Великолепно сайт Wodolei
Рабы? Обреченные? Что в этой песне, в этом лишающем воли плаче? Что за тризна там — в бездне?
Они шли — мимо непонятных символов на стенах, мимо странных и потому страшных изваяний и изображений. Иногда сквозь раскрытые двери залов они видели какие-то тени, каких-то людей в черном… И все тоскливее песня — колдовской зов их тянет, как на веревке… Высокий проем двери. Вот оно. Паук там. Он ждет. Уже не уйти. Они вступили в тронный зал.
Стройные колонны из обсидиана уходили под высокие своды. Огромные каменные змеи обвивали колонны, и столь искусна была работа по камню, что казались они живыми. Это ощущение усиливал странный темный огонь, бившийся в их глазах. И в светильниках черного железа, подобных чашам, мерцало холодное голубовато-белое пламя — как печальные упавшие звезды. Черные щиты висели по стенам зала, и бледные мечи со странными рукоятями были скрещены под ними.
Сумрачная красота зала испугала Берена и Лютиэн, но много страшнее был им тот, кто в одиночестве неподвижно сидел на черном троне, неотрывно глядя на вошедших. Тот же взгляд, спокойный и пристальный, проникающий в скрытые мысли.
Властелин Мрака, Зла и Лжи, чудовище с глазами, пылающими адским пламенем, демон, закованный в несокрушимую, тверже адаманта, броню; чье слово несет войну, чья рука сеет смерть, чья сила — ненависть, чья власть — ужас… Говорят, когда он идет, земля содрогается под его ногами. Говорят, всякий, чья воля не тверже стали, утратит рассудок, взглянув ему в лицо…
Они знали это. Они были готовы к этому. Но все, чему их учили, рассыпалось, как песочный замок, и золотое шитье сказаний об отважных героях, превозмогших страх, принявших бой с Врагом, расползалось под пальцами истлевшей тканью. И не выдержал разум чудовищного несоответствия между тем, что знали, и тем, что видели теперь. И затравленным зверем металась мысль, и единственным спасением от безумия было: все это ложь, наваждение, это не может быть правдой!
Да неужто? Мне начинает казаться, что Мелькор обладал еще и способностью искажать зрение своим последователям.. Ну, положим, эльфы не способны видеть так, как нужно. Но людям-то это дано изначально, независимо от того, к кому они примкнули! И не только эльфийские предания и хроники повествуют о казематах и темницах, о пытках и казнях, о рабском труде пленных, об орках и прочих жутких тварях на службе у Моргота. Там, где описывался первый приход людей в Аст Ахэ, рассказывается о том, что они увидели прекрасный замок — а Гортхауэр вырастил замок-скалу, грозный и пугающий. Так, может, Мелькор ЗАСТАВЛЯЛ людей видеть не то, что есть на самом деле? И они видели красоту там, где ее не было, и в том, в чем ее просто не может быть? К примеру, в мучениях, в страданиях? Слишком уж тут это любовно описывается…
Или уже так было искажено, извращено их сознание, что им доставляло удовольствие ТАКОЕ?
Сидевший на троне чуть подался вперед, вглядываясь в вошедших; изуродованные руки впились в подлокотники трона, живым огнем горят Сильмариллы в высоком венце.
Он ясно видел, кто перед ним. Видел и кольцо Барахира на руке Берена — кольцо Ученика, кольцо Мастера Гэлеона. Суть вещей была открыта ему: «Маленькая Лютиэн, ты думаешь, что твоих чар довольно, чтобы закрыть мне глаза?»
Я уже говорил — зачем эльфам было переделывать кольцо Гэлеона? Глупость какая-то. Я видел эльфийские изделия, они бережно хранятся во многих семьях, и, скажу, красота их такова, что вряд ли мастерам нужно было бы воровать чужое. Эльф скорее сделал бы свое. А кольцо Барахира я видел. Только не думаю, чтоб это было переделанное кольцо. Оно таково, что в нем нет ничего лишнего и нет ничего недостающего. Оно — закончено, оно таково, каково должно быть. Впрочем, если бы государь позволил его исследовать…
А вот это вряд ли.
