Слуга нарочно раскрыл его, чтобы холод заставил меня выбраться из теплого гнездышка. Я сам так велел. Было позднее утро, а мне не хотелось вставать. К чему думать о мрачном? О том, что было давным-давно, — ведь ничего этого уже нет.
…А мой странный собеседник сейчас сидит за решеткой. И ясный день вряд ли радует его. Надо бы распорядиться, чтобы его хоть погулять выпускали. Правда, крепостной двор — не самое подходящее место для прогулок.
Какого назгула я об этом подумал? Теперь никакого Итилиэна не будет. Я не могу заставлять человека страдать из-за того, что мне надоело с ним возиться. Из-за того, что я отдохнуть хочу. Ему тоже солнца хочется, пусть он и Тьме поклоняется. Стало быть, придется идти на службу… Ох. Даже если сегодня я его не вызову, совесть моя будет чиста.
Что же за беда такая, все на волю — я в тюрьму? Ну не в тюрьму, если честно, а в замок.
Итак, очередной урок ах'энн.
— Язык ах'энн предназначен для выражения в первую очередь чувств и движений души, не действий, потому в речи глагол «быть» опускается практически всегда, прочие глаголы могут заменяться прилагательными или безглагольными конструкциями, — вещает Борондир, расхаживая из угла в угол моего кабинета. Я сижу за столом и прилежно слушаю. — Например: Арта фойоллэ — Арта в молчании. Иннирэ иммэ хэлгор — Горы-темный-лед увенчаны серпом луны.
У меня сразу возникает вопрос — а почему?
— Вы же не станете отрицать, что строение языка отражает образ мышления говорящих на нем? — спрашивает Борондир. — Эллери стремились к пониманию тончайших оттенков чувств, единению с миром, отсюда все и следует.
— Но ведь в эльфийских языках хватает слов и для выражения самых разных чувств, и для действия, — возразил я.
По моему мнению, которое я мог доказать на примере восьми языков, таковое свойство ах'энн свидетельствовало о существенном изъяне в отношениях Эллери с миром. Какого рода этот изъян, я пока сказать не мог. И Борондиру об этом говорить не стал. Наставник мой, как я обнаружил, хорошо знал еще несколько языков, но в науке языкознания был не силен и потому не замечал иногда совершенно очевидных вещей.
Его восхищала многозначность фраз и названий — а я видел в этом большое препятствие для определенности. Ведь если ты не можешь точно что-то назвать, то, стало быть, не можешь этого понять. И сама образность, расплывчатость этого языка мне мешала.
Мне казалось, что те, кто говорил на этом языке, не способны были к решительным действиям, к выбору и переменам. Эльфийские языки способствуют точности именований, и оттого мы продолжаем писать на них хроники и важные документы — язык словно оберегает подлинность. Правильная фраза на квэнья или синдарине звучит музыкой, а ошибка режет слух, как неверная нота.
И тем не менее ах'энн мне нравился. Приятная, певучая речь, похожая на шепот ветра в ветвях, на перелив речных струй…
…Следующий лист был уже другим. Это был старый пергамент, прекрасно выделанный и покрытый каким-то составом, отчего, хотя и по-прежнему гибкий, он не мялся складками и не вытирался, хотя за долгие века он явно не через одни руки прошел. Опять хороший синдарин времен расцвета Нуменора. В самом Нуменоре или в колониях было это написано — не знаю. Почерк, правда, необычный — я такого прежде не встречал. Да и писали не обычным стилом или пером, а чем-то вроде тоненькой кисти, ровно срезанной на конце. Текст был не просто отрывком — это была новелла, с красиво написанным заглавием. Но повесть сама была странной — такое впечатление, что писал не нуменорец, но для нуменорца. Мне почему-то представился Борондир — или кто-то на него похожий. Он сидит за столом и пишет тонкой кистью, глядя в распахнутое окно, за которым медленно гаснет, прорастая звездами, вечернее небо. Он улыбается, смотрит на Серп Валар и снова опускает взгляд к пергаменту. Он в доме своего друга. Нуменорца. Он хорошо знает и его, и эти места, и все, что может знать чужой о Нуменоре и его традициях, о его языке, о его истории, невзгодах и славе. Он в гостях здесь — скоро он уйдет неведомо куда, продолжать свои странствия… Я поймал себя на этой мысли и удивился — с чего я взял, что это писал странник? И почему у возникшего в моем воображении человека светлые, почти пепельные волосы? Борондир темноволос, как и я, даже еще темнее.
НАРНАТ ИН ИМЛАД ХИТ-ЭН-ГИАИАТ — ПОВЕСТИ О ДОЛИНЕ ЗВЕЗДНОГО ТУМАНА
Здесь начинается Повесть о Крылатых Конях.
Прошло три десятка лет от Пробуждения эльфов.
