Через восемьдесят лет правители страны будут обсуждать, почему тысячи россиян гибнут от паленой, отравной водки.
Сколько десятилетий… столетий? – потребуется для того, чтобы наработать из среды детей и внуков Шариковых тончайший слой образца, личностей, на кого можно равняться? Ведь это будет возможно лишь на фундаменте обычного, бытового, повседневного уклада, когда все устоялось, все привычно. И когда же выработается хоть тот уклад, та привычка?
Вниз – оно легче. Матросы решали все вопросы быстро. Точка – и ша! И к стенке.
А вверх?
Терпи. Терпи и матерись, поскольку ты – тот же Шариков. Иди, иди в свой гараж, бери молоток и зубило… Кто ж за тебя сделает.
Вчера ходили на заработки. Супруга у себя на работе нашла халтуру, договорилась с единомышленниками, они собрали родню, и мы все дружно, с песней, в ногу, прикрываясь каким-то субботником, обрезали деревья и расчищали старый, заброшенный сквер на краю города; ну и я ж с ними. Работы на два дня, и на каждого работника приходится сумма, которая втрое превышает мою оплату за три ночных рейса на Комсомольск. Ну, львиную долю сделали вчера, на сегодня осталось все собрать, стащить в кучи и подчистить остатки.
Сегодня я на тот сквер не пошел, а пошла вместо меня дочка. Я навкалывался вчера, помня, что доделывать за мной придется дочке… теперь вот маюсь руками и спиной. Несмотря на то, что всю зиму нагружал ту спину под машиной, таки вчера нашинькался ножовкой внаклонку, все тело болит. Ночь спал плохо, сердце колотилось… перетрудился. Сейчас бы поспать с утра – нет, нельзя: надо дотянуть до вечера, а потом попытаться уснуть перед ночным Комсомольском. У соседа ремонт, стучит за стенкой; скорее всего, и вечером поспать не удастся. А руки болят. И у супруги тоже болят, и у дочки будут болеть. Но зато – реальные деньги.
На том съезде (в Магадан бы их!) демократы все себе делят портфели, не отдают землю народу и с пеной у рта спорят, как называть Россию: «Российская Федерация» или просто, как было, «Россия».
Да какая мне разница. Я махнул рукой, да и весь народ, кроме уж особо зараженных этой дурной болезнью – политикой. Налета нет, так буду хоть деревья обрезать; это все-таки работать днем, а платят – как за три ночных рейса.
Спасибо еще, что супруга эту шабашку нашла. Вечером, навкалывавшись, они с коллегами рассуждали, что их рабочие за свою зарплату так бы не пластались, им бы понадобилось дня четыре. Но мы-то работали для себя, за наличные… день год кормит – управились за два дня.
Подозреваю, что придется подремать только за штурвалом. Над нами у соседей пьянка; нет, не дадут отдохнуть перед рейсом.
Я ввожу в строй молодого капитана-стажера. Он работает с левого кресла, а я занимаю место второго пилота, наблюдаю, подсказываю, изредка вмешиваюсь руками. Такое мое амплуа: обкатывать и натаскивать молодых. И этого я практически уже обкатал. Так что вполне возможно, что они с Филаретычем будут лететь, а я… слаб человек… немножко покемарю. Когда уж насмерть засосет. Минут двадцать…
А если и у них накануне полета были свои шабашки?
Я тут полгода летал со вторым пилотом, который очень уж вертится в этой жизни. Молодая семья, нужно жилье, а кто ж тебе его даст. И как на него летчику заработать, если нет ни налета, ни приличной за тот налет зарплаты, да и ту задерживают?
Он в отпуске скорешился с предприимчивыми ребятами, купили КАМАЗ-полуприцеп и стали гонять его с грузом водки и фруктов из Красноярска аж в Полярный. Две тысячи верст по зимнику на первой-второй передаче, в разгаре сибирской зимы. А в другое время зимника нет, и рекой по льду – тоже можно только зимой, и вообще эта трасса – только зимой.
А между Мирным и Полярным есть такая речка, называется Моркока. Не «морковка» и не «морока», а среднее. Но мороки они хватили. Там морозы в долине стоят под шестьдесят, туман, солярка в баках в кисель превращается, ставят обогреватели. В кузове полуприцепа – две бензиновые печки. Лопнет колесо – гидродомкрат не берет, надо двадцать тонн ящиков выгрузить, тогда поднимет. Заменил колесо – грузи водку и фрукты обратно, да бегом, а то замерзнут. И – дальше, вперед, в тумане, а по обочинам – мертвые стоят… машины брошенные. Ими вся трасса отмечена, не заблудишься. И все стараются ту Моркоку проскочить побыстрее… на первой передаче. Колдобины такие, что «побыстрее» может обернуться поломкой рессоры, и встанешь в ряд на обочине уж навсегда; пропадай груз – ноги бы живым самому унести из этого полярного ада.