Увы.
Он чуть заметно печально улыбнулся, и Лютиэн вздрогнула. «Воистину, кто знает мысли Моргота и постиг мрачную бездну замыслов его? Что за чудовищное злодеяние задумал он? Какая зловещая усмешка…»
Любовь сильнее страха смерти: Лютиэн смело взглянула в лицо Врагу. Тот сделал почти неуловимый жест рукой, и одеяние, делавшее дочь Тингола похожей на огромную летучую мышь, соскользнуло с ее плеч — легко, как от ветра падает снег с ветвей юного деревца. Теперь она стояла перед троном в струящемся серебристом платье, и темные волосы шелковым водопадом ниспадали на ее плечи. Мягкий мерцающий свет скрадывал запыленный обтрепанный подол платья, трогательно-неумело поставленные заплатки: она стояла словно отлитая из серебра маленькая статуэтка.
«Успокойся, я не причиню тебе зла… Если бы ты могла в это поверить, бедное дитя… Зачем же ты здесь?»
— Я — Лютиэн, о Властелин Мрака. Я пришла, чтобы танцевать перед тобой и спеть тебе, как поют менестрели Средиземья.
Черный Властелин молча кивнул.
И Лютиэн начала танец — медленный колдовской танец, рождающий музыку, подобную звону ручья или шелесту травы.
Танец Луны, которого не помнил теперь никто. «Кольцо Гэлеона, танец Иэрне… Словно эхо иных судеб связало этих двоих… Странна судьба — жестока память… И некуда бежать от нее…»
Еще несколько мгновений смотрел он на Лютиэн, потом прикрыл глаза. «Ведь я знаю, зачем вы здесь. Цена крови — свадебный дар, выкуп королю Тинголу. Плата за муки и смерть тех, кто любил друг друга, как любите вы. Бедные дети. Проклятый камень, за который сыновья Феанора готовы перегрызть любому горло… А на твоей руке, Берен, — перстень казненного. И эта девочка — такая юная, такая красивая. Мои враги… Вы — мои враги, но разве я — враг вам? И что же мне делать с вами? Если бы я мог отдать вам камень… если бы мог объяснить… Но разве вы поверите мне, Врагу, Владыке Лжи? Что же делать, что?»
Что за цена крови? Да вообще — можно ли чью-то кровь оплатить камнями, какими бы прекрасными они ни были? Тем более — кровь друзей. И разве не пролилось уже к тому времени столько крови, что и Тьма, и Свет этой кровью сравнялись? Не довольно ли? И почему не отдать камень? Что в нем такого страшного? Если он так милостив и высок духом, то почему бы не сделать благородный жест? Или вернул бы сынам Феанора. Они-то вроде ни при чем. Да еще и внуки его ученицы, девушки из его избранного народа. Нет, мне не понять замыслов Врага. Хоть бы Борондир растолковал…
А едва уловимая мелодия звучала все яснее, и теперь в нее вплетался голос Лютиэн, и Властелин Тьмы до боли стиснул руки.
Сознавала ли она сама, что поет? Ее глаза, казалось, не видят ничего. Этой песни она не могла ни слышать, ни знать — и все же слышала: в шорохе крыльев птицы, в неслышных мелодиях звезд, в шелесте ветра, в шепоте осеннего дождя. И слова были иными — но это была та же песня, которую он узнал бы из тысяч. Человек поет так, лишь когда он один и нет дела до того, что подумают о его песне другие. И девушке казалось — она одна, и вставали вокруг тысячелетние деревья, и низко-низко висели прозрачные капли звезд, отражавшиеся в глубоких темных водах колдовского озера мерцающими водяными лилиями — как в тот первый день, когда словно от долгого сна пробудилось ее сердце, и было радостно и больно, потому что знала — недолог век их любви…
И замер Берен — словно завороженный слушал он голос возлюбленной, песню, что струилась перед глазами, как светлый печальный сон. И безмолвным изваянием застыл на троне своем Властелин Тьмы. Он готов был взмолиться: не надо больше!..
