Скрылся в лесу. Долго о нем ни слуху ни духу не было. На Николин день в Миассе ярмарка. В самый разгар ее влетает тройка с бубенцами, ковром крытая, — и кто же правит ею? Мотька! Осадил на всем скаку: у кого, кричит, леденцы всех слаще? Ну бегут к нему с леденцами.
— Сколько? — спрашивают.
— Мешок!
— Тебе?
— Лошадям!
Или история про Степаниду, изводившую свекра, выпытывая у него тайну заброшенного шурфа. Как-то свекор набрел на шурф и на дне его отыскал «золотинку». Но в самый этот момент грохнул обвал и чуть под собою не погреб мужика. Еле выбрался и дал слово никому заговоренное это место не показывать. Но Степанида опоила его, выведала и ушла в тайгу. Раскопала шурф, нашла «золотинку» — и на нее в тот же миг обрушился обвал. Но ничего. Баба крепкая. Выкарабкалась. Отлежалась. Да и опять за лопату. Вытащила-таки!
Не исключено, что эти же самые байки довелось слышать и Александру Петровичу...
Лютует зима, городок завален снегом. Срубы колодцев обмерзли. На площади у колокольни мальчишки сложили крепость ледяную, играют в казаков. А те, настоящие казаки, которыми любовался так, кажется, недавно, где они? Встречался ли он с ними — или только приснилось все это? Степь, дудаки, молодайки в сарафанах, величавый Яик?.. Работы у нового смотрителя пока немного: зимой добыча сокращается. Все же каждый день надо в шахту спускаться. Да и поисковые работы не хочется останавливать: в мерзлом грунте хорошо пробивать канавы и колодцы для опробования.
Вечерами много читает.
В эту зиму он познакомился с геологическими сочинениями родных своих дядей — Михаила Михайловича и Александра Михайловича. Первый в 1840 году опубликовал объемистый труд «О золотоносных россыпях». Его воззрения на происхождение золота наивны (возгонкою оно попало в змеевики и кварцевые жилы, а те, разрушившись, образовали россыпи), но полезных сведений собрано в книге немало. Кроме того, Михаил Михайлович по всему Уралу собирал и возами в Петербург отправлял окаменелости и кости, бивни, черепа, обогатив тем столичные палеонтологические коллекции.
Что касается Александра Михайловича, тот писал статьи о происхождении каменного угля и чернозема и переводил геологические работы иностранных авторов, причем умело подыскивал русские соответствия латинским терминам.
Однако недолго юному племяннику достославных дядей пришлось исполнять обязанности смотрителя приисков.
Как-то поздним вечером в окошко негромко постучали. Александр припал к замерзшему стеклу.
— Открой-ка, открой, не томи на морозе!..
Геннадий Данилович!
Они не виделись несколько месяцев. Романовский успел съездить на воды в Германию, полечиться, а на обратном пути остановился в Петербурге. Конечно же, первым делом поспешил в Горный. Как же!.. Альма-матер. Встретился, между прочим, с профессором Н.П.Барботом де Марни. Тот теперь возглавляет кафедру геогнозии. Жалуется, не может подобрать толкового помощника, который бы и опыт практической работы имел и к теоретическим знаниям был склонен. Просил рекомендовать кого-нибудь на должность адъюнкта кафедры. Романовский тотчас и назвал его фамилию. Александра то есть. Лучшего не сыскать. И вот нарочно завернул в Миасс, чтобы посоветовать Карпинскому взять отпуск (два года не был в отпуске) и съездить в Питер.
— Да что ж ты меня чаем-то даже не напоишь? А ну вели хозяйке вздуть самовар!
Понимал ли тогда Карпинский, что закоченевшей рукой Геннадия Даниловича в окошко к нему постучала сама судьба?
Глава 4
Перемены
В институте большие перемены. Новый директор Григорий Петрович Гельмерсон. Аристократ из браунгшвейгских баронов, в семнадцатом веке переселившихся в Ригу. Путешественник. Бывал на Новой Земле, в киргизских степях, уральской тайге. Вел разведку в Подмосковье и в Прибалтике. Искал нефть на Таманском полуострове и около Керчи. Когда в конце 50-х годов прошлого столетия Петербург стал испытывать нехватку воды, то решить эту проблему, имевшую некоторый даже политический оттенок, поручили ему. Вскоре он пригласил друзей на освящение артезианской скважины. Он имел доступ в правительственные сферы. Замкнутый и важный генерал этот усиленно проводил там мысль о необходимости реформ в геологической службе. Горный под его началом преобразился! Обучение теперь продолжалось пять лет, как в обычном институте, учреждены были кафедры, ученый совет, допускались вольнослушатели. Держать экзамены на звание инженера можно было и вовсе не посещая лекций, но в таком случае требовалось удостоверение о службе на горнозаводском предприятии. Последний пункт кое у кого из старой профессуры вызывал возражения; тут мнился либерализм. Эдак к инженерному сословию мог подобраться любой подмастерьишка, вызубривший десяток учебников. Во что же оно превратится?
