Сажал то, что дает плоды — кусты смородины, крыжовника, стебли малины и конечно же — яблони, вишни, сливы. Работал до пота, до устали, после чего было приятно прилечь на раскладушку и смотреть в безбрежную синеву неба, созерцать паруса облаков, их плавное, свободное движение в мировом океане.
Театр для меня вторичен, после сада. Он источник существования, он дает мне кусок хлеба, одежду, крышу над головой. А дача, сад — это для души. Утром я выхожу в сад в приподнятом настроении и здороваюсь с каждым деревом, каждым кустом. Они отвечают приветливой, благодарной и только мне одному понятной улыбкой. Я знаю их характеры, их просьбы ко мне, я дал им жизнь, они мои сокровища. Вам приходилось видеть сад весной во время его цветения? В нем воплощение молодости, ее всплеск и порыв в поднебесье, надежда и мечта, красота и гармония природы, созерцая которую и ваша душа наполняется юными порывами, этой прекрасной, не имеющей границ стихией. А пора зрелости, разве не дивная сказка? Сегодня утром я вышел в сад, и спелые увесистые антоновки и краснобокие штрифлинги радовали и ласкали мой взор и сами тянулись ко мне: на, мол, возьми, отведай. И я сорвал зелено — оранжевый плод и с хрустом надкусил его сочный, ароматный бок. Стая настырных, ненасытных дроздов с визгом разлетелась с высокой красной рябины, и мне вспомнились стихи тонкого лирика и непреклонного патриота Геннадия Серебрякова:
Над рябиновым флагом
Над молчаньем воды
Вновь разбойной ватагой
Закружились дрозды.
……………………………
Хлещут клювы на отмаш,
Словно хищный металл…
Неужели народ наш
Их в певцы избирал?
………………………….
По лесам вырастая,
Много ли напоешь?
Вот и грудятся в стаи
И летят на грабеж…
Поэт имел в виду не пернатых дроздов, а двуногих хищников, которые рифмуются со словом «дрозды».
Вчера позвонила Лариса и сообщила мне радостную весть: сегодня к концу дня она собирается навестить меня на даче. Для меня каждая встреча с ней — праздник. После памятной, в день ее рождения, нашей встречи у меня на квартире, когда она осталась ночевать, мы виделись с ней пять или шесть раз в Москве у меня дома. Однажды она жила у меня трое суток, — мы побывали в Большом театре, и в Третьяковской галерее, гуляли в Измайловском парке. Мы были счастливы. И вот теперь она захотела побывать у меня на даче. Я буду рад показать ей мое заветное убежище, этот «уют спокойствия, трудов и вдохновения», буду счастлив снова видеть эту необыкновенную женщину, в которую безумно влюблен и уверен, что это навсегда, на вечно. После ее вчерашнего вечернего звонка, когда она сказала мне о том, что приедет, я от радости не находил себе места. Я не стал смотреть телевизионные новости. Попытался читать Александра Блока. Я почему-то уцепился за строки: «Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть». К чему это было сказано? Да, он умел любить, он и в любви был великим поэтом. Но при чем тут ненависть? Или он повторил некрасовское: «То сердце не научится любить, которое устало ненавидеть»? Но был ли он, поэт, любим той Любой Менделеевой, которой посвятил лучшие свои стихи? Говорят, в их супружеских отношениях были проблемы, в поэзию врывалась серая, будничная проза. Любовь Дмитриевна его не понимала. Но разве это серьезное препятствие для настоящей любви? Эмиль Золя говорил: «Ненавидеть — значит любить, значит ощущать в себе душу пылкую…» Гюго безумно любил свою жену Адель, боготворил ее, возможно так, как я боготворю Ларису. Неглупая женщина Адель была довольно откровенна со своим знаменитым мужем. Однажды она сказала своему обожателю: «Виктор, я должна тебе сказать, что напрасно ты полагаешь, будто я стою выше других женщин… Признаюсь тебе, твой ум и талант, который, возможно, есть у тебя, я, к несчастью, не умею ценить, не производит на меня ни малейшего впечатления». Но тем не менее Адель так же горячо любила своего Виктора.