И — молчал.
…Родниковая вода у губ, резная деревянная чаша, хранящая тепло маленьких ладоней, бездонные печальные глаза, в которых он тогда не смог — не посмел читать…
« — Выпей воды, ты устал, Учитель…
— Тысячи лет без сна…
— Знаю, ведь я всегда рядом…»
Спать… Уснуть… Он впервые почувствовал, что бесконечно устал. Железная корона гнула его голову к земле — так, словно вся тяжесть мира, все его заботы, страсти и тревоги были возложены на его чело. «Больно глазам, да? Опусти веки… вот так… Если бы ты мог уснуть…»
«Вся тяжесть мира — на эти плечи… постарайся уснуть, Учитель… краткие мгновения покоя на бесконечном пути… Я возьму твою боль, спи… спи…»
Черный Вала и сам не заметил, как соскользнул в сон, и милосердная Тьма — без мыслей, без сновидений — прохладным покровом одела его…
…Очнулся от того, что чья-то ледяная рука коснулась его лица. Он открыл глаза, и вместе со зрением к нему вернулась боль. Правую скулу жгло так, словно к ней приложили раскаленное железо. И он вспомнил.
Уже в полусне он встал с трона и сделал шаг вперед, но оступился и упал. Подняться не было сил. Не было сил даже открыть глаза. И, гася боль, забытье снизошло на него.
Черная корона со звоном скатилась с его головы.
И, шагнув к замершему у колонны Берену, Лютиэн легко коснулась его плеча, пробудив от полусна-полугрезы. Достав из ножен клинок Ангрист, он разжал железные когти, державшие в короне один из Сильмариллов. И камень не обжег руку Смертного. Тогда подумал Берен, что сможет он унести из Ангбанда все три камня Феанора, наследие рода Финве. Но, как видно, судьба оставшихся Сильмариллов была иной, и Берену не удалось осуществить задуманное. Со звоном сломался клинок — черное железо оказалось тверже, — и острый обломок впился в лицо Валы. Тот застонал во сне, и, страшась его пробуждения, Берен и Лютиэн бросились прочь…
Минутой позже в зал вошел Гортхауэр.
…Он лежал в какой-то мучительно-неудобной, беспомощной позе, и безумная мысль обожгла Фаэрни: мертв?! Гортхауэр рванулся к Мелькору, упал на колени, приподнял его.
— Учитель, что с тобой… что с тобой?!
Мертвенно-бледное лицо залито кровью.
Дрожащими руками Гортхауэр извлек из раны обломок клинка.
Медленно расплывается багровое пятно на черных одеждах.
«Такая маленькая рана… просто не может быть столько крови… Что с тобой сделали?!»
Гортхауэр разорвал одежду на груди Учителя — и замер от ужаса.
Отметины Финголфина. Только вот странно — как ему удавалось эти раны так долго скрывать? Если они не заживали? Есть такая болезнь, когда кровь не свертывается. Тогда и вправду от царапины можно умереть. У него были, как я понимаю, изрядные раны, так что одежда должна была постоянно пропитываться кровью — ему приходилось бы постоянно переодеваться, чтобы не видели. Да и одежду тайком стирать. Или кто-то хранил тайну, чтобы потом Мелькор мог произвести на своих учеников впечатление посильнее своими скрытыми от них страданиями?
Лицедей…
Как же этого никто не замечал? А вечно окровавленный вид довольно противен, да кровь еще имеет свойство загнивать… Пахнет, стало быть… Но он же Вала. У него кровь не такая, как у нас, смертных.
Как же я зол!
Как же мне все это надоело!
