Барни сидел на тренировочном столе, переваривая вопросы репортеров: да, он даст Канцонери ответный матч; нет, он не знает, кто будет следующим. Тренер трудился над его разбитой бровью, а Барни, взъерошенный, пораженный своей победой, едва-едва ворочал языком, сверкая своей стеснительной усмешкой, которой одной уже было достаточно, чтобы завоевать симпатии парней из прессы.Два менеджера, Уинч и Пайэн – пара крепышей с невозмутимыми лицами – очистили комнату от репортеров; Уинч вышел с ними. Лысый Арт Уинч был итальянцем, похожим на еврея, а темноволосый Пайэн – евреем, которого все считали итальянцем. Они оба были такие деловые, что хотелось швырнуть в них пирогом, – особенно в Пая («Пай» – пирог).Однако сегодня вечером Пай был в приподнятом настроении. Держа кружку, с которой и Бастор Киттон выглядел бы Санта-Клаусом, он одобрительно хлопнул Барни по спине и сказал:– Хорошо сделано, парниша, очень хорошо.Около полудюжины старых корешей Барни с Вест-Сайда болтались в раздевалке. Была запланирована большая вечеринка в «Моррисоне», о которой я узнал и тоже на нее собирался. Барни обещал заскочить ненадолго.– Заскочить? – бубнил парень лет двадцати восьми с прыщами тринадцатилетнего юнца. – Даже не хочешь отпраздновать свою победу?И вдруг лицо Барни засветилось: открылась дверь в ней стоял Уинч, сопровождающий полную пожилую женщину в синем платье с чудесной улыбкой. Из-за очков в металлической оправе глядели глаза Барни.– Ма! – вскричал Барни.Он подбежал к ней и крепко обнял, оба прослезились. Потом он отодвинулся на расстояние руки и взглянул на нее:– Ведь сейчас Шаббат, ма! Как же ты здесь очутилась?Она сказала торжественно:– Верно, Берил, Шаббат. – Берил – настоящее имя Барни. Еврейская мама пожала плечами: – Я шла пешком. Что же еще мне оставалось?– Пять миль?– Я должна была прийти. Видишь ли, я знала, что если приду посмотреть на твой матч, ты выиграешь.– Но, ма, ты же ненавидишь бокс.– Ненавижу, особенно, сидя дома в ожидании. Кроме того, я подумала, что если Бог тебя накажет, я смогу принять наказание на себя.– Ма, ну ты скажешь! Нейт, подойди-ка сюда!Я подошел:– Здравствуйте, миссис Росс. Почему бы вам не разрешить мне довезти вас домой? Вы можете ради Шаббата сделать исключение и проехаться. Больные и слабые люди так и делают.– А, вы тот сообразительный Шаббат-гой? Разве я выгляжу слабой?Барни заметил:– Нейт прав, ма. У тебя будет обморок или еще что, и ты заболеешь. Давай я тебя отвезу.– Нет.– Ладно, – смирился Барни. – Пойду с тобой домой пешком.Кореши Барни с Вест-Сайда, услышав это, запротестовали: а как же вечеринка?– Приду туда позже, – сказал им Барни. – Сначала доставлю домой мою девушку.И он это сделал: все пять миль нес свою мамочку на руках.Или только сказал, что нес, – я ведь его не сопровождал. Я еще не спятил, да и не настолько был евреем. * * * Я поднялся вверх по лестнице, бой закончился, и народ бродил вдоль трибун, направляясь в вестибюль. Все были взбудоражены, все еще переживая бой Росса с Канцонери; некоторые оспаривали решение судей, большинство говорили, что это такой бой, о котором они будут рассказывать внукам; а я, когда сошел с трибуны в вестибюль из серого цемента, увидел его.Дилера Куни.Он был одет, как мальчик из колледжа: свитер, брюки – это был его имидж, игра, в которой он превращался в двадцатилетнего, а ведь ему уже стукнуло почти в два раза больше. Веснушчатое, обаятельное лицо, – он совсем не был похож на «щипача».И все же он им был!Я стал продираться к нему сквозь толпу, быстро, насколько мог, не привлекая внимания, и чтобы не получить тычка. Дипер шел следом за каким-то парнем, внимательно его оглядывая, чтобы обобрать, и у меня пока было время.Потом, когда между нами было футов десять, я занервничал и столкнулся с человеком, который, толкнув в свою очередь меня, сказал:– Эй! Осторожней, пузырь!Дипер оглянулся и увидел меня.И главное – узнал.Для него, по всей видимости, я все еще оставался просто полицейским из отдела борьбы с карманниками. И он понял, что я продираюсь к нему не просто так, раз спешу, а даже вызвал общую сумятицу (черт ее побери!). И Куни сам начал побыстрее протискиваться через толпу и выскочил через двери в звездную ночь.Я следом за ним, а он уже миновал людской хвост, так как болельщики задержались перед стадионом, обсуждая великий матч, и мешали проходу, и мы должны были как следует отойти от стадиона в жилой квартал вокруг него, прежде чем Куни мог бы попытаться убежать, а я за ним погнаться.А хорошо бегать для карманника – первейшая необходимость.Так что он был уже в полквартале от меня, этот Куни, который держал себя по образу и подобию мальчишки из колледжа и был легким, маленьким, выносливым.