С этим-то человеком и предстояло встретиться Карпинскому в ближайшие дни. Но прежде — и от этого разговора все зависело — с другим и, кажется, весьма своенравным Барботом де Марни. Николай Павлович (так его звали) тоже был неутомимым путешественником, исследовал Урал, Северный Прикаспий, Кавказ. На Кавказе занимался тем, что устанавливал последовательность залегания слоев, то есть стратиграфией, разделом науки, который пока вроде бы Карпинского не увлекал. Слухи ходили, что Барбот капризен, тороплив, вечно не дослушает, упрекнет или похвалит не разобравшись...
Кафедра геогнозии размещалась в двух комнатах: передняя, просторная, служила аудиторией, здесь читали лекции и принимали экзамены; задняя — кабинетом профессора; она была заставлена книжными шкафами, завалена рулонами карт, штуфами пород, атласами; венская конторка на гнутых ножках стояла под узким, высоко расположенным окном, отчего комната напоминала келью средневекового монаха-ученого. Вероятней всего, сидя за конторкой, и принял молодого посетителя Николай Павлович.
Двухминутного разговора довольно ему было, чтобы убедиться, что лучшего помощника не сыскать. Но согласится ли тот принять некоторые условия? Прежде всего сопровождать профессора в летних экскурсиях по западным губерниям — следовательно, оставить Урал как объект исследования. Второе: взять на себя петрографическую часть работы (изучение вещественного состава пород). Карпинскому больно было расставаться с Уралом, он прикипел к нему сердцем и уже начал проникать в особенности его строения. Петрографией он прежде не занимался; значит, нужно было «сменить жанр» — это так же непросто, как портретисту перейти на писание морских пейзажей.
Александр дал согласие.
Догадывался ли он, что в условиях, выдвинутых профессором, есть, так сказать, свой маневр? Быть может, он уже слышал, что Барбот де Марни взялся провести геологические изыскания по трассам проектируемых железных дорог на территории европейских губерний России. Николай Павлович, сам будучи стратиграфом, петрографии не любил и хотел переложить ее на плечи подчиненного. Работа предстояла огромная. Сотни километров маршрутов вдвоем. И работа новая, раньше такую молодой инженер не делал.
Тут биограф, желающий постичь характер своего героя, вправе задаться вопросом: а что, если бы Николай Павлович предпочитал, наоборот, петрографию стратиграфии, согласился ли бы Карпинский взяться за стратиграфию? Скорее всего да. Пора было пролагать путь в большую науку, а с чего начинать, не так уж важно. Для него не существовало перегородок в науке. Несомненно, у него было предчувствие, что путь впереди долгий, все успеет перепробовать и испытать. Ему всего лишь двадцать один год. И на Урал вернется!
Оставались формальности. Кандидату в адъюнкты предстояло (по новому уставу) прочитать две публичные лекции. Тему одной предлагал ученый совет, тему другой называл сам кандидат. Кроме того, полагалось представить сразу же тему будущей диссертации. Поскольку, как уразумел Карпинский, ему придется трудиться в области петрографии, он предложил петрографическую тему. Она немедленно была принята.
Он снова в Петербурге, снова в Горном! Можно пройтись не торопясь по его шумным коридорам. Шумным?.. Да, теперь звонок не звонок, лекция не лекция, всегда толчется народ. А он помнит эти нескончаемые переходы другими, тихими, сумрачными, надменными. Нынче, расталкивая всех, несется служитель с лотком, на котором разложены минералы. А он помнит мерный шаг барабанщиков. Высоко поднимая локти, они возвещали своими палочками конец и начало занятий... Сколько перемен! Все курят папиросы! Даже не таясь. Батюшки! Знакомые лица... Оказалось, это сверстники Александра, но курса не кончившие; по новым правилам, их не исключили, они превратились — новое выраженьице! — в вечных студентов!
«Когда через 2 1/2 года я возвратился в Петербург и занялся в Институте обработкой имевшихся у меня геологических материалов для составления диссертации, то нашел некоторых моих бывших товарищей и близко знакомых ранее студентов, с которыми и поддерживал прежние дружеские отношения, как и со входившими в их круги позднее поступившими в институт студентами. Таким образом, в эти первые годы преподавания я хорошо знал как профессорский, так и студенческий быт. Впоследствии, когда крайнее обилие занятий не оставляло свободного времени, я должен был вести более уединенную жизнь. Но с моими учениками отношения были все время дружескими».