…Осенняя ночь была живой. Сторожко прислушиваясь к шагам времени — звуку мерно падающих с ветвей капель росы, — она застыла в ожидании чего-то, ведомого только ей. Ночь слушала Время. Двое слушали ночь. Медленно струился серебристыми лентами вечный туман Долины Гэлломэ. Весной, летом и осенью травы здесь казались серебряными, словно подернутыми инеем; лишь здесь по весне расцветал тихо светящийся в ночи звездоцвет, что весенним колдовством мерцает в венках в День Серебра… Ортхэннэр улыбнулся. Сейчас звезды цвели в небе, даже в ярком свете луны видны были знакомые очертания созвездий, а время от времени небо чертили белые молнии падающих звезд. «Наверно, и они теперь станут цветами…» Фаэрни смотрел в небо, чувствуя, как овладевает им волшебное очарование ночи. Казалось, ночь была и будет всегда, а он так и остается в ней — вечно смотрящий в звездное небо. Там, наверху, летел ветер, скользили легкие полупрозрачные облака, иногда на мгновение скрывавшие темной вуалью драгоценные нити созвездий.
Внезапный порыв ветра взметнул волосы Ортхэннэра вихрем — серебряным в свете луны.
— О чем ты думаешь? — тихо спросил Учитель, коснувшись его плеча.Ортхэннэр вздрогнул, словно просыпаясь.
— Я видел… или мне показалось? — растерянным полушепотом заговорил он. — Эти облака… наверное, они обманули меня… Знаешь, мне вдруг показалось, что там, в небе, — конь. Облако, сгусток лунной осенней ночи — тело его, крылья — ветер небесный, грива — из тумана и росчерков падающих звезд, глаза — отражение луны в ночном озере… Я слышал его полет, его дыхание — словно порыв осеннего ветра… Тано, как я хотел бы, чтобы это не было лишь видением…
— Это больше не видение. Смотри!
Учитель указал куда-то в туман — и вот, плавно, бесшумно скользя над землей, возник крылатый конь, приблизился, неслышно переступая, и остановился рядом с ними, кося звездным глазом. Фаэрни улыбнулся:
— Это ты сделал? Снова подарок?
— Нет. — Учитель не улыбался. Только глаза тихо светились. — Это ты сам. Просто — очень захотел…
Здесь кончается Повесть о Крылатых Конях.
Здесь же я расскажу о том, как они жили в пору мира, когда все были юны и не ведали того, что их считают злом.
…То было лучшее из времен: время надежды, время веры и мудрости. То было время рождаться и время строить; время сеять и время растить; время смеяться и время говорить; время искать и время любить; время миру…
Они поселились в горном замке — Вала называл его прохладно-печальным словом «Хэлгор»; но это, говорил он, на первое время — у тех, кто придет, должен быть дом.
Странники нашли их долину через несколько месяцев. Странники эти называли себя — Эллери, звездные. Тот, кто вел их, звался Гэлеон, Сын Звезд.
Потом они назвали себя — Эллери Ахэ. Эльфы Тьмы.
Долина эта между двух рек, бегущих с гор, заворожила их чуть печальной красотой и мерцающей тайной тумана, поднимавшегося от воды, полумраком леса и песней тростника в заводях, и колдовскими цветами, прохладой мхов на каменистых склонах и кристальной чистотой ручьев.
Здесь, говорили они, мы останемся.
Здесь, говорили они, будет наш дом.
И Учитель улыбался.
…Он жил — на одном дыхании, на счастливом вздохе; юным ветром над пробуждающейся в улыбке снежных и золотых первоцветов землей — он пел и смеялся, и смеялись духи лесов, и танцевали в ветвях, осыпая с едва раскрывшихся листьев медвяные капли росы, и танцевали с ними Дети Звезд; и он был — одним из них, и он был — ими, и жизнь была переплетением тончайших легко-звонких нитей, пронизанных солнцем, искрящейся радостью полета — так бывает, когда вдыхаешь хмельной воздух рассвета, и весь мир бьется сердцем в твоей груди, и хочется петь, смеяться и плакать, и не можешь найти слов, сам становясь песнью: истаивали слова, становясь ненужными, — был порог счастья, когда сердце рвалось в небо стремительной птицей, и душа не вмещалась в хрупкий хрусталь фраз -
Гэлломэ, Лаан Гэлломэ…
Крылатый юноша, танцевавший в поющем небе с драконами, смеявшийся и певший вместе с весенними ветрами, он был — Арты, а Арта была — его: по праву распахнутого сердца, распахнутых небу ладоней.
Эллери назвали его тогда — Айан'суулэй-йоллэ, Повелителем Весенних Ветров.
…и мир его был в их ладонях.
…Они до рассвета засиживались с Къоларом над картами земель: Тано вычерчивал их легко и уверенно — изломанные линии побережий, плавные изгибы рек, леса и горы, — а потом долго пытался объяснить что-то о Сфере Мира — Къолар пытался понять, но так и не мог поверить — как это может быть, ведь мир — плоский! И тогда Учитель соткал видение, в котором вокруг огненного шара Саэрэ вращались девять Сфер Миров, а вокруг Арты, в свой черед, — жемчужина Иэрэ, и убедил-таки: странник наконец поверил, расспрашивал про далекие острова в Море Восхода и о том, можно ли сладить такую ладью, чтобы до этих островов добраться, и почему нельзя плыть в Аман — эта земля ведь гораздо ближе…
…Тано уже давно поглядывал на своего первого ученика с легкой ласковой усмешкой, видя — все, и все понимая; но, поразмыслив, вслух решил ничего не говорить.