Но он мне ужасно был нужен.Я мчался за ним, чувствуя себя звездой беговой дорожки. Наконец не выдержал и закричал:– Куни! Я уже не полицейский!Он все бежал. А я за ним.– Куни! – вопил я. – Я просто хочу поговорить, черт тебя побери. – Это последнее я просто пробормотал сам себе. Заболел бок. Так быстро я еще никогда не бегал.Квартал состоял в основном из двухэтажных домов, расположенных рядами, и была уже почти полночь, так что на дорожке мы были одни; на пути никого, ничего, и я стал сокращать расстояние; и вот он уже прямо передо мной, я поднажал и крепко его ухватил.Нас занесло, ободрало об тротуар, и мы приземлились в кювете.У него не было оружия: карманники редко его носят, так как оно мешает им свободно двигаться, да и вес дает лишний. Я был крупнее этого сорокалетнего мальчика из колледжа, так что навалился на него, как насильник, и схватил за грудки. Пара зеленых глаз воззрилась на меня с веснушчатого лица точь-в-точь как цветной малыш из фильма «Наш план».– Какого хрена тебе надо. Геллер? – выговорил он, задыхаясь. Запыхался и я. Надеюсь, дышал я все-таки получше, чем он. – Ты же больше не коп проклятый.– Так ты это знаешь?– Грамотный, читать умею.– Тогда почему убегал?Он подумал секунду:– Сила привычки. Дай мне встать.– Нет, не дам.– Я не убегу. Выдохся, Геллер. Дай встать.С опаской я помог ему встать, продолжая держать за грудки одной рукой.– Я просто хочу задать тебе несколько вопросов, – объяснил я.– А говоришь все еще, как коп.– Я частный.Это подогрело его память.– Ага. Точно. Я вспомнил... Читал, что ты теперь частный сыщик...– Верно. И к полиции это не имеет отношения.Мы находились на боковой улочке: на нее свернула машина, возможно, кто-то ехал со стадиона. Я отпустил его свитер, чтобы не привлекать внимания водителя.Куни прикидывал, как бы сбежать.– Между прочим, – заметил я, – это будет стоить двадцать баксов.Его позиция изменилась: побег с повестки был снят.– Смеешься? Что я такого знаю, что стоит для тебя, Геллер, двух десяток?– Кое-что о пропавшем человеке...– Ну да?– Малыш по имени Джимми Бим. Его разыскивают отец и сестра.Он почесал подбородок:– Думаю, я знаю Джимми Бима.– Давай рассказывай.– Ты давай. Минуту назад толковал о двадцати баксах.Я порылся в кармане и протянул ему десятку.– Вторую сможешь получить, – пояснил я, – если мне понравится твой рассказ.– Что ж, справедливо, – повел он плечом. – Я был в Трай-Ситиз, должно быть, года полтора, а то и два, назад. Этот малыш Бим якшался с местными гангстерами. Не самые важные птицы... но они были завязаны кое с каким народом из Чикаго.– Продолжай.– Этот малыш хотел попасть...– Куда?– В мафию. Как он сказал, ему хотелось побыстрее заработать. Он занимался бутлегерством и всяким таким для каких-то головорезов из Трай-Ситиз. Но ему хотелось чего-нибудь получше. Например, работать с Капоне.– Что? Он же был просто деревенский мальчик?– Ну да, но кое-чего нахватался. Когда он со мной путешествовал, у него было оружие. И я помог, а он мне заплатил.– И что же ты сделал для него?– А как насчет второй десятки?Я опять схватил его за грудки. Еще один автомобиль появился на нашей улочке, и мне пришлось его отпустить.– Полегче, – проворчал он, одергивая свитер.– Что ты для него сделал?– Позвонил Нитти. Время от времени я кое-что делал для него. Сказал, что малыш свой, и Нитти велел – присылай его. Я дал малышу адрес, и...– Что "и"?..Куни дернулся. Машина медленно и неотвратимо надвигалась на нас, из окна высунулась рука с пушкой; я, как кролик, юркнул в кусты, а три беззвучные пули прошили грудь Куни.Потом машина ушла, а чуть раньше из жизни ушел Куни. Глава 27 Белые огни отражались от цветных поверхностей, цветные огни от белых; модернистские линии зданий подчеркивались ухищрениями раскаленных электроламп и неоновых трубок; ночь светилась яркими красками; казалось, будто на берег озера надели бриллиантовое ожерелье.Таков, в общем, был вид с вершины восточной башни аттракциона «Небесная прогулка» на Северном острове, куда затащила меня Мэри Энн. Но даже внизу, на самой Выставке, создавалось впечатление чего-то потустороннего. Не в первый раз упрашивала меня Мэри Энн повести ее на Выставку вечером. Мы здесь были вместе не менее шести раз, не считая самого первого дня: ей нравилось смотреть, как садилось солнце и зажигались огни, а футуристический город отражался в озере, становясь еще более нереальным.