Он съездил пару раз, вымотался до предела – это был его отпуск, отпуск летчика, за который он заработал себе на трехкомнатную квартиру. Правда, выморщивал он эти деньги с работодателя больше года (помню, все просил рейсы на Полярный, летал, разбирался), и инфляция чуть не съела заработок; но таки квартиру добыл. Не знаю, были ли у него потом проблемы с медициной, но больше на такие авантюры он не решался.
Тот, кто организовал эти поездки с водкой на Север, сейчас наверняка очень богатый человек. Тогда миллионы делались за месяц. А те, кто – рядами вдоль дороги, наверное, и сейчас пластаются за долги. А сколько алмазодобытчиков сковырнулось от той паленой водки – один Бог знает.
И попробуй, разберись потом, отчего это вдруг на ровном месте у летчика, еще молодого и с виду здорового, вдруг останавливается сердце.
Ну что. Слетал я в тот Комсомольск. Стажер справлялся хорошо, я доволен. Вложено в него много, и я к штурвалу не прикасаюсь.
Молодец, парень – грамотно рассчитал снижение. Там, как пройдешь нулевой меридиан Хабаровска, надо камнем падать. Потому что, во-первых, через Троицкое километры получаются не те, что указаны в штурманском расчете: над Троицким разворот в сторону Комсомольска больше чем на 90 градусов, и значительную часть расстояния съест это сопряжение. И, выйдя из разворота, окажешься выше, чем рассчитывал снизиться по тому штурманскому расчету. А надо ж снижаться, а заход же с прямой, а скорость максимальная, и если чуть отдашь штурвал от себя – тут же рявкнет сирена: гаси скорость! Короче: высоты еще много, а километров уже нет.
Во-вторых, зачастую утром в районе Троицкого в воздухе свободно, встречных-поперечных нет, и диспетчер запросто может дать курс прямо на Комсомольск, по гипотенузе – а это то же самое: окажешься выше расчета на близком удалении.
Есть и еще одна особенность: на снижении и на кругу очень часто ветерок попутный. Если не успеешь заранее погасить скорость, то тебя так и протащит выше расчетной траектории снижения.
Так вот, стажер мой дозрел уже до капитанского понимания всей совокупности этих, работающих против экипажа факторов. И при подходе к нулевому меридиану заранее провел предпосадочную подготовку, учел и оговорил все эти факторы, настроил экипаж и сам настроился. Поставил заранее малый газ, и пока Филаретыч докладывал нулевой и связывался с восточным сектором, машина потихоньку тормозилась, тормозилась, а как только дали снижение – сразу камнем вниз! Скорость на снижении потихоньку снова разогналась и подошла к пределу, но высота к тому времени была уже потеряна до необходимой для спокойного, с запасцем, захода с прямой. А тут и напрямую на Комсомольск пустили. Аккурат управился. И капитаны-то со стажем не всегда все эти нюансы учитывают, а этот все разложил по полочкам – и в награду Бог дал ему мягкую, невесомую посадку…
Нет, молодец, грамотный летчик.
Удалось мне и вздремнуть, где-то над Байкалом. Филаретыч уверенно вел лайнер по трассе, экипаж дружно в голос сказал «поспи, командир, мы тут последим», и я попытался найти приемлемую позу на своем прокрустовом ложе. Руки гудели, но я нашел им место, подсунув ладони под седалище… неудобно сидеть, конечно, но как-то все же не так дергает в кистях… и провалился в ярчайший сон. Мне снилось, что самолет падает, а я, пилот, не могу ничего сделать – руки не слушаются, и я не могу понять, есть ли они вообще у меня. Дернулся всем телом и… проснулся, весь в поту. И сон как рукой сняло. Кисти отсидел до мурашек. Потом долго восстанавливался пульс и тяжело стучал в пальцах до конца полета.
И после провального дневного сна, уже дома… стучит… и пальцы не согнешь. Болят руки.
Фронт
Гроза, конечно, страшная. И на нашем пути стоит не одно грозовое облако, а фронт, хороший, ярко выраженный. Холодный фронт. Тучи высятся стеной, наковальни слились в одну серую полосу по горизонту, и белые клубы верхушек, пробивших тропопаузу, проявляются одна за другой на фоне синего неба по мере приближения к ним. Земля-матушка наша таки круглая: за двести километров верхушек не видно, а за сто – вот они, родимые, выплыли.
Перекрывает нам дорогу, там, далеко впереди; а здесь пока стоит слева, почти параллельно… но и нам, согласно проложенному на карте маршруту, скоро поворачивать как раз влево…
– Дай-ка мне… – я протягиваю руку и поворачиваю голенище локатора к себе. – Ничего себе… да их там насыпано… Как обходить будем?
– Пока дырок нет. На масштабе 125 кэмэ, по крайней мере, проходов не видно. Дальше, на 250… да погляди сам, – штурман переключает масштаб. – Рентгеновский аппарат… мать бы его… и на резервном – так же. Бледня бледнёй.