Он не сразу понял, что не теперь были нанесены эти раны. Он стискивал зубы, пытаясь подавить бьющую его дрожь. «Что с тобой сделали, за что, будьте прокляты…»
Никогда не говорил — никому. Забыли и те, кто знал. Ни стона, ни жалобы.
Гортхауэр опустил веки. Он медленно вел рукой над раной, не касаясь ее, но ладонь жгло так, словно положил руку на раскаленные угли.
«Ничего, это ничего… сейчас все пройдет…»
Открыл глаза.
Сумел только остановить кровь.
Мелькор открыл глаза. Резко приподнялся. Чтобы встать, пришлось опереться на плечо Фаэрни.
— Учитель… — Голос не повиновался Гортхауэру.
— Ничего… Все прошло.
— Они умрут, — тяжело проговорил Гортхауэр.
— Нет. И никто не тронет их. И ты не тронешь — ты ведь сам знаешь, что не сможешь убить ее. Ты уже не смог ее убить — и пусть так будет. И его ты не станешь убивать. Пусть уходят. И с затаенной горечью добавил:
— Они ведь Люди…
А Лютиэн, вообще-то, эльф… А если бы они не были людьми? Оба были бы эльфами? Он не отпустил бы их? Убил бы? За что?
Гортхауэр опустил взгляд. Помолчал.
— Ты прав.
— Теперь — оставь меня. Мне нужно побыть одному.
Гортхауэр вышел.
Мелькор тяжело поднялся по ступеням трона. Сел, ссутулившись, опустив голову. Венец лежал перед ним на каменных плитах.
«Проклятый камень… Если бы я мог… если бы я только мог, я бы отдал им его, но ведь это смерть… Не-Свет и мое проклятье — я вынесу, но они… Они гибель унесли с собой. Ведь я не хотел… Я ведь не хотел!»
Не хотел… Да, все мы считаем, что творим добро, что поступаем правильно, — а потом только и остается это — я не хотел… Хорошо, что все же признал свою неправоту. Только как же Борондир-то этого не видит?
«Пусть бы они все ушли, куда угодно: на юг; на запад — в Валинор, но не здесь, только не здесь, где жили Эльфы Тьмы..! Кому молиться — нет для меня богов… И эта кровь на руках — не смыть… Или я — воистину Зло, и только горе от меня… Кто ответит, кто будет мне судьей… Может, я смог бы что-то изменить…»
Эру, твой отец, будет тебе судьей. Намо, твой брат, будет тебе судьей. Люди будут тебе судьями. Или такого суда ты не признаешь? Мелковаты для тебя? Только сам себя можешь судить? По своим законам?
Нет, ты слишком любишь себя, даже наказывая.
Двери распахнулись. Гортхауэр.
Фаэрни показалось — что-то надломилось в душе Учителя. Перед ним был сейчас совершенно измученный, растерянный человек. И на лице боль, которую он в эту минуту был не в силах скрыть, мешалась с горькой обидой, такой огромной, какой она кажется только ребенку. Фаэрни понимал, что ему нельзя сейчас быть здесь, — и не мог сделать ни шагу, хоть на миг оставить Учителя.
«Я жалею тебя. Да, жалость тяжела тому, кого привыкли считать властелином. Но я — таков, как есть. Хочешь — прими мою жалость. Не хочешь — что ж, я все равно не уйду. Сейчас я тебя не оставлю».
— Отец.
И тот, кто сидел на троне, внезапно согнулся, закрывая лицо руками; плечи его вздрагивали, и глухо вырывались из горла рыдания.
«Так надо. Тебе станет легче. Никто не узнает, что ты был слаб».
Он поднялся еще ступенью выше. Изуродованная рука ощупью нашла его руку и судорожно стиснула ее, словно Мелькор боялся, что Гортхауэр уйдет.