Один из «бывших товарищей» — Федор Брусницын. Они обрадовались встрече и быстро подружились. Александр стал бывать в доме Брусницыных. Семья была примечательная. Отец Павел Львович происходил из уральских мастеровых (земляк!), в раннем возрасте проявил незаурядные способности к рисованию. Ему посчастливилось получить образование, и он занял в Екатеринбурге должность «классного художника и губернского секретаря». Писал много, картины привлекали внимание знатоков. Мечтал перебраться в Петербург, но семейному человеку нелегко сниматься с насиженного места. Все же решился. В столице в непродолжительное время выдвинулся, получил место адъюнкт-профессора Академии живописи.
У него и жены его Татьяны Кирилловны было четверо детей. Встретили Александра радостно, он уселся за фортепиано, пели хором. Только младшая, Александра, дичилась и казалась задумчивой. Впрочем, ей было всего тринадцать лет...
Однако надо было, не теряя времени, готовиться к лекциям. Они читались в присутствии директора и членов ученого совета. Конечно, это было серьезным испытанием, и потому претенденту предоставлялась возможность прочесть небольшой курс студентам. Так сказать, пройти обкатку. А потом уже объявить о своей готовности начальству. Первая лекция! Как построить изложение? Напичкать цитатами, постараться блеснуть эрудицией? Или построить на практических примерах? Благо опыт есть. Повидал немало интересного.
Карпинский не сделал ни того, ни другого. На кафедре он остался самим собою, был прост. Не стремился к эффектам, не прибегал к ораторским приемам. Нам неизвестно, как он прочитал первую лекцию. Зато хорошо известно, как он читал лекции вообще. Приведем отрывок из воспоминаний ученика Карпинского академика А.А.Борисяка: «Изложение лекций носило характер как бы простой беседы. И дикция его была... без всякого пафоса, сопровождаемая небольшим покашливанием — не то от застенчивости, не то от подыскания нужных слов.
Одна за другой раскладывались книги и карты, назывались крупнейшие имена, выявлялись различные исследовательские мнения, разногласия, сообщались новинки, вчера прочитанные в каком-либо из научных журналов, и, наконец, подводился итог, давалось заключение».
Глава 5
Скромное начало
Какого-либо определенного срока для написания диссертации ему не поставили, но он не любил мешкать.
Однажды, путешествуя с Романовским по Южному Уралу, набрел он на свиту горных пород; то, что принадлежит она к авгитовой группе, определить не составило ему труда; авгит — изверженная порода, в ней находят соединения кремния, алюминия, железа. Неподалеку деревушка Мулдакаево. Переночевав в ней, Карпинский наутро вернулся к обнажениям и набрал коллекцию образцов; чем-то они отличались от тех, что доводилось видеть раньше. В другой раз необычный авгит попался ему на Среднем Урале, близ горы Качканар. Вот эти-то две разновидности он и взялся теперь исследовать.
Пошел в шлифовальную мастерскую. Он знал, что недавно доставлен из Германии новый станок с набором наждачных колес. Хозяйничал в мастерской старичок, которого помнил Александр издавна. Тот обтачивал и лощил каменья для выставки и вырезал из дерева учебные кристаллы; жены профессоров доверяли ему гранить и полировать агат, бирюзу, яшму, отборные кусочки которых привозили мужья из экспедиций. Потом отдавали ювелиру для обрамления. Но Карпинскому нужна была особая работа: тончайшие срезы камня, прозрачные, толщиной в полмиллиметра. «Нешто не справлюсь?» — буркнул старик и через неделю принес наклеенные на стекла шлифы. Их набралось около сотни. Александр стал исследовать их под микроскопом.
Образцы были собраны из разных мест авгитового массива и должны были при изучении дать сведения о разных его минералах, их происхождении и взаимных отношениях. Микроскопирование камня едва только начало применяться в России, да и на Западе опыт был невелик. Техника исследования оставалась во многом не прояснена, поучиться не у кого, приходилось постигать самому. Под окуляром представал особый мир, никак не напоминающий внешность камня. Разноцветье, осколочный блеск, непонятные грани, темные пятна — и все это беспорядочно перемешано.
Микроскопирование потребовало дотошной внимательности, ранее неведомой геологам, но старания вознаграждались. Когда Карпинский составил описание всех компонентов, то пришел к выводу, что порода, найденная близ Мулдакаева, принадлежит к особой, еще не описанной разновидности. Качканарский камень тоже оказался непрост. Александр сделал множество замеров; результаты заносил в тетрадку. Через три месяца работа была закончена, и Карпинский отнес рукопись в типографию.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45