Да уж, аппарат. На бледно-зеленоватом фоне экрана качается слабенький, тоже бледный лучик, высвечивая размытые пятна. Не берет он грозы за 250; старье… надо подходить поближе.
Диспетчер по своему локатору рекомендует обходить восточнее. А нам по трассе скоро поворачивать западнее. По докладам встречных бортов вырисовывается картина: фронт, очень мощный, сплошной, смещается на юго-восток, верхняя кромка местами до 12000, отдельные вершины до 13.
При подготовке к полету на метео я видел на карте этот фронт и знаю, как он стоит, знаю и то, что он разграничивает две воздушных массы: очень теплую, в которой мы сейчас летим, и очень холодную, которая валом катится слева на нас и выдавливает теплый влажный воздух вверх, как из-под катка, и образуется стена гроз. Классический холодный фронт, несущий истомленной от жары земле шквалы, дожди и град, а за ними – долгожданную прохладу. К ночи здесь протащит, вызвездит и успокоится. А сейчас он – в самом соку.
Стена стеной, но должны же быть просветы. Всегда есть дырки, только нынче проходы между тучами узкие, они не укладываются в разрешенные параметры. И – прет, развивается, подогревается солнцем и рвется все выше. Сотни миллионов тонн воды. И среди этой воды, этого пара, тумана, этой электрической напряженности – надо проскользнуть.
Проходили всегда. Обходили стороной, до тех пор, пока не находился проход; лезли, потряхивало, сверкало кругом, вскакивали на секунду в вуаль слоистых облаков, выныривали в тени огромных туч, отворачивали, следили по локатору – и через положенный срок оказывались по ту сторону, оглядывались… мороз по коже…
Если позволял полетный вес, а проходы были узкие, лезли верхом. «Тушка» – может обходить верхом. Я не любитель лазить на границе стратосферы, но когда припечет, можно использовать всю мощь строгой машины и аккуратно, как меня учили старые воздушные волки, перелезать через фронт. Я это умею.
Там, выше тропопаузы, спокойно. Никогда верхняя граница гроз в стратосфере не ровная: отдельные грозовые вершины холмами выпирают из общего слоя вуали, и пройти вполне можно, плавно отворачивая от них визуально.
Но это – если ты забрался выше верхней границы общего горизонтального слоя слившихся наковален. А если попал как раз в нее, то будешь вынужден выдерживать свой эшелон – 11600 или 12100, не видя горизонта, болтаясь по самой верхней кромке и поглядывая на запас по углу атаки. А стрелочка колеблется, подпрыгивает и все норовит подкрасться поближе к опасному красному сектору на циферблате прибора. Это болтанка не опасная, но противная.
Опасная болтанка подстерегает в тех, холмами, вершинах гроз, или рядышком с ними. Туда лучше не попадать. Поэтому и в летных правилах разрешается, если проходы узкие, проходить выше вершин гроз на высоте не менее 500 м. В принципе, обычно над этими хмурыми клубящимися верхушками – уже на сто метров выше их – воздух спокоен. Другое дело, что через полминуты пухнущая вверх верхушка доберется и сюда – да только ты уже проскочил. Но для гарантии правила диктуют: над вершиной – лети на 500 метров выше.
Над самой верхушкой грозового облака полет даже безопаснее, чем полет рядом с облаком, хоть и на гораздо меньшей высоте. Там, в сумрачной глубине, в слое вуали, машину может подхватить случайный, ответвившийся в сторону мощный вертикальный поток. Там самолет может поразить молния, выскочившая из темно-серого, с красноватой мигающей подсветкой внутри, облачного бока. Вот из этих соображений установлена безопасная дистанция: не менее 15 километров от края засветки.
Грозовой фронт – это целая система толпящихся грозовых облаков. На карте он обозначается линией; когда же смотришь на фронт с воздуха, то линию эту едва можно угадать по выделяющимся столбам мощных туч, расширяющихся наковальнями вверх. Зато на экране радиолокатора эти столбы светятся яркими пятнами на общем темном фоне. И тогда хорошо видно, что это – фронт. Причем, не одной линией, а двумя-тремя шеренгами засветок; в середине некоторых из них иногда можно увидеть черные провалы, а дальше, по направлению бегающего лучика, за провалами видны черные тени непроходимости радиоволн. Вот это уже – Фронт!
Бойся! Предвидь! Упреди!
Если решил обойти, щупай локатором на полную дальность, заранее ищи проходы.
Если решил переползти сверху, подготовь экипаж к опасностям, которые можно предвидеть. Вплоть до определения момента начала сваливания самолета и действий по выводу из этого опасного положения. В воздухе все может случиться.
Зачем знать обо всех этих опасностях простому пассажиру? Да он, едва услышав слово «фронтальная гроза», тут же завопит: куда лезешь, ямщик! Давай поворачивай оглобли и садись на запасной аэродром! Будем пережидать! Дай мне стопроцентную гарантию безопасности полета! Я ж газет начитался!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39