И вообще, при чем тут стимул, когда во всем мире люди просто сходятся в одну кабину, выполняют свои функции строго по технологии, самолет в результате этого летит, а хозяин регулярно выплачивает за это много долларов.
Но мы русские люди. А русскому надо любовь и душу. Часто помогает бутылка. Но в моем экипаже как-то это не прижилось.
Видимо, все-таки, объединяет общая любовь к профессии, к Небу. Ну, и мне очень повезло, что все ребята подобрались с высоким чувством ответственности за свое дело и с другим прекрасным чувством: что «я – могу».
Значит, такое оно, наше Дело, что ради него поступаешься мелкими чувствами неприязни к соратнику за его недостатки.
Зато как объединило нас общее чувство, что мы – мастера.
Задело меня это словечко: «интеллигент».
Может, в том моя интеллигентность, что сумел разглядеть высокое чувство мастерства в разных по возрасту, интеллектуальному и культурному уровню летчиках?
Ну, уважаю я Личность. Может быть, в этом корень?
А может, это уроки старших командиров, с кем летал в молодости: интеллигентов Солодуна, Садыкова? Тех, кто не мог нагрубить, накричать, унизить? Тех, кто говорил о нашей прекрасной машине: «Ее люби-ить надо»? Тех, кто умел руками показать, как надо творить Полет?
И в чем, собственно, интеллигентность? Может, что я – не хам? Среди нашего брата всяких хватает – да как и везде. Я хамить не умею. Ругать тоже. Я лучше постараюсь, очень постараюсь – и красиво посажу машину в сложняке. И похвалю помощников. Раз, и два… и всегда. И мы сблизимся пониманием того, что мы – творцы. Мы созидаем Полет. Разные, ворчливые, вроде бы никакими сторонами не подходящие друг другу люди, мы находим общее в нашем деле – хребет! То, чего нельзя сломать никогда. И, может, в этом, в сотворении Полета – наша интеллигентность?
Мы ж не за деньги работаем. Разве наша зарплата – это деньги? Нет, это… подачка. Кость ездовым собакам. А мы работаем ради прекрасного ощущения сбруи на своих плечах и свежего ветра, бьющего в ноздри. И, оторванные от Полета, мы проносим ложку мимо рта.
За усердие и добросовестность в нашем общем деле, за трудолюбие, ответственность и бдительность в полете, я прощу человеку его желчность и ворчливость, умение разевать пасть и рвать изо рта, прощу бесцеремонность или не такую, как бы мне желалось, остроту и скорость мышления. Ну таким его создал Бог; мне не переделать, да я и не имею на это права. Не имею. Я не понимаю слова «перевоспитание». Может, в этом моя интеллигентность?
Пусть человек живет свободно. Пусть ему будет в радость тащить наше общее ярмо, занозы от которого мы все старательно выдергиваем из холок друг у друга.
Не даст такой экипаж ошибиться капитану. Не допустит. Они б себя уважать перестали – они, сотворяющие наш общий Полет, братья мои небесные.
В наших служебных отношениях я никогда не навязывал членам экипажа своего, командирского мнения, ну, в редких случаях, когда нет времени обсуждать – на то и единоначалие. Но мне было больно, что не успеваю втолковать человеку, и он страдает, он унижен приказом. Да, впрочем, я и не помню, чтобы кто-то упирался – мы всегда как-то приходили к единому мнению. Не умею я ломать людей, а убедить – могу. Так, может, в этом интеллигентность?
А теперь эти ворчуны нависают над молоденьким вторым пилотом и, как родному сыну, с грубоватой нежностью втолковывают, что такое хорошо и что такое плохо. Им очень хочется, чтобы его планка держалась на том же уровне, что держим мы, а если даст Бог – то и выше. Одухотворенность экипажа витает над неокрепшим и еще чуть робким щенком – а ведь вырастим, натаскаем доброго ездового пса, может, и вожака.
Нам – НЕ ВСЕ РАВНО. Вот в этом, может быть – и наша, и вселенская интеллигентность.
Проза жизни
В каком-то приснопамятном перестроечном году, может, в 91-м, собирались бастовать летчики. Требовали от правительства повышения пенсий.
Правительство требования летчиков удовлетворило, забастовку отменили, расплывчатые пенсионные обещания замылились и растаяли в очередном витке инфляции, а я, капитан тяжелого воздушного лайнера, снова считаю свои гроши, прежде чем идти в гастроном, и снова не могу купить себе башмаки на работу.
В холодном гараже висит подцепленная крюком за ребро старая машина – пятнадцатилетнего возраста проржавевший «Москвич». Вещь в хозяйстве очень нужная, но денег на ремонт нет, и я задумал провести хотя бы сугубо необходимые работы своими руками. Вырубил сгнившие пороги, подогнал купленные в автозапчастях полуфабрикаты и ставлю их на место, укрепляя саморезами, предварительно намазав посадочные места разведенным в бензине пластизолом – резино-битумной смесью, которой у нас на аэродроме заливают швы между бетонными плитами. Крепление мертвое, когда этот пластизол схватится. Держит лучше сварки. И не ржавеет потом, не боится влаги.
Сгнившие напрочь узлы под домкрат самостоятельно вырезал из листа железа, выгнул, выклепал в тисках холодным способом и тоже приладил, на эту же мазь, с шурупами. Руки все в этой резине, пальцы сбиты, кисти вечерами болят, спать не дают.
А кто ж за меня сделает.
