— Мы учим Долли французскому, а Альберика — английскому. Это забавно.
Тот факт, что тетя Софи находит что-то забавным, сам по себе являлся чудом, и я заметила, что Долли и Альберик делали для нее столько же хорошего, сколько она для них.
Вошел Альберик с лимонадом.
— Раз у нас сегодня гостья, — сказала Софи, — урока не будет.
— Это очень приятно для мадемуазель иметь гостя, — произнес Альберик на ломаном английском.
— Очень хорошо, — сказала тетя Софи. Она обратилась к нему по-французски с просьбой разлить лимонад. — Долли, подай нам, пожалуйста, кексы.
Долли вскочила с приятной улыбкой на лице.
— Сегодня они особенно вкусны, — сказала Софи, надкусив один из кексов. — Они, наверно, знали, что нас сегодня удостоит чести гостья из Эверсли.
Я сказала ей, что всегда с радостью приду к ней по первому зову.
Она кивнула и стала расспрашивать о здоровье матушки.
— Спасибо, она чувствует себя отлично и скоро должна родить.
— В августе? Бедная Лотти, она немного старовата.
— Она не считает себя «бедной», — живо ответила я.
— Нет, разумеется, нет.
Она всегда все имела… Воображаю, какая сейчас вокруг нее суета.
— Ты имеешь в виду роды? Акушерка уже прибыла. Правда, еще рано, но Дикон настоял. Он действительно очень волнуется. Я никогда раньше не видела его таким.
Видимо, мне не следовало подчеркивать его преданность моей матери, поскольку преданность и забота находились среди тех понятий, которые Софи воспринимала с трудом. Иногда мне даже казалось, что ей хочется, чтобы мою мать постигло какое-нибудь несчастье. Сама эта мысль приводила меня в ужас, и в этот момент я чувствовала неприязнь к тете Софи. Почему она не смирится с собственным несчастьем? Зачем она поддается собственному чувству обиды на жизнь и злословит?
Но кто я такая, чтобы осуждать ее? Вне всякого сомнения, мне предстоит прожить всю мою жизнь с осознанием того, что мой собственный грех гораздо больше, чем те, которые я осуждаю в других.
— Августовский ребенок… — сказала тетя Софи. — А твой ожидается в сентябре? Представляю себе двух новорожденных в детской, которая долго пустовала.
— С детскими всегда так бывает.
— Двоих вместе легче растить, — заметила практичная Жанна. — Они составят компанию друг другу.
— Я тоже так думаю, — улыбнулась я Жанне. Подошел Альберик, чтобы добавить мне лимонаду, прохладного и восхитительного, а немного погодя я сказала, что мне пора уходить, так как сегодня мне понадобится более продолжительный отдых.
— Правильно, нужно делать то, что организм требует, — прокомментировала Жанна. — Если вы чувствуете, что устали, значит, надо отдохнуть.
Я одобрительно улыбнулась Жанне. Она такая разумная и здравомыслящая.
— Прежде чем уйти, не хотите ли осмотреть дом? — спросила она. — Мы тут произвели кое-какие изменения.
Вы не очень устали?
— Да, с удовольствием. Мне давно нравится этот дом.
— Я покажу мадам Френшоу наш дом, — сказала Жанна, а я поцеловала тетю Софи и попрощалась с Долли и Альбериком.
Когда мы выходили, я услышала голос тети Софи:
— Теперь, мои дорогие, мы продолжим наш урок. Начинай, Долли. Тебе нужно больше разговорной практики.
И помни, не надо стесняться.
Закрывая дверь, Жанна улыбнулась мне.
— Это доставляет ей огромное удовольствие, — сказала она. — Они составляют приятную пару. Малютка Долли — мышка, а Альберик умеет рычать как лев. Они развлекают ее, у них получается хороший диалог. Долли делает успехи, но ей нужно преодолеть застенчивость.
Альберик… этим не страдает.
— Хорошо, что она заинтересовалась этим.
— И, кроме того, домом. Ей необходимо чем-нибудь увлечься.
Именно этого я всегда ей желала.
— Вы просто чудо, Жанна. Вы знаете, как мы вас ценим.
— Мы очень многим обязаны месье Джонатану. Он вывез нас из Франции. Нам бы там долго не выжить. Мы никогда этого не забудем.
— Как раз такого рода авантюры он проворачивает отлично, — резко проговорила я.
— Он похож на своего отца, который стал добрым мужем мадам Лотти.
— Да, — согласилась я. — О, я вижу у вас на галерее появились занавеси.
— Без них там было как-то пусто. А эти занавеси такие хорошие. Мадемуазель д'Обинье хотела повесить новые, но я решила, что, если эти занавеси хорошенько вычистить и кое-где подштопать, они станут как новые.
— Вы, как всегда, практичны, — сказала я. — А они, без сомнения, смотрятся прекрасно. Галерея буквально преобразилась. Просто чудо. Как много зависит от занавесей.
— Не начать ли нам осмотр сверху?
— Превосходно, — ответила я.
Когда мы поднимались по лестнице, она спросила:
— Вам не очень трудно?
