Но затем он успокоился. «Мы должны испробовать все, — сказал Федерцони, возвращая ему бумагу, — даже невозможное, лишь бы спасти нацию от окончательного краха. Даже если попытка окажется безуспешной, наша жертва станет той искрой, которая разожжет пламя недовольства и пробудит людей».Вдохновленный реакцией Федерцони, Гранди затем посетил Джузеппе Боттаи, Джузеппе Бастианини и Умберто Альбини, трех других влиятельных членов фашистского Великого совета. Все они согласились поддержать на заседании его резолюцию.Самым авторитетным из них был Боттаи. Он поддерживал фашизм с первых дней его существования и был одним из немногих фашистских лидеров, обладавших недюжинными интеллектуальными способностями. Кроме того, он был неплохим писателем, способным администратором, искусно вел переговоры. Именно ему принадлежала, в бытность его министром промышленности, заслуга принятия фашистского Трудового устава, а в качестве министра образования — Школьного устава, который передал итальянскую систему образования под надзор фашистов, когда стало ясно, что Акт Джентиле от 1923 года является слишком либеральным и антиклерикальным. Он был умен, зол и несдержан. Он вовсе не скрывал ни того, что его былая преданность Муссолини перешла в разочарование, ни своего неприятия войны. За неделю до того, как Муссолини объявил войну Франции и Англии, он сказал Чиано во время игры в гольф, что надо бы создать какую-нибудь партию в противовес фашистской и что ей следует взять название «Партия разочаровавшихся интервенционистов». Через два года эти настроения стали еще острее. Единственным способом для процветания в Италии является, говорил он, знакомство с Петаччи, поэтому он решил стать послом при их дворе. Летом 1942 года он нанес визит Чиано. «Ему нечего было мне сказать, — писал впоследствии Чиано, — но он еще более настроен против Муссолини, нежели когда бы то ни было. Если он так говорит со мной, то представляю, что он говорит в кругу друзей!» Месяц спустя, вновь приехав к Чиано, он вновь предался «бесполезным обвинениям». Он говорил о Муссолини со злобой и негодованием, заявлял о незаконности вступления в войну, потому что никто не проконсультировался с Великим советом. По его мнению, дуче — «самоучка, у которого был плохой учитель, имевший, в свою очередь, совсем никуда не годного ученика».Именно к такому человеку как Боттаи, — чувствовал Гранди, — можно обратиться за надежной поддержкой, которая понадобится в тот момент, когда Муссолини предстанет перед лицом Большого совета. В Бастианини и Альбини он не был столь уверен.Бастианини, выбранный Муссолини преемником Чиано в Палаццо Чиги, не разделял столь сильной антипатии Боттаи по отношению к дуче, однако и он прекрасно осознавал, что война ведет Италию к катастрофе и что со смещением Муссолини с поста главы правительства открывается возможность заключения сепаратного мира. Имея в виду такую перспективу, он даже провел пробный зондаж в посольствах нейтральных стран. Осторожный и педантичный, он не собирался всерьез критиковать дуче на заседании, однако казалось вполне вероятным, что он проголосует за резолюцию Гранди, если она получит известную поддержку.Альбини был преемником Буффарини-Гвиди на посту заместителя госсекретаря по внутренним делам в только что обновленном кабинете, так что о катастрофичности внутренней ситуации он знал лучше кого бы то ни было. Подобно Бастианини он считал, что Муссолини должен быть смещен, но и от него нельзя было ожидать активности. Ее ждали от Боттаи.Осторожная и нерешительная позиция Бастианини и Альбини нашла понимание и у некоторых других членов Великого совета, к которым обратились Гранди, Федерцони и Боттаи. Де Боно и Де Векки — после гибели в авиакатастрофе Бальбо, — двое из оставшихся в живых членов «четверки», возглавившей поход на Рим в 1922-м; Аннио Биньярди, президент Национальной фашистской конфедерации сельскохозяйственнных рабочих; граф Джаксмо Суардо, президент сената; Чианетти, министр промышленности, и Де Стефани, бывший министр финансов, — все они соглашались поддержать резолюцию Гранди, но ни один из них не хотел брать на себя ответственность и открыто заявить о своей позиции во время заседания до тех пор, пока не определится его благоприятный исход.