«Никто не увидит твоей слабости. А я буду молчать. Люди говорят: слезы смывают боль и горе. И сильнейшим иногда бывает очень горько. Это ничего, ты плачь, я возьму твою боль…»
Потом они долго сидели напротив друг друга, и Гортхауэр бережно держал в ладонях руки Учителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88
Они шли — мимо непонятных символов на стенах, мимо странных и потому страшных изваяний и изображений. Иногда сквозь раскрытые двери залов они видели какие-то тени, каких-то людей в черном… И все тоскливее песня — колдовской зов их тянет, как на веревке… Высокий проем двери. Вот оно. Паук там. Он ждет. Уже не уйти. Они вступили в тронный зал.
Стройные колонны из обсидиана уходили под высокие своды. Огромные каменные змеи обвивали колонны, и столь искусна была работа по камню, что казались они живыми. Это ощущение усиливал странный темный огонь, бившийся в их глазах. И в светильниках черного железа, подобных чашам, мерцало холодное голубовато-белое пламя — как печальные упавшие звезды. Черные щиты висели по стенам зала, и бледные мечи со странными рукоятями были скрещены под ними.
Сумрачная красота зала испугала Берена и Лютиэн, но много страшнее был им тот, кто в одиночестве неподвижно сидел на черном троне, неотрывно глядя на вошедших. Тот же взгляд, спокойный и пристальный, проникающий в скрытые мысли.
Властелин Мрака, Зла и Лжи, чудовище с глазами, пылающими адским пламенем, демон, закованный в несокрушимую, тверже адаманта, броню; чье слово несет войну, чья рука сеет смерть, чья сила — ненависть, чья власть — ужас… Говорят, когда он идет, земля содрогается под его ногами. Говорят, всякий, чья воля не тверже стали, утратит рассудок, взглянув ему в лицо…
Они знали это. Они были готовы к этому. Но все, чему их учили, рассыпалось, как песочный замок, и золотое шитье сказаний об отважных героях, превозмогших страх, принявших бой с Врагом, расползалось под пальцами истлевшей тканью. И не выдержал разум чудовищного несоответствия между тем, что знали, и тем, что видели теперь. И затравленным зверем металась мысль, и единственным спасением от безумия было: все это ложь, наваждение, это не может быть правдой!
Да неужто? Мне начинает казаться, что Мелькор обладал еще и способностью искажать зрение своим последователям.. Ну, положим, эльфы не способны видеть так, как нужно. Но людям-то это дано изначально, независимо от того, к кому они примкнули! И не только эльфийские предания и хроники повествуют о казематах и темницах, о пытках и казнях, о рабском труде пленных, об орках и прочих жутких тварях на службе у Моргота. Там, где описывался первый приход людей в Аст Ахэ, рассказывается о том, что они увидели прекрасный замок — а Гортхауэр вырастил замок-скалу, грозный и пугающий. Так, может, Мелькор ЗАСТАВЛЯЛ людей видеть не то, что есть на самом деле? И они видели красоту там, где ее не было, и в том, в чем ее просто не может быть? К примеру, в мучениях, в страданиях? Слишком уж тут это любовно описывается…
Или уже так было искажено, извращено их сознание, что им доставляло удовольствие ТАКОЕ?
Сидевший на троне чуть подался вперед, вглядываясь в вошедших; изуродованные руки впились в подлокотники трона, живым огнем горят Сильмариллы в высоком венце.
Он ясно видел, кто перед ним. Видел и кольцо Барахира на руке Берена — кольцо Ученика, кольцо Мастера Гэлеона. Суть вещей была открыта ему: «Маленькая Лютиэн, ты думаешь, что твоих чар довольно, чтобы закрыть мне глаза?»
Я уже говорил — зачем эльфам было переделывать кольцо Гэлеона? Глупость какая-то. Я видел эльфийские изделия, они бережно хранятся во многих семьях, и, скажу, красота их такова, что вряд ли мастерам нужно было бы воровать чужое. Эльф скорее сделал бы свое. А кольцо Барахира я видел. Только не думаю, чтоб это было переделанное кольцо. Оно таково, что в нем нет ничего лишнего и нет ничего недостающего. Оно — закончено, оно таково, каково должно быть. Впрочем, если бы государь позволил его исследовать…
А вот это вряд ли.
