— За тебя, Лариса прекрасная! Ты мне очень нравишься. У поэтов особое чутье на женщин. Только поэт может по-настоящему оценить красоту.
Он сверлил меня влажными хмельными глазами. И, как заправский выпивоха, выпил до дна и даже не поморщился. Он явно рисовался и был крайне возбужден. Меня это начало настораживать. А он предложил:
— Хочешь послушать стихи?
— Твои?
— Конечно мои.
— Читай. Буду слушать внимательно.
Он прочитал с пафосом, и, как я ожидала, «любовную лирику», явно посвященную кому-то из поклонниц. Прочитав два стихотворения он спросил:
— Ну как? Я не усыпил тебя?
— Стихи хорошие, — польстила я. — А усыпить, пожалуй, пора.
— Ну хорошо, пошли спать.
— Каждый в свою комнату, — напомнила я.
— Естественно, как договорились.
Я разделась, выключила свет и легла в постель, чувствуя нервное напряжение. Я догадывалась, что его пожеланием «спокойной ночи», брошенным им как-то невнятно на мое пожелание, дело не кончится. И действительно, не прошло и пяти минут, как он вошел в мою комнату о одних трусах. «Начинается», — подумала я. Он подошел к кровати и наклонился к моему лицу, прошептал:
— Я пришел сказать тебе спокойной ночи.
— Ты уже сказал, — резко ответила я.
— А за стихи, которые тебе понравились, положен поцелуй. — И он в ту же секунду поцеловал меня и попытался обнять. Я резко оттолкнула его и сказала осуждая:
— Виталий, ты ж обещал. Я очень устала и не настроена на любовные утехи. Ты же поэт, должна быть тонкая натура. Ты должен знать психологию женщины. Такое бывает: нет желания, нет настроения. С этим надо считаться и мириться.
Он сел на край постели, взял мою руку и преподнес к своим губам, сказал:
— Желание появится. Стоит только обнять и поцеловать. Женщина всегда может, хотя и не всегда хочет. А мужчина наоборот: всегда хочет, но не всегда может. Тебе наверно это известно по Лукичу. — Последние слова его меня возмутили и я грубо бросила:
— Лукича прошу не трогать. Тебе до него никогда не подняться. Запомни это, заруби себе на носу. Он не просто великий артист. Он необыкновенный человек.
— Ну извини. Не будем о Лукиче, я согласен с тобой. Но ты же не давала ему подписку. Ты мне нравишься. Очень нравишься.
— Ну что из того? Возможно, я многим нравлюсь. Так что же мне и под каждого ложиться?
— Но я не каждый. Я известный в России поэт. Мои книги изданы миллионным тиражом. Меня знают миллионы. Иные считают за честь иметь интимные отношения с известным поэтом. Ты знаешь, сколько было у Пушкина любовных отношений с женщинами? Больше сотни.
— А ты превзошел и Пушкина?
— Не важно. Недостатка не было. Стоило только поманить.
— И они летели, как мухи на мед, на ходу раздевались и спешили лечь под тебя.
— Да, и ложились, и были довольны, благодарны.
— Какой же ты хвастун. О психологии женщины ты судишь по стихам своего собрата Андрея Вознесенского: «сущность женщины горизонтальна». Так?
— Вознесенский никакой не поэт. Это графоман и пошляк, — с яростью произнес Виталий. Он был взбешен. Я понимала его и, может, даже сочувствовала. Но не могла пересилить себя, хотя он мог бы сойти и за «производителя». Я сказала уже миролюбиво:
— Ты не обижайся и не огорчайся. И не скучай-ка, это говорит тебе Чайка.
— Не удачная рифма. Тебе больше подходит Лариса — крыса, — в сердцах выдавил он и уже вставая с кровати, сказал примирительно: — Надеюсь, до Лукича наш эпизод не дойдет. Обещай. — Я пообещала. — А теперь спи спокойно. Я тебя не потревожу. — И все же уходя, наверно на что-то надеясь, он поцеловал меня в губы.
Я долго не могла уснуть. Я думала над психологией мужчин: если ты легла под него — значит ты белокрылая Чайка, отказала ему — ты уже Крыса. А как же любовь. «Ты мне нравишься», — вспомнила его слова. Ну и что, и ты и Ююкин мне нравитесь, но то разные понятия: нравиться и любить. Я люблю Лукича, люблю первой в своей жизни и, наверно, последней любовью. И он любит, он боготворит меня. Я мечтаю о ребенке и он поддерживает мою мечту, он «за», и если б у меня состоялась тогда в мастерской с Игорем или сегодня с Виталием, он бы не возражал. Думаю, он бы одобрил мой выбор. Это был шанс. Но я им не воспользовалась. Впрочем, еще не поздно: в соседней комнате лежит и возможно тоже не спит в расстроенных неудачей чувствах «производитель», который даже в какой-то мере и симпатичен мне, как мужчина. Он готов. Но не готова я. Не могу перешагнуть ту невиданную грань, которую создает высокое и святое понятие — любовь и женское чувство достоинства и гордости.
В Москву я приехала в полдень и прямо с вокзала по автомату позвонила Лукичу.