К удивлению Гранди, секретарь партии Карло Скорца, которому он показал резолюцию в среду 21 июля в штаб-квартире фашистской партии, казалось, был готов поддержать ее. Однако он предпринял некоторые меры предосторожности, — посетив Муссолини в этот же день около полудня со своим обычным ежедневным докладом, он захватил для него копию резолюции. Муссолини быстро прочитал документ, не выказав особой тревоги. Он вернул ему бумагу, кратко заметив при этом, что решение это «неприемлемо и достойно презрения». Скорца, как писал об этом впоследствии Муссолини, «убрал ее к себе в портфель и больше к этому вопросу не возвращался». Покинув палаццо Венеция, Скорца составил свою собственную резолюцию, которую он хотел представить Великому совету как альтернативу документу Гранди. 2 Получив поддержку Федерцони, Боттаи, Бастианини, Альбини и, как он надеялся, Скорца, Гранди попросил о встрече с дуче. Он вовсе не хотел, по его словам, «сойти за заговорщика» и надеялся склонить его на какой-либо добровольный поступок, который мог бы сделать заседание ненужным. 22 июля в пять часов вечера Гранди был принят в зале дель Маппамондо в Палаццо Венеция. Дуче стоял за своим огромным столом и бесстрастно смотрел на Гранди, пока тот подходил к нему. Сесть ему Муссолини не предложил. Гранди зачитал свою резолюцию и затем произнес перед дуче небольшую речь в ее поддержку. Муссолини не прерывал его, продолжая наблюдать за ним с выражением надменного презрения. Когда же речь была окончена, он сказал: «Оставьте меня. Мы увидимся на Великом совете» Описание этой встречи, сделанное графом Гранди, почти ничем не отличается от аналогичного описания Муссолини. Тем не менее фельдмаршал Кессельринг (сообщающий дату 24, а не 22 июля) говорит, что Муссолини выглядел вполне бодро, когда он вошел в зал дель Маппамондо после ухода Гранди. «Только что от меня ушел Гранди, — сказал Муссолини: — У нас был душевный разговор. Наши взгляды совпадают. Он полностью предан мне».

.Выходя на улицу, Гранди прошел через зал заседаний, где дворцовые служители уже расставляли кресла, готовясь к заседанию. В одном из них, ожидая, пока дуче примет его, сидел фельдмаршал Кессельринг. Это было, как говорил Гранди впоследствии, «плохим знаком». По его собственному признанию, он даже занервничал. Бесстрастная и полная пренебрежения самонадеянность дуче была не просто загадочна. Она тревожила. Он решил попросить Альбини, чтобы тот спрятал человек двести полицейских в различных частях здания. Он также решил уступить Боттаи, предложившему вовлечь в заговор Чиано. Хотя Гранди в общем и не доверял Чиано, он был вынужден согласиться с Боттаи, что его поддержка, в случае если ее удастся обеспечить, привлечет многих колеблющихся, которые отдадут свои голоса в пользу этой резолюции.В полдень накануне совещания Боттаи пригласил к себе домой Гранди и Чиано. Его гости относились друг к другу настороженно и не смогли договориться о единых действиях. Чиано, вероятно, подозревал Гранди, что тот хочет, сместив Муссолини, получить лишь больше власти и влияния для себя лично и для Федерцони; Гранди же чувствовал, что несмотря на любые договоренности, Чиано может бросить весь свой политический вес на чашу весов своего тестя; Боттаи считал, что политическую власть, отобранную из рук Муссолини, следует передать королю вкупе с высшим командованием вооруженных сил, однако первые двое не думали, что на практике это выполнимо. Беседа между тремя мужчинами была долгой и, в общем, безрезультатной, и когда Чиано ушел, Гранди и Боттаи отнюдь не были уверены в том, что он их поддержит.Однако на следующее утро Чиано, по-видимому, решился. В полдень Дино Альфиери, отозванный из итальянского посольства в Берлине для участия в заседании, нанес визит министру иностранных дел, где он и обнаружил «молчаливого и озабоченного» Бастианини. Пробыв с ним всего несколько минут, он вдруг услышал, как объявили о прибытии графа Чиано, и мрачная атмосфера мгновенно рассеялась. «Чиано был радушен и дружелюбен, — писал он впоследствии, — хотя и казался взволнованным. Он был явно рад меня видеть».«Я так рад, что вы пришли, — сказал он. — Мы все согласны в том, что необходимо сделать все возможное для спасения Италии… „Он“, тупица эдакий, просто отказывается понимать, что происходит. Сегодня, когда откроется Великий совет, мы выскажемся со всей очевидностью и он будет вынужден понять это».Чиано сообщил Альфиери, что он собирается пообещать Гранди свою поддержку и попросил его пойти с ним. Они нашли Гранди, облаченного в спортивную рубашку, в его кабинете в палате депутатов. Тепло поприветствовав их, он показал им резолюцию. Альфиери быстро просмотрел ее и сказал, что хотя вроде бы и все ясно, но он бы хотел, чтобы ему разъяснили один-два момента.«Сомнения и опасения здесь неуместны, — проговорил, нетерпеливо прерывая Альфиери, Чиано. — Это просто меморандум. А во время дискуссии мы будем обращаться с дуче как и всегда, вежливо и с почтением».Поколебавшись, Альфиери сдался, и Гранди синим карандашом приписал его имя внизу списка своих сторонников.