Увы.
Он чуть заметно печально улыбнулся, и Лютиэн вздрогнула. «Воистину, кто знает мысли Моргота и постиг мрачную бездну замыслов его? Что за чудовищное злодеяние задумал он? Какая зловещая усмешка…»
Любовь сильнее страха смерти: Лютиэн смело взглянула в лицо Врагу. Тот сделал почти неуловимый жест рукой, и одеяние, делавшее дочь Тингола похожей на огромную летучую мышь, соскользнуло с ее плеч — легко, как от ветра падает снег с ветвей юного деревца. Теперь она стояла перед троном в струящемся серебристом платье, и темные волосы шелковым водопадом ниспадали на ее плечи. Мягкий мерцающий свет скрадывал запыленный обтрепанный подол платья, трогательно-неумело поставленные заплатки: она стояла словно отлитая из серебра маленькая статуэтка.
«Успокойся, я не причиню тебе зла… Если бы ты могла в это поверить, бедное дитя… Зачем же ты здесь?»
— Я — Лютиэн, о Властелин Мрака. Я пришла, чтобы танцевать перед тобой и спеть тебе, как поют менестрели Средиземья.
Черный Властелин молча кивнул.
И Лютиэн начала танец — медленный колдовской танец, рождающий музыку, подобную звону ручья или шелесту травы.
Танец Луны, которого не помнил теперь никто. «Кольцо Гэлеона, танец Иэрне… Словно эхо иных судеб связало этих двоих… Странна судьба — жестока память… И некуда бежать от нее…»
Еще несколько мгновений смотрел он на Лютиэн, потом прикрыл глаза. «Ведь я знаю, зачем вы здесь. Цена крови — свадебный дар, выкуп королю Тинголу. Плата за муки и смерть тех, кто любил друг друга, как любите вы. Бедные дети. Проклятый камень, за который сыновья Феанора готовы перегрызть любому горло… А на твоей руке, Берен, — перстень казненного. И эта девочка — такая юная, такая красивая. Мои враги… Вы — мои враги, но разве я — враг вам? И что же мне делать с вами? Если бы я мог отдать вам камень… если бы мог объяснить… Но разве вы поверите мне, Врагу, Владыке Лжи? Что же делать, что?»
Что за цена крови? Да вообще — можно ли чью-то кровь оплатить камнями, какими бы прекрасными они ни были? Тем более — кровь друзей. И разве не пролилось уже к тому времени столько крови, что и Тьма, и Свет этой кровью сравнялись? Не довольно ли? И почему не отдать камень? Что в нем такого страшного? Если он так милостив и высок духом, то почему бы не сделать благородный жест? Или вернул бы сынам Феанора. Они-то вроде ни при чем. Да еще и внуки его ученицы, девушки из его избранного народа. Нет, мне не понять замыслов Врага. Хоть бы Борондир растолковал…
А едва уловимая мелодия звучала все яснее, и теперь в нее вплетался голос Лютиэн, и Властелин Тьмы до боли стиснул руки.
Сознавала ли она сама, что поет? Ее глаза, казалось, не видят ничего. Этой песни она не могла ни слышать, ни знать — и все же слышала: в шорохе крыльев птицы, в неслышных мелодиях звезд, в шелесте ветра, в шепоте осеннего дождя. И слова были иными — но это была та же песня, которую он узнал бы из тысяч. Человек поет так, лишь когда он один и нет дела до того, что подумают о его песне другие. И девушке казалось — она одна, и вставали вокруг тысячелетние деревья, и низко-низко висели прозрачные капли звезд, отражавшиеся в глубоких темных водах колдовского озера мерцающими водяными лилиями — как в тот первый день, когда словно от долгого сна пробудилось ее сердце, и было радостно и больно, потому что знала — недолог век их любви…
И замер Берен — словно завороженный слушал он голос возлюбленной, песню, что струилась перед глазами, как светлый печальный сон. И безмолвным изваянием застыл на троне своем Властелин Тьмы. Он готов был взмолиться: не надо больше!..