— Я с нетерпением жду тебя, — как всегда мило ответил он. Войдя в квартиру, я сразу же доложила ему о своих приключениях. Не умолчала и о притязаниях Виталия. Лукич выслушал с добродушной снисходительной улыбкой, лишь беззлобно проворчал:
— Куда денешься — в каждом мужике прячется кобелина и ждет своего часа, удачного момента. А для Виталия момент был более, чем подходящий.
— Ты прав, — подтвердила я. — Но как бы ты отнесся, если б я не устояла? — напрямую спросила я. Для меня был очень важен его ответ. Он заговорил не торопясь:
— Я тебе уже раньше говорил: если дело шло о ребенке, то я поддерживаю любой твой шаг. Решающее слово всегда за тобой. — Он сделал паузу, лицо его приняло озабоченное выражение, глаза нахмурились, и он заговорил мрачным тоном: — Сегодня утром звонил твой отец. Из Твери звонил. Он просил тебя срочно приехать домой.
— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросила я.
— На такой же мой вопрос, он ответил кратко и сухо: об этом поговорим при встрече в Москве. И положил трубку.
Боже мой… Сердце мое затрепетало: произошло, очевидно, то, чего я больше всего опасалась. Я вся обмякла, как нагретая свеча и прижалась к Лукичу, ища в нем спасительной защиты. Он ласково поцеловал меня в лоб и нежно обнял.
— Ну что ты, родная. Не надо волноваться и расстраиваться. Мы еще не знаем, в чем дело.
— Я знаю, я догадываюсь. То, что он собирается поговорить с тобой в Москве, для меня все объясняет. Ему стали известны наши с тобой отношения.
— Ну и что, даже если так — объяснимся. Мы что? Совершили преступление? — спокойно сказал Лукич.
— Для моих родителей — да, преступление. Я должна сейчас же ехать.
— Погоди, успокойся, позавтракай, давай все обсудим и потом поедешь.
Что обсуждать? Скандала не избежать, большого скандала.
Я оказалась права в своих догадках. Как только приехала в Тверь и вошла в дом, отец молча положил передо мной газету, ту самую, бульварную, которую издает Трапер. На странице две фотографии. На одной стоим на пляже мы с Лукичом, и он втирает мне в спину крем против загара. На другой, опубликованной рядом, мы с Лукичом лежим на пляже, он, конечно, в плавках, я в купальнике. Лица наши отпечатались четко. Тут никаких вопросов. Внизу под фотографиями подпись: «Жаркое лето на курорте Алушта».
Пока я смотрела газету, мама и отец стояли рядом и понуро молчали. Потом все так же без слов отец протянул мне исписанный лист бумаги. Я сразу узнала: это было письмо Лукича ко мне. Каким образом оно попало к ним в руки? Ведь я так старательно, надежно хранила письма Лукича, — а их было не мало. И хотя он предупреждал сжигать их сразу же по прочтении, что бы «не влипнуть», но я берегла их как память, как дорогие для меня сувениры. Наконец отец угрюмо сказал:
— Так что, дочь, оправдываться нет смысла. Документы достоверные и убедительные. Мы с мамой за эти часы много пережили. Ты нанесла нам страшный удар и мы хотим от тебя услышать объяснение: как ты могла? Как он мог, он, выдающий себя за порядочного человека? — теперь уже нервно воскликнул отец. — Ну, с ним у нас будет особый разговор. Сейчас мы хотим выслушать тебя. Искренне, правдиво. Мы слушаем?
Я чувствовала себя преступником, пойманным с поличным. У меня пересохло во рту. И хотя я заранее продумывала, как себя вести в подобном случае, все во мне смешалось, ко мне подступило странное ожесточение, я как бы не понимала, что передо мной стоят мои родители, переживающие и болеющие за мою судьбу, а посторонние мне люди, сующие свой нос в чужие дела. Мне хотелось резко крикнуть этим посторонним: «Да пошли вы все…» И я ответила сухо глухим голосом:
— У меня краткий ответ: мы с Егором Лукичом любим друг друга, и живем как муж и жена.
— Вот даже как! — воскликнул отец, а мама только в отчаянии всплеснула руками. — Состоите в тайном браке?
— В гражданском, что разрешает конституция, — сказала я.
— А почему же родители об этом ничего не знают? — язвительно спросил отец.
— Теперь уже знают, — ухмыльнувшись ответила я.
— Да он же твой дедушка! — воскликнула мама.
— Он мой муж, и этим все сказано. — И чтоб избежать дальнейшей пытки я ушла в свою комнату. Никогда в жизни я себя так скверно не чувствовала, как сейчас. В голове образовалась какая-то путаница, сумятица: ехидная улыбка Трапера в Алуште, фотограф, письмо по моей небрежности попало в руки родителям, неопределенность с работой, а скорее всего придется оставаться в Твери, в болоте интриг и сплетен, отношения с Лукичом. Да, он прописал меня в своей квартире. Что ж, переехать к нему и жить на его иждивении, на его скудной пенсии. Такого я себе не позволю. Пойти преподавать историю в школе. А моя ученая степень? Все рушится, все мечты, светлые надежды обернулись жалкими иллюзиями. Я слышу, как отец звонит по телефону, слышу, как говорит «Егор Лукич». Я приоткрываю дверь своей комнаты и чутко вслушиваюсь. Отец говорит: «Нам надо безотлагательно встретиться, — и язвительно добавляет — милый зятек. И обсудить возникшую ситуацию. Мы с вашей тещей, — опять укол, — хотели бы видеть у нас в Твери. Не можете. Тогда разрешите к вам пожаловать в столицу. Да, неудобно из столицы в провинцию. Будьте любезны, назовите свой адрес».