Тем не менее Гранди не был уверен в том, что он может доверять всем из этого списка, за исключением Федерцони, даже Боттаи.«В глубине души, — говорил он потом, — единственный человек, которому я абсолютно доверял, был Федерцони». Он начал даже подумывать, что возможно было бы лучше подготовить и осуществить внезапный государственный переворот. Теперь же Муссолини знал, сколь далеко зашел он в своем стремлении подорвать его власть, а потому Гранди боялся ареста. Он был уверен, что если его арестуют, большинство его сторонников покинут своего предводителя и присоединятся на Великом совете к сильной группе преданных дуче членов, которые будут стоять на его стороне, что бы ни случилось.Гранди надел черную форменную рубашку, известную как «сахарка», — такую форму Муссолини приказал носить всем членам Совета, — положил в карман пистолет, а в портфель сунул несколько гранат.В половине пятого он вышел из квартиры и отправился в Палаццо Венеция, где во внутреннем дворике он встретил нескольких знакомых из фашистской милиции. Другие члены милиции находились внутри помещения. «Вы прекрасно сделали, поговорив с ним, — со злостью промолвил Боттаи. — Это конец всем нам». Гранди подумал об этом же. Ему и вправду стало казаться, что живым он отсюда не уйдет.Муссолини все еще находился в своем кабинете. Он пообедал на вилле Торлония, где «все было, как всегда» (так записала в дневнике Рашель). Казалось, сообщения о заговорах против него были ему безразличны. За четыре дня до этого, когда служанка повязывала ему перед обедом салфетку, Рашель сообщила дуче, что ей передали список имен людей, которых Бастианини снабдил паспортами, и что уже «давно пора предпринять что-то против Чиано, Гранди, Бадольо и компании». Но он не внял предостережениям. Он сказал, что его беспокоят более всего американские танки, а не интриги кучки итальянцев. Теперь же, когда он отправлялся на заседание Великого совета, Рашель снова дала ему тот же совет. «Арестуй их всех до открытия заседания», — настаивала она. Не отвечая, он поцеловал ее и направился к поджидавшему его автомобилю, зажав под мышкой распухший портфель. «Он действительно верит, что все складывается к лучшему», — записала в свой дневник Рашель сразу же после ухода.Не глядя на членов Совета, вскочивших при его появлении, Муссолини уверенно, как и всегда, вошел в зал заседаний. Скорца прокричал «Салют дуче!», и все громко ответили: «Мы приветствуем его». Однако он не выказал радости от столь поспешно заявленной готовности встретить его традиционным фашистским приветствием и уселся за стол, сохраняя на лице сердитое выражение. Опустившись на стул, Муссолини вздрогнул от боли — язва беспокоила всю ночь, — он признался в этом Кларетте Петаччи, когда та звонила ему утром.«Что же будет, если ты болен в такой день?», — спросила она.Со свойственным ему самомнением, которое не могла смягчить даже ирония, он ответил: «Я буду сильным и смогу управлять ситуацией, как всегда».Сидя в своем кресле и слушая, как Скорца делает перекличку, доставая бумаги из портфеля, положенного перед ним на стол главным церемониймейстером Наварра, сурово нахмурившись и выставив вперед челюсть так, что казалось, как говаривала одна из его любовниц, будто все лицо «уехало» вперед, он и впрямь производил впечатление человека, способного управлять ситуаций. В отличие от других, одетых в черные «сахарки», Муссолини был облачен в серо-зеленую форму фашистской милиции, призванную продемонстрировать его отчужденность и превосходство над остальными. Ведь он — Дуче. Стол, за которым он сидел, заметно возвышался над остальными — такой порядок служил той же самой цели. И над всем этим стояли привычки, отношения, воспоминания и страхи двух десятилетий фашистского режима. Человек, взиравший с высоты своего места с необычайной свирепостью на остальных, был — в глазах Боттаи — прямым воплощением фашизма.Для многих из них (возможно, даже для большинства) он был, несмотря ни на что, величайшим сыном Италии. Среди присутствовавших не было практически никого, кто бы не сказал об этом хоть раз в жизни; и еще меньше тех, кто отказался бы сделать это сейчас, если бы им представилась такая возможность. Сам Гранди недавно сделал это столь пылко, что даже самые фанатичные сторонники дуче вряд ли смогли бы выступить с таким же энтузиазмом. «Моя жизнь, вера и моя душа принадлежат Вам», — заявил он менее чем за два месяца до описываемых событий.Да и сам Муссолини, подобно своим верным последователям, постепенно попал в зависимость от привычек прошлого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62