И — молчал.
…Родниковая вода у губ, резная деревянная чаша, хранящая тепло маленьких ладоней, бездонные печальные глаза, в которых он тогда не смог — не посмел читать…
« — Выпей воды, ты устал, Учитель…
— Тысячи лет без сна…
— Знаю, ведь я всегда рядом…»
Спать… Уснуть… Он впервые почувствовал, что бесконечно устал. Железная корона гнула его голову к земле — так, словно вся тяжесть мира, все его заботы, страсти и тревоги были возложены на его чело. «Больно глазам, да? Опусти веки… вот так… Если бы ты мог уснуть…»
«Вся тяжесть мира — на эти плечи… постарайся уснуть, Учитель… краткие мгновения покоя на бесконечном пути… Я возьму твою боль, спи… спи…»
Черный Вала и сам не заметил, как соскользнул в сон, и милосердная Тьма — без мыслей, без сновидений — прохладным покровом одела его…
…Очнулся от того, что чья-то ледяная рука коснулась его лица. Он открыл глаза, и вместе со зрением к нему вернулась боль. Правую скулу жгло так, словно к ней приложили раскаленное железо. И он вспомнил.
Уже в полусне он встал с трона и сделал шаг вперед, но оступился и упал. Подняться не было сил. Не было сил даже открыть глаза. И, гася боль, забытье снизошло на него.
Черная корона со звоном скатилась с его головы.
И, шагнув к замершему у колонны Берену, Лютиэн легко коснулась его плеча, пробудив от полусна-полугрезы. Достав из ножен клинок Ангрист, он разжал железные когти, державшие в короне один из Сильмариллов. И камень не обжег руку Смертного. Тогда подумал Берен, что сможет он унести из Ангбанда все три камня Феанора, наследие рода Финве. Но, как видно, судьба оставшихся Сильмариллов была иной, и Берену не удалось осуществить задуманное. Со звоном сломался клинок — черное железо оказалось тверже, — и острый обломок впился в лицо Валы. Тот застонал во сне, и, страшась его пробуждения, Берен и Лютиэн бросились прочь…
Минутой позже в зал вошел Гортхауэр.
…Он лежал в какой-то мучительно-неудобной, беспомощной позе, и безумная мысль обожгла Фаэрни: мертв?! Гортхауэр рванулся к Мелькору, упал на колени, приподнял его.
— Учитель, что с тобой… что с тобой?!
Мертвенно-бледное лицо залито кровью.
Дрожащими руками Гортхауэр извлек из раны обломок клинка.
Медленно расплывается багровое пятно на черных одеждах.
«Такая маленькая рана… просто не может быть столько крови… Что с тобой сделали?!»
Гортхауэр разорвал одежду на груди Учителя — и замер от ужаса.
Отметины Финголфина. Только вот странно — как ему удавалось эти раны так долго скрывать? Если они не заживали? Есть такая болезнь, когда кровь не свертывается. Тогда и вправду от царапины можно умереть. У него были, как я понимаю, изрядные раны, так что одежда должна была постоянно пропитываться кровью — ему приходилось бы постоянно переодеваться, чтобы не видели. Да и одежду тайком стирать. Или кто-то хранил тайну, чтобы потом Мелькор мог произвести на своих учеников впечатление посильнее своими скрытыми от них страданиями?
Лицедей…
Как же этого никто не замечал? А вечно окровавленный вид довольно противен, да кровь еще имеет свойство загнивать… Пахнет, стало быть… Но он же Вала. У него кровь не такая, как у нас, смертных.
Как же я зол!
Как же мне все это надоело!
Он не сразу понял, что не теперь были нанесены эти раны. Он стискивал зубы, пытаясь подавить бьющую его дрожь. «Что с тобой сделали, за что, будьте прокляты…»
Никогда не говорил — никому. Забыли и те, кто знал. Ни стона, ни жалобы.