Закончив разговор с Лукичом, отец сказал маме: «Он хочет встретиться только со мной, без тебя. Мол, состоится мужской разговор». Я решила завтра же ехать в Москву, чтоб до их встречи поговорить с Лукичом. Вся надежда моя была связана с Егором. Он найдет выход из западни, в которой я, да и он тоже, оказались. У меня даже появлялось желание, не ждать завтрашнего дня, а ехать сейчас в Москву. Но я чувствовала себя растерянной, опустошенной и предельно усталой. Мама зашла ко мне в комнату и позвала на ужин. Я отказалась. Мне было не до еды. Тогда она попыталась поговорить со мной по душам, расспрашивала, что он за человек, чем он меня привлек и что он из себя представляет, как мужчина в смысле секса. Мне не хотелось вступать в этот разговор, и я ответила ей кратко:
— У нас все прекрасно. Пожалуйста, не волнуйтесь. Я взрослая женщина, хочу жить своим умом. За свои ошибки буду расплачиваться сама.
— А мы так хотели внука, так надеялись, — горестно произнесла она.
— Даст Бог, будет и внук и внучка. Все зависит от Бога.
— Нет, тут что-то не так, — вздохнула она. — Не колдун ли он? — Когда родители легли спать, я взяла телефонный аппарат к себе в комнату и позвонила Лукичу. Я говорила вполголоса, прикрыв рукой микрофон и все ему рассказала. И чтоб он ждал меня завтра в первой половине дня. Я понимала, что не смогу уснуть и решила принять снотворное. Засыпала медленно, ворочаясь с бока на бок. Попробовала ни о чем не думать. Ночью мне снились какие-то кошмары, но что именно, утром вспомнить не могла.
Глава девятая
АВТОР
О существовании биотоков между людьми даже на большие расстояния с давних пор, еще с довоенного времени у меня не было сомнений. Я верил в эту сверхъестественную силу, которую не однажды испытал на своем личном опыте. Впервые отчетливо в июне 1940 года. Наш 79 пограничный отряд расположился на левом берегу Днестра — тогда это была демаркационная граница с Румынией, — Сталин тогда предъявил ультиматум румынскому королю Фердинанду вернуть Советской державе незаконно оккупированную в годы гражданской войны русскую Бесарабию. Это был ультиматум Сталина: в случае не принятия его румынами на рассвете 28 июня 1940 года мы должны были форсировать Днестр и вступить в бой с румынами. Мы не знали, примет ли Фердинанд ультиматум, мы готовы были вступить в бой. Мне в то время шел двадцатый год, я был лейтенант-пограничник, уже прошедший перед этим финский фронт, где командовал взводом. Перед форсированием Днестра нам разрешили вздремнуть. Наш погранотряд был нацелен на город Измаил, в котором я никогда не был и не видел его фотографий. Я знал, естественно, как в свое время Суворов штурмом овладел Измаилом, изгнав из него турок. Мысленно и я, юный лейтенант, готовил себя к штурму этого города, расположенного на правом берегу широкого и далеко не голубого Дуная.
Не знаю, сколько мне удалось поспать в эту теплую июньскую ночь на берегу Днестра, может час, а может два. Только я видел сон: в центре Измаила белый-белый с колоннадой храм и на площади памятник. Кому именно, я не разглядел. Утром нам объявили, что ультиматум румынами принят, и мы без боя вошли в Измаил. Каково же было мое удивление, когда в центре города я увидел тот же, что и во сне, храм и памятник Суворову. При том, храм точь в точь такой же, белый и с колоннадой.
Нечто подобное случалось со мной не однажды и не только в сновидениях. Однажды я ехал из Москвы на дачу, и не доезжая до платформы, на которой мне сходить, вдруг вспомнил своего фронтового друга, который жил в Гомеле и с которым мы лет десять не виделись, я почему-то подумал, — сам не зная почему — вот выйду из электрички, и на платформе столкнусь лоб в лоб со этим другом, который, кстати, никогда не был у меня на даче и не обещал быть. И вот сюрприз: выхожу из вагона и вижу, он выходит из соседнего вагона.
Нет, что не говорите, а есть что-то в космосе неведомое и пока что недоступное нам, и мы люди, частица космоса, он нами владеет и правит. Как однажды в откровенном разговоре Лукич сказал мне: «У нас с Ларисой не простая, обыкновенная встреча. Наши отношения запрограммированы там, в небесах». Зная их необыкновенную, и в самом деле, неземную любовь, я готов был всерьез принимать это откровение Лукича.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33