Конечно, Лариса не скажет мне то, что сказала жена Гюго. Лариса ценит меня как артиста. Но сможет ли она полюбить меня? Пока что этот вопрос остается открытым. Трезво смотреть на наши отношения, имея в виду возрастной барьер, я не могу. Рассудок и любовь — не совместимы. Любовь безумна и неуправляема, как стихия. Это шквал огня, нежности и страсти. Чтоб понять истинное отношение Ларисы ко мне, я перечитал пушкинскую «Полтаву». Я выучил эти очень важные для меня строки: «Что стыд Марии? Что молва? Что для нее мирские пени, когда склоняется в колени к ней старца гордая глава. Когда с ней гетман забывает судьбы своей и труд и шум, иль тайны смелых, грозных дум ей, деве робкой открывает?» Меня покоробило слово «старец», сказанное Пушкиным не однажды. «Мария нежными очами глядит на старца своего». Нет, я и не гетман и не старец, — я сердцем юн и молод духом. Меня умиляет юная Мария: «Я позабыла все на свете. Навек однажды полюбя, одно имела я в предмете: твою любовь. Я для нее сгубила счастие мое, но ни о чем я не жалею». Прочитав это, я спросил мысленно Ларису: а ты, родная, не губишь ли счастие свое, связав свою судьбу с моею? Образ Ларисы, который сложился у меня от встречи на теплоходе и первой нашей интимной ночи в день ее рождения, оставался неизменным. Внешне строгая, даже суровая, иногда хмурая, поэтому кажется лишенная улыбки. Улыбка ее мгновенная, как вспышка молнии, яркая, искренняя, естественная, обнажающая крупные белые зубы. Голос густой, высокий, уверенный, слова чеканные, как приказ. Говорит медленно, спокойно, как бы взвешивая слова. Несуетлива, от чего кажется даже немного флегматичной. Свои эмоции скрывает, не выбрасывает на показ. Но внутри — вулкан огня, нерастраченных чувств. Он виден только в зеленовато-янтарных колючих глазах, в пронзительном, цепком взгляде. Необыкновенные глаза! Такие не забываются. В них хочется смотреть, как в светлый родник, и любоваться. Ее нельзя назвать красавицей в смысле длинноногих и длинношеих куколок, именуемых «мисс года». Меня никогда не привлекали женщины, у которых единственным достоинством была их смазливая внешность. Для меня женщина — это воплощение душевной красоты и возвышенной гармонии. Это венец блаженства, всего сущего. Любовь — это моя религия, без которой жизнь неполноценна. Ну, а коль любовь — религия, то женщина — божество. Нечто подобное десять лет тому назад я нашел в Альбине. После капризной, взбалмошной Эры она мне казалась воплощением доброты и порядочности и, несмотря на ее слабости, от которых никто не застрахован, я любил ее и уже согласился с мнением, что мечты о единении душ напрасные иллюзии.
И вот я встретил Ларису. Она не была похожа на Альбину ни внешностью, ни самым главным — характером, душой. В ней я нашел именно то единение душ, о котором всю жизнь мечтал, нашел, к великому сожалению, на склоне лет — вселенскую гармонию, нежность и пламя, полное единомыслие по главным вопросам жизни. Есть у нее слабость, которая меня очень огорчает, но о ней я узнал только в нашу последнюю встречу. Она курит. Я сам когда-то в юности баловался сигаретами, но потом бросил раз и навсегда. На курящих женщин смотрел всегда, как на порочных, вспоминая французов, которые говорят, что целовать курящую женщину все равно, что лизать пепельницу. Сказано хлестко, как пощечина. Лариса дала мне слово избавиться от дурной привычки. Надеюсь, что у нее хватит характера и силы воли сдержать данное слово.
Наши отношения, наша близость что-то перевернула во мне самом, — я это почувствовал, — в характере, в привычках, даже в физическом самочувствии, словно влили в меня какой-то сильнодействующий эликсир. Я стал другим. Появился новый смысл в жизни, новый стимул. Как-то недавно я перечитал Некрасова «Русские женщины» и совсем по-новому воспринимал образы Екатерины Трубецкой и Марии Волконской. Я понял, что эти дворянские женщины суть явления мировой истории. В былые времена таких канонизировали. Для меня они явились, как идеал вселенской любви. Они совершили подвиг во имя любви. Они не были единомышленниками своих мужей и добровольно разделили их трагическую судьбу не ради идеи, а во имя любви. Их подвиг — апофеоз любви чистой и светлой, ее торжество.
После Некрасова я прочитал любовную лирику Гете, который в семьдесят четыре года влюбился в шестнадцатилетнюю Ульрику и сделал ей предложение выйти за него замуж. Помешали родители девушки. Итогом этой любви был цикл прекрасной лирики. Обращаясь к любимой, он писал: «А мне любовь лишь твоя нужна, дает мне радость и жизнь она… Тревожное счастье — вершина мечты. Любовь — это ты». Вот так и я с чистым сердцем могу повторить эти слова великого Гете своей родной Ларисе: любовь — это ты.
Вчера после ее звонка на радостях я запел. Сегодня с утра я пошел в лес на тихую охоту, то есть по грибы. Грибная охота — это моя страсть. Я — грибник профессионал. Я не из тех горожан, которые не могут отличить ложных опят от настоящих, не съедобных или скрипиц от подгруздя. Я люблю и лесные шампиньоны, — иногда они попадаются в нашем лесу, и молодые, свежие дождевики. Нынешний год оказался скуп на грибы: белых было немного и подберезовики тоже не побаловали меня. Осталась надежда на опята. Вчера я набрал две корзины. И удивительно: почти все собрал с деревьев. Впервые встречаю, чтоб опята росли на живых, не поваленных деревьях. Да так высоко забрались, метра на два от корня по стволу.