— Нет, если время от времени делать передышки. Я действительно чувствую себя хорошо… только отяжелела.
— Понимаю. Когда у вас появится маленький, это будет такая радость.
— О да, я жду этого с нетерпением.
Мы прошли мимо той самой комнаты. Дверь была закрыта. Нужно крепко держать себя в руках, ведь мне предстояло осмотреть и ее.
Мы поднялись по лестнице на следующий этаж.
— Вы увидите, что мы уже сделали довольно много, — говорила Жанна. — Но и осталось немало работы.
— Поразительно!
— Я не тороплюсь с ремонтом.
— Вы хотите поддерживать у мадемуазель д'Обинье интерес к этому делу?
Жанна кивнула.
— Мы постоянно все обсуждаем и то здесь, то там находим, что еще можно сделать. Это возбуждает интерес к жизни.
— Конечно.
— Видите, мы в некоторых местах повесили новые занавески, но во многих оставили те, которые были. Пригодилась и почти вся мебель. Кроме того, нам подошло все, что отдала ваша матушка из Эверсли.
— Действительно…
Мы спустились на второй этаж. Она показала мне большую спальню и в ней постель под пологом, которую Софи взяла для себя, когда они впервые въехали в этот дом.
— Она больше не спит в этой комнате. Она перебралась в другую, а я — в смежную. Если я понадоблюсь ей ночью, нужно только стукнуть в стену. Я дала ей медную кочергу.
Она держит ее у кровати.
— Вы нужны ей ночью? Разве она больна?
— Ой, что вы, нет.
Это на всякий случай.
С тех пор как начались неприятности, у нее пошаливают нервы. Пока мы жили во Франции, мы постоянно боялись, что ночью не сегодня-завтра за нами придут. Там моя кровать всегда стояла в ее комнате, чтобы она могла меня позвать. Она очень нервничает, если меня нет под рукой, поэтому я и подумала о кочерге.
— Молодец, Жанна, все-то вы предусмотрели. Значит, теперь она занимает другую комнату?
— Идите, я вам покажу.
Она повела меня по коридору. Когда она открыла дверь в комнату, которая была мне так хорошо знакома, я чуть не упала в обморок.
Я увидела кровать с голубым бархатным пологом, недавно вычищенным и поэтому более ярким. Я увидела отполированный до блеска резной шкаф.
— Вот, значит, — еле вымолвила я, — где теперь ее спальня.
Жанна кивнула.
— А моя рядом. Мы тут сделали открытие… такое интересное.
— Да ну?
— Идите сюда. Взгляните… у двери. Очень искусно сделано.
Почти незаметно.
— Что это?
— Дыра в полу… как раз у стены.
Видите?
— А-а… да.
— Это конец трубы. Своего рода переговорная труба. У меня бешено забилось сердце.
— Мадам, вам нехорошо?
Я прижала руку к животу:
— Это просто шевелится ребенок.
— Присядьте на кровать. Думаю, вы переутомились. Вам надо поехать назад в экипаже.
— Нет, нет. Со мной все в порядке. Расскажите мне об этой переговорной трубе.
— Она очень умно сделана. Когда я впервые ее заметила, у меня мелькнула мысль, что нечто подобное я когда-то раньше видела. Я приставила руку к отверстию и крикнула в трубу. Я не услышала собственного голоса, но поняла, что труба ведет куда-то в другую часть дома. Мы находимся прямо над кухней, и, видимо, другим концом труба выходит туда. Должно быть, ее вмонтировали при строительстве дома… наверное для того, чтобы при необходимости отдавать распоряжения на кухню.
— Остроумно, — сказала я, заикаясь.
— Вы действительно хорошо себя чувствуете?
— Конечно.
Продолжайте насчет этой трубы.
— В это время здесь была со мной Долли. Я велела ей покричать в трубку, а сама спустилась на кухню. Я услышала ее голос и точно определила, откуда он исходит.
Вскоре я нашла то, что искала.
Она оказалась загороженной буфетом. Вот такое поразительное открытие. Когда я рассказала об этом мадемуазель, она захотела переехать в эту комнату.
Она сказала, что сможет переговариваться со мной из спальни, когда я на кухне. Вы, видно, думаете, что я преувеличиваю, мадам. Позвольте мне пойти на кухню. Я поговорю с вами через трубу.
Я осталась сидеть на кровати, и через некоторое время до меня донесся голос.
— Миссис Френшоу!
Надеюсь, вы слышите меня? И прошлое вернулось; воспоминание о моем грехопадении на этой самой кровати принес мне голос из трубы. Он отличался от голоса Жанны, был приглушенным, искаженным, подобно тому, чужому голосу.
Я неподвижно смотрела на дверь. Значит, тогда кто-то находился в доме, на кухне… и этот некто знал, что я была здесь с Джонатаном.
Тот, другой голос звучал, как эхо, в моей голове: «Миссис Френшоу, вспомните седьмую заповедь». Вернулась торжествующая Жанна.
— Слышали? Я кивнула.