Как изменила его Арта…
Фаэрнэй — майяр — рождены взрослыми — если можно так сказать: у них нет детства, как у арта-ири, рожденных в Арте. Но здесь, в Смертных Землях, Ортхэннэр словно бы стал ребенком — стоило только посмотреть, как отчаянно старался Ортхэннэр выглядеть серьезнее и старше — все-таки первый Ученик, положение обязывает! — и как сквозь эту напускную серьезность прорывалась временами совершенно мальчишеская порывистость и восторженность. Здесь его называли немного иначе — Гортхауэр, и ему нравилось это имя.
…К ночи все собрались в доме Мага Гэллора — греться у огня и сушить вымокшую после веселой возни в снегу одежду.
Слушали песни Гэлрэна, пили горячее вино с пряностями. Мелькор, разглядывая окованную серебром чашу из оникса — дар Мастера, — вполголоса говорил Гортхауэру:
— Конечно, простого заклятия довольно, чтобы прогнать холод, высушить одежду; Бессмертные могут вообще не ощущать стужи. Но разве не приятнее греться у огня в кругу друзей, пить доброе вино — хотя, по сути, тебе это и не нужно, — просто слушать песни и вести беседу?
— Ты прав, Учитель, — задумчиво сказал фаэрни. — И я не могу понять: почему в Валимаре тебя называют Врагом? Почему говорят, что добро неведомо тебе, что ты не способен творить? Ведь всего-то и надо — осмелиться посмотреть своими глазами и попытаться понять. Так просто. Я же — вижу. А я ведь не самый мудрый в Арте, всего-то майя.
— Я понял тебя. Беда в том, что они не хотят понимать. Тебе, конечно, не рассказывали, что я предлагал им союз?
— Нет…
— Неудивительно. — Мелькор грустно усмехнулся. — Что доброе может сделать Враг? Валар страшатся нарушить волю Эру. А союз со мной означает именно это. И чтобы никто и помыслить не мог о таком, меня именуют врагом и отступником. Значит, ничего доброго не может быть ни в мыслях, ни в деяниях моих. Ведь не станешь считать врагом того, кто умеет любить, как и ты; кто хочет видеть мир прекрасным, как и ты; кто умеет мыслить и чувствовать, как и ты; кто так же радуется способности творить? Кто, по сути, желает того же, что и ты? В том-то все и дело. — Мелькор отпил глоток вина.
— Тано, — после некоторого молчания проговорил Гортхауэр, — а я ведь был привязан к Ауле. И до сих пор мне тяжело вспоминать о том, как я покинул его. Мне казалось — он тянется ко мне, но он почему-то вытравливал из себя и эту приязнь, и стремление творить… Я и поныне помню, какие у него были глаза, когда он занес молот над сотворенными им живыми…
— Когда-нибудь я расскажу тебе, что сделало Ауле таким…
— Странник!
Къолар обернулся.
— Слушай, Странник, что с твоими глазами?
Тот недоуменно пожал плечами: да вроде ничего особенного… Художник тихо рассмеялся:
— А глаза у тебя золотые…
— Что? — не понял Къолар.
— Золотые, как мед, как восходящее солнце. Посмотри сам!
Странник хмыкнул:
— И ничего смешного. И нечему удивляться. У тебя вон — синие, у Мага — зеленые, как листва на солнце…
— Правда? — Художник вдруг посерьезнел. — Послушай, а почему?
— Разве не всегда так было?
— Нет… Были — серые, и у тебя, и у меня, и у него… Не понимаю. Может, Учитель объяснит?
— Раньше как-то не до этого было…
— Мы только сейчас поняли…
— Может, ты знаешь? Глаза разные становятся, и волосы… Почему?
Вала улыбнулся. Какими разными они стали… Непокорные волнистые пряди темно-золотых волос разметались по плечам Странника, весь он какой-то светлый, ясный и тонкий, как солнечный луч. У Художника взгляд цепкий и острый, но глаза — бархатисто-синие, как темный сапфир, а иссиня-черные волосы перехвачены узким кожаным ремешком. Он кажется старше: Странник в сравнении с ним — мальчишка совсем, хотя оба — из Пробудившихся. Но всем давно известно, что синеглазый Мастер Орэйн теряет и смелость, и уверенность, и суровость свою, стоит лишь появиться рядом маленькой хрупкой Халиэ — искусной вышивальщице и ткачихе.
— Почему, Учитель?
— Просто вы — Люди. А люди все разные, непохожие друг на друга, как листья дерева, как звезды…
«Вы — Люди. Такие, какие виделись мне, когда я слышал Песнь Эа. Только они волей Эру будут недолговечны, как искры костра, и смогу ли я вернуть им то, что отнял он? Или дар свободы обернется для них карой и горем? Неужели в этом Эру окажется сильнее?»
Снова то же самое — Эру укоротил людям жизнь. Почему? За что? Видимо, ОНИ считают, что это кара за свободу? За то, что после смерти они становятся неподвластны воле Эру?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88