Лес — моя стихия, мой душевный исцелитель, бальзам. В лесу хорошо и спокойно душе и мыслям, — они текут плавно, неторопливо, воскрешая в памяти эпизод за эпизодом, как хорошее, так и плохое. Сейчас думалось только о хорошем — о Ларисе. Почему я так волнуюсь перед каждой встречей с ней? Прежде со мной такого не случалось, разве что в годы юности. Я ничего не знаю о ее чувствах: кого она видит во мне, каким видит свое будущее? Кто я для нее: друг, единомышленник, любовник? Или все три вместе? Кто она для меня? Возлюбленная, при том вечная. Я ей об этом уже говорил. Она смолчала. Она вообще скупа на слова о своих чувствах. Значит ли это, что их вообще нет, а есть обыкновенное женское любопытство? Но не может же она ради любопытства так часто срываться из своей Твери, мчаться в Москву с одной только целью — встретиться со мной и остаться у меня ночевать. Ей нужен муж. Гожусь ли я для этой роли? Она не ответила, промолчала. Конечно, разница в летах — огромная, но преодолимая преграда. Преодолимая по-моему. А так ли она считает? Для меня быть ее мужем — это счастье. А будет ли счастлива она? Если нет, то и я не испытаю полного счастья. Ее счастье для меня превыше своего. Не помню, кто-то из знаменитых писателей сказал: в восемьдесят пять лет мужчина не знает страсти, но красота, которая рождает страсть, действует по-прежнему, пока смерть не сомкнет глаза, жаждущие смотреть на нее. Кажется, эти слова принадлежат англичанину Голсуорси. Но тут есть одно препятствие, о котором Лариса еще не знает, но должна знать. Сегодня я ей скажу. Ведь я не разведен с Эрой. Да, она уехала в свой Израиль, не дождавшись развода, хотя и оставила наспех написанную бумажку о том, что не возражает против расторжения нашего брака и не считает себя моей женой, а меня своим мужем. Я еще не знаю, будет ли такое ее заявление достаточным для расторжения брака, тем более, что оно не заверено нотариусом.
Сегодня я в лес далеко не пошел, набрал немного опят и к полудню вернулся на дачу, опасаясь: а вдруг она придет раньше и не застанет меня? И правильно сделал: она приехала раньше обещанного часа. В легком сиреневом плаще на распашку, разгоряченная, сияющая. Я ждал ее у калитки и пошел ей на встречу. Мы обнялись и расцеловались.
— Жарко, — сказала она, отдуваясь. — Синоптики обещали дождь, я поверила, а они обманули. — Когда мы вошли во двор, она удивила меня вопросом:
— Ну, показывай свои владенья. Удивлен, что я перешла на «ты»? Но ты давно просил, и я решила: пора. Ты согласен?
— Я рад.
— Ну вот и хорошо. Давай решим, как мне тебя называть? Лукич, как называют все, я не хочу. И Егор Лукич — тоже не хочу. А можно просто по имени?
— Конечно же, и не только можно, — нужно. Тем более, что имя мое состоит из трех равнозначных: Егор, Георгий, Юрий. Выбирай любое.
— Я уже выбрала: ты — мой Егор. Егорий мое горе. — Веселая, озорная улыбка осветила ее возбужденное лицо.
— Ты считаешь меня своим горем? — грустно улыбнулся я.
— Да нет, это к слову. За горем не гоняются, не ездят за сто верст по дачам. — Мы пошли в сад.
— Сколько яблок! — воскликнула она с радостью и удивлением, и спросила: — Можно попробовать?
Я сорвал для нее розовый штрифлинг и спелую антоновку. Штрифлинг ей больше понравился, она похвалила, и мы пошли в дом. Она внимательно, с нескрываемым любопытством осмотрела комнаты, заключила:
— У тебя порядок. И всегда так, или навел по случаю приезда… начальства, разумеется, меня?
Я ответил ласковой улыбкой и поцеловал ее глаза. Она впилась в мои губы и долго не отпускала меня, пока мы оба не оказались в постели.
— Я очень соскучилась по тебе, — шептала она, прижавшись ко мне горячим телом. — Август на исходе, а там у меня начнутся занятия и мы не сможем часто встречаться, мой милый. Я буду писать тебе письма, еженедельно, а ты мне по два письма в неделю. Согласен?
Слово «милый», произнесенное нежным выдохом, как дуновение теплого ветра, обдало меня горячей волной, и сказал я:
— Согласен, родная.
За обедом я угощал ее маринованными подгруздями и жаренными опятами со сметаной. Это были мои «фирменные» блюда, и ей они понравились. Вдруг она спросила:
— И тебе не скучно одному в таком просторном доме, особенно в дождливую осень?
— Скучают обычно люди пустые и мелкие, не знающие, чем себя занять. А мне скучать некогда, я много читаю и пишу свои воспоминания. К тому же я люблю одиночество.
— Что ты читаешь? — поинтересовалась она.
— Разное. В последнее время, с тех пор, как в России установлена сионистская диктатура, я всерьез заинтересовался еврейским вопросом.
— Ну, и что ты открыл? — спросила она очень серьезно. — Ты читал работу Дина Рида «Спор о Сиане», Генри Форда и Андрея Дикого о евреях, наконец, «Протоколы сионских мудрецов»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33