Гортхауэр опустил веки. Он медленно вел рукой над раной, не касаясь ее, но ладонь жгло так, словно положил руку на раскаленные угли.
«Ничего, это ничего… сейчас все пройдет…»
Открыл глаза.
Сумел только остановить кровь.
Мелькор открыл глаза. Резко приподнялся. Чтобы встать, пришлось опереться на плечо Фаэрни.
— Учитель… — Голос не повиновался Гортхауэру.
— Ничего… Все прошло.
— Они умрут, — тяжело проговорил Гортхауэр.
— Нет. И никто не тронет их. И ты не тронешь — ты ведь сам знаешь, что не сможешь убить ее. Ты уже не смог ее убить — и пусть так будет. И его ты не станешь убивать. Пусть уходят. И с затаенной горечью добавил:
— Они ведь Люди…
А Лютиэн, вообще-то, эльф… А если бы они не были людьми? Оба были бы эльфами? Он не отпустил бы их? Убил бы? За что?
Гортхауэр опустил взгляд. Помолчал.
— Ты прав.
— Теперь — оставь меня. Мне нужно побыть одному.
Гортхауэр вышел.
Мелькор тяжело поднялся по ступеням трона. Сел, ссутулившись, опустив голову. Венец лежал перед ним на каменных плитах.
«Проклятый камень… Если бы я мог… если бы я только мог, я бы отдал им его, но ведь это смерть… Не-Свет и мое проклятье — я вынесу, но они… Они гибель унесли с собой. Ведь я не хотел… Я ведь не хотел!»
Не хотел… Да, все мы считаем, что творим добро, что поступаем правильно, — а потом только и остается это — я не хотел… Хорошо, что все же признал свою неправоту. Только как же Борондир-то этого не видит?
«Пусть бы они все ушли, куда угодно: на юг; на запад — в Валинор, но не здесь, только не здесь, где жили Эльфы Тьмы..! Кому молиться — нет для меня богов… И эта кровь на руках — не смыть… Или я — воистину Зло, и только горе от меня… Кто ответит, кто будет мне судьей… Может, я смог бы что-то изменить…»
Эру, твой отец, будет тебе судьей. Намо, твой брат, будет тебе судьей. Люди будут тебе судьями. Или такого суда ты не признаешь? Мелковаты для тебя? Только сам себя можешь судить? По своим законам?
Нет, ты слишком любишь себя, даже наказывая.
Двери распахнулись. Гортхауэр.
Фаэрни показалось — что-то надломилось в душе Учителя. Перед ним был сейчас совершенно измученный, растерянный человек. И на лице боль, которую он в эту минуту был не в силах скрыть, мешалась с горькой обидой, такой огромной, какой она кажется только ребенку. Фаэрни понимал, что ему нельзя сейчас быть здесь, — и не мог сделать ни шагу, хоть на миг оставить Учителя.
«Я жалею тебя. Да, жалость тяжела тому, кого привыкли считать властелином. Но я — таков, как есть. Хочешь — прими мою жалость. Не хочешь — что ж, я все равно не уйду. Сейчас я тебя не оставлю».
— Отец.
И тот, кто сидел на троне, внезапно согнулся, закрывая лицо руками; плечи его вздрагивали, и глухо вырывались из горла рыдания.
«Так надо. Тебе станет легче. Никто не узнает, что ты был слаб».
Он поднялся еще ступенью выше. Изуродованная рука ощупью нашла его руку и судорожно стиснула ее, словно Мелькор боялся, что Гортхауэр уйдет.
«Никто не увидит твоей слабости. А я буду молчать. Люди говорят: слезы смывают боль и горе. И сильнейшим иногда бывает очень горько. Это ничего, ты плачь, я возьму твою боль…»
Потом они долго сидели напротив друг друга, и Гортхауэр бережно держал в ладонях руки Учителя.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88