в воздухе знак Ллах: взметнулись языки пламени.
— Но… ты ведь не за этим пришла. — Он с трудом выговорил эти слова. — Ты… хотела говорить со мной?
— Да… Нет… — Внезапно она поняла, что хочет сказать, осознала, что несколько ломких веточек и высохших кореньев, которые все еще держала в руках, — только предлог, повод прийти. Поняла и то, что ничего не скажет — просто не сможет, настолько чудовищным и невероятным было ее видение — а может, всего лишь кошмарный сон.
И — медленно, как во сне, наклонилась, подняла хрупкий стебель, подошла к столу. Шорох — шелест — шепот…
— Я принесу вина, — повторила, мучительно сознавая, что, быть может, разрушает непонятное, ею самою созданное наваждение, что может никогда больше не вернуться эта тень памяти — что он не ответит ей на единственный вопрос, который она хотела — и страшилась задать.
…Вернулась очень быстро; он благодарно улыбнулся одними глазами, приняв из ее рук чашу.
— …Это чернобыльник — ахэнэ, его еще называют Черной Девой: есть такая легенда… Он успокаивает в горе, утишает боль. Если растереть листья и приложить к ране, останавливает кровь, а рана заживает быстрее. Лечат им и лихорадку… Это ветка ивы, ниэнэ — свежие листья ивы хорошо класть на воспаленную рану, а древесный сок, собранный в пору цветения, лечит болезни глаз. Вот пятилистник — къет'Алхоро, волчий след: он обостряет чувства и дает мыслям ясность, а волчьим следом зовется потому, что растет на глухих лесных тропах — людские предания говорят, там, где прошел Древний Волк. Можжевельник, йэллх, — его плоды собирают с пятнадцатого дня знака Локиэ до пятого дня знака Хэа и сушат только на воздухе. Чтобы язва подсохла и зажила скорее, сушеные ягоды надо истолочь и смешать с медом, а если омыть голову отваром или просто смочить им виски и лоб, можно снять головокружение. Дым от сухого можжевельника хороший, от него легче думать… Къелла, или аирный корень; аир. Собирают его коревища с поздней осени до первых дней знака Алхор, но выкапывать нужно непременно железным клинком. Тоже лечит раны — если настой сделать или присыпать рану сушеным корнем, истолченным в порошок. А это корень ириса, иэллэ; если сушеный корень смешать с вином, он хорошо помогает от кашля и боли в груди, дает успокоение душе и притупляет боль телесную.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88