Я встретился с ней у «Павильона Голливуда», ставшего на Выставке ее любимым местом и где именно сегодня она работала. Специальную радиопостановку «Мистер театрал» транслировали с одной из двух радиостудий, расположенных внутри «Павильона Голливуда», занимавшего на Северном острове территорию в пять акров. В целом павильон представлял собой мощное строение, несмотря на массивный круглый вход на Звуковую сцену, странным образом лишенное футуристического изящества остальной части Выставки, которая сама по себе была скорее отражением представления о будущем Голливуда, чем науки.Снаружи здание окружали кинокамеры и ежедневно проводился показ фильма, который снимала на Выставке студия «Монограм», приглашавшая для участия в этом фильме кинозвезд (уровнем пониже Дитрих или Гэйбла, но все-таки звезд; однажды здесь побывал даже Грант Уисерс); и любители фотоснимков с автографами знаменитостей и просто обычные поклонники кинозвезд наслаждались проходящими здесь встречами, а после шли в копию ресторана на открытом воздухе «Браун Дерби» пить пиво и есть сэндвичи. И, кроме того, внутри здания тоже было несколько звуковых сцен. Одну из таких аудиторий на шесть сотен посадочных мест использовали для радиопередач, и именно здесь в этот вечер Мэри Энн вместе с другими актерами участвовала в радиопостановке «Мистер театрал».Я и до этого видел, как Мэри Энн играет в радиопостановках: несколько раз забирал ее из огромных студий Эн-Би-Си на девятнадцатом этаже Торгового центра и из студии А, самой большой радиостудии в мире, где я обычно ждал ее, стоя на застекленном звуконепроницаемом балконе и прослушивая через маленькие громкоговорители какую-нибудь «мыльную» оперу, которую она в тот день отрабатывала. Она стояла перед микрофоном и читала свой текст, и была хороша, не спорю, но я не мог сказать, что ее талант меня ошеломлял.Однако сегодня вечером в «Павильоне Голливуда» я находился среди публики, и Мэри Энн произвела-таки на меня впечатление. Странно было сидеть, как в театре, и видеть перед собой большую стеклянную, звуконепроницаемую сцену, внутри которой стены были обиты войлоком, как в психиатрической лечебнице; но заключены в ней были не больные, а актеры, стоящие перед микрофонами с листами текстов; звуковые эффекты делал какой-то человек, используя по ходу постановки незаряженный револьвер, дверную раму – чтобы хлопать и стучать, и лестницу из четырех ступенек – чтобы подниматься и спускаться.Над этим сорокафутовым аквариумом находились две комнатки поменьше, тоже из стекла – для звукоинженеров. Контрольные комнаты были слабо освещены; только подмигивали огоньки на консольных панелях. Самый впечатляющий театр, – ничего похожего на то, что мне доводилось видеть раньше.Но больше всего меня поразила Мэри Энн. Зрители полюбили ее, невзирая на стеклянную преграду, отделявшую Мэри Энн от зала. А она ответила зрителям взаимностью. Несмотря на то, что при чтении текста актеры почти не двигались, это не удержало ее от установления тесного контакта с публикой с помощью взглядов; она старалась как можно лучше сыграть свою очень подходящую ей роль несчастной дамочки в постановке смехотворно-нелепой мелодрамы о частном сыщике. Одета Мэри Энн была просто – в полотняное платье цвета молочного шоколада с крошечными жемчужными пуговками сверху донизу и с какими-то сборками на плечах (облегающая юбка немного вытянулась на коленях), ну и, конечно же, в свой неизменный берет; каким-то образом это придавало ей невинный и, в то же время, искушенный вид. Когда погасло табло и шоу закончилось, актеры за стеклом начали кланяться, и именно Мэри Энн, а не приглашенной звезде Адольфу Менжу, хлопали больше всего.– Ты была великолепна, – сказал я ей. Она усмехнулась, задрав подбородок:– Ты никогда еще не говорил такого о моей игре.– А я никогда и не видел, как ты обводишь публику вокруг пальца. Как тебе это удается?После эфира она задержалась почти на полчаса и подошла ко мне уже на улице.– Ты не поверишь, – сказала она, – но среди публики был агент из «Монограма».– Ты хочешь сказать – некто, связанный с кино, которое они здесь снимают?– Ну да, только он работает в Голливуде, на студии «Монограм». В настоящем Голливуде.Я не сомневался уже, где собака зарыта, но все-таки спросил:– И он предложил тебе роль?Она засияла:– Конечно! Ну разве не замечательно? В августе они могут меня отпустить на недельку: как будто у меня грипп или послать на экскурсию, или еще как. Ну, разве это не великолепно?!Я был счастлив за нее. И, конечно, не стал напоминать ей, что еще совсем недавно, неделю назад, она обзывала «Монограм» «пределом нищеты», а съемки Выставки двумя камерами уничтожающе определила как «съемку дешевой рекламы, потакающей вкусам этих деревенских толп». Но я знал, что, на самом деле, она послала свою анкету в офис радиовещания представителям «Монограма», как сделало большинство актеров в Чикаго.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46