— Вы могли ответить мне по трубе. Что за находка! Этот дом полон сюрпризов. Я так рада, что мы сюда въехали.
Я медленно брела домой через поле. Жанна предложила проводить меня, но я и слышать об этом не хотела.
В моем мозгу вертелась всю дорогу одна и та же мысль. Кто-то был там. Кто-то видел, как мы входили в дом. Кто-то знал.
Весь знойный июль мы жили в ожидании, когда же матушка родит. Мы все немного волновались… кроме нее самой. Она оставалась невозмутимой. Я никогда еще не видела Дикона таким нервным. Он всегда был таким самоуверенным, а теперь находился в состоянии, граничащим с паникой.
Даже известие о казни Робеспьера не вызвало у него большого интереса, хотя он неоднократно за последние месяцы это предсказывал и был убежден, что с его устранением наступит конец революции.
Он не мог думать ни о чем, кроме моей матери.
Четвертого августа родилась моя маленькая сводная сестра, и в тот момент, как она появилась на свет, наше беспокойство рассеялось. У моей матери роды прошли на редкость легко и быстро. Мы все сидели в напряженном ожидании, и я никогда не забуду первый крик младенца.
Я подбежала к Дикону и обняла его, а он взглянул на меня, и наверняка в его глазах стояли слезы. Но первая мысль его была, разумеется, о моей матери, и позже, когда я вошла посмотреть на новорожденную, он уже сидел у ее постели, держа ее за руку. Эта картина переполнила меня счастьем.
Они были в восторге от новорожденной — оба абсолютно уверенные, что никогда еще свет не видел такого прекрасного ребеночка. Они дивились всему: и на ножках-то у нее десять пальчиков, и на каждой ручке по пять, как и положено, и все пальчики с ноготками. Они любовались ее красным сморщенным личиком, как будто оно является верхом совершенства. Она стала тем единственным, чего им не хватало для полного счастья.
А сколько было споров насчет имени. В конце концов, моя мать сказала: Джессика. Почему-то это имя показалось ей наиболее подходящим.
Итак, она стала Джессикой.
Мне оставалось ждать еще один месяц; дни проходили быстро.
За исключением легкой прогулки вокруг сада, я уже не выходила. Моя мать быстро поправилась. Ей нравилось, чтобы я находилась с ней. Мы разговаривали в основном о младенцах, а для моей матери это означало — о совершенстве Джессики.
Акушерка осталась в доме, а моя мать наняла няню, Грейс Сопер, чтобы она потом ухаживала за двумя младенцами. Все было подготовлено, началось томительное ожидание.
В те последующие недели я довольно часто забывала свои страхи. Я жила в мире безмятежности. Я оправилась от шока, вызванного открытием, что голос, который я слышала, принадлежал вовсе не призраку, а живому человеку, находившемуся в доме в то время, когда я была там с Джонатаном, и этот человек знал наш секрет.
Это убийственное открытие наполняло меня ужасом, и все же я смогла о нем забыть. Я не могла думать ни о чем, кроме предстоящих родов.
Наконец, этот день наступил. Мои роды были не такими легкими, как у матери. Я долго и тяжело мучилась, и время от времени мне в голову приходила мысль, что я терплю наказание за собственные грехи.
Но наконец все кончилось, ребенок родился. Когда я услышала первый крик новорожденного, для меня наступил момент полнейшего блаженства.
— Еще одна девочка, — сказала акушерка.
Девочка! Я ликовала. В этот момент меня не заботило, кто ее отец. Самое главное, что она появилась на свет.
Ее положили мне на руки. Она выглядела красивее Джессики. Но, возможно, это было всего лишь материнское чувство. У нее были светлые волосы, в то время как у Джессики — темно-коричневые. Ее лицо выглядело более нежным. Мне она казалась прекрасной, напоминающей лилию.
Они стояли у моей кровати — Дэвид и матушка. Дэвид восторгался новорожденной, которая, как он считал, была его дочерью. Мать не отводила от меня глаз, полных гордости и нежности.
«Это ребенок Дэвида, — думала я. — Это так. Так будет. Но все же как я могу быть уверенной?»
Матушка сказала, что теперь мы имеем двух самых прекрасных младенцев на свете. А как я собираюсь ее назвать?
Имя пришло мне в голову внезапно и сразу показалось единственно возможным. Несколько изысканное, но совершенно подходящее ей: Амарилис.
В течение нескольких последующих недель для меня ничего не было более важного, чем мое дитя. Каждую минуту я думала о ней. Дэвид разделял мой энтузиазм, и я была счастлива.
Матушка решила, что двух наших младенцев нужно крестить одновременно, и предложила выбрать день в конце октября.
Я согласилась, что это великолепная идея, и она взялась строить планы.
— Не надо ничего грандиозного, — сказала она.
Да мы и не можем, ведь не так давно умерла Сабрина. Поэтому я решила — только наша семья и несколько близких друзей. А ты как думаешь?
Я ответила, что это идеальный вариант.
— Ну, тогда назначим дату.
Так мы и сделали.
Мы пригласили семью Петтигрю и колебались, включать ли Фаррингдонов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47