Мой бортинженер Алексеич, рукастый человек, вообще с оптимизмом смотрит на будущую разруху. Он и слесарь, и столяр, и сапожник. «Каблуки сбились, а переда ж еще целые. Что-нибудь придумаем. А летом – и вообще: транспортерную ленту взял, вырезал подошвы, а к ним присобачил ремешки – и Васька не чешись».
Это поговорка у него такая: «и Васька не чешись» – что-то вроде заокеанского окэя.
Мы с ним единомышленники в плане своей будущей автономии. Мы настроены выживать буквально натуральным хозяйством. В детстве у меня были валенки с калошами, куфайка, вода из колодца и дрова – в старости, скорее всего, будет то же самое. Куфаек только, телогреек ватных, нынче точно уже не найти. Ну, будем донашивать аэрофлотские пальто.
Сколько их, таких вот стариков, с седой неряшливой шерстью на морщинистой шее, донашивают эти пальто да поддернутые, дудками, синие аэрофлотские штаны… Старого летчика по ним сразу узнаешь в толпе строителей коммунизма. Да еще по такой же сморщенной и вытертой добела летной кожаной куртке на молнии. А на ногах – старенькие кеды… И запах перегара. И пустые, беспросветно пустые глаза старого орла с подрезанными крыльями…
Мы-то еще до таких лет не дожили. Мне вот еще только предстоит выдать дочь замуж. Чего-то ж наскрести на свадьбу. Прикидывали тут с супругой… человек на 25 скромно на стол накроем. Спирт, говорят, в Москве появился, в пластиковых бутылках, импортный, «Ройял» называется; хвалят. Разведем. Подкрасим. Крикнем: «Горько!»
Горько, конечно. Обдуренный мы народ.
Осыпается со стен мишура обязательных в прошлом портретов вождей, стендов социалистического соревнования, социалистических же обязательств перед… а черт его знает перед кем; каких-то комсомольских прожекторов, стенгазет, списков парткома, профкома и какого-то народного над кем-то контроля, каких-то очень добровольных дружин, трудовых коммунистических субботников, ленкомнат, замполитов, грамот, вымпелов и значков, званий ударника какого-то коммунистического труда и коллективов этого же труда, парадов, рапортов и демонстраций, лозунгов, призывов, пионерских салютов и линеек, детских пионерских же «речевок»… по которым любой свободный человек с чувством гадливой жалости может убедиться, как мы с детства духовно кастрируем своих детей.
Позабыты десятки, сотни… да тысячи сурьезных партейных песен – о Ленине, о Сталине, о Партии, о комсомоле, да пионерских задорных. Ох, бушевала жизнь… И шибала слеза из глаз старого большевика… «Это время гудит – Бам-м-м!»
А ездовой пес все садился в свое жесткое, раздолбанное кресло и перемещал массы по звездному небу. На земле колыхались знамена, а я после ночного полета, умывшись вонючим потом, никак не мог заснуть под лучами утреннего солнца. И не видел я никакой связи между моим конкретным тяжким трудом в небе и всей этой громадной горой наконец-то канувшего в Лету и ей-богу выгнавшего ее из берегов политического хлама.
А вокруг да около шныряли миллионы прихлебателей, дружно лающих лозунги и потихоньку отгрызающих лакомые кусочки от вязко текущей своим путем бездумной жизни. И сотни и тысячи борзых работников идеологического фронта ретиво и вдохновенно высасывали из пальца все эти речевки и заклинания, возлагали их на музыку и вдалбливали массе.
И теперь они же, под модной личиной демократов, собрались на какой-то очередной съезд и пытаются так же гуртом, стаей, вырвать большой и лакомый кусок себе, деточкам своим, а другая стая, партия – себе, своим деточкам. А давно ли были секретарями райкомов…
Ну а мне – крохи. Пищевая кость. И скажи спасибо какой-то там партии, что она тебе доверила штурвал и ямщину.
Бастовать собрались летчики. Чтоб и ездового же пса за человека посчитали.
Цены выросли в тридцать раз, а зарплата за это же время – в пятнадцать.
На днях проиндексировали наши пенсии, и если пересчитать по этой пропорции, то… за что боролись, на то и напоролись. Выбастовали.
…Все утро мотался по магазинам, наивно пытаясь сдать накопившиеся молочные бутылки. Но когда они подорожали, не стало тары. Вот так, вдруг, сразу и не стало. Натаскался только сумок, пешком, теперь вот спина болит. Но еще сходил в гараж, принес картошки и баночку прошлогоднего топленого масла из погреба. Супруга до вечера пластается на работе, а у меня выходной. Выходной у капитана тяжелого реактивного лайнера. А в ночь – Комсомольск.
Белье намочено в ванной, стиральная машина дохлая, свет периодически отключают. Надо хоть рубашки руками… И обед надо готовить, он же ужин… так у нас же электроплита, надо ждать, пока дадут свет. Картошки нажарить, да свои огурцы соленые, да еще заветная банка сайры: когда-то ухватил во Владивостоке ящик – вот последняя на дне катается.
Спина болит, лечь бы, но от этого спина болеть не перестанет. И руки тоже.
Как и пять, и два, и год назад, советский человек сейчас абсолютно не уверен в том что: будет ему работа или нет, выгонят – не выгонят, выпорют – не выпорют (ибо все мы работники хреновые); а, кроме того: обворуют или нет квартиру, дачу и гараж (у кого еще та дача и тот гараж есть), не прибьют ли на улице, не снимут ли зимой шапку, не изнасилуют ли ребенка…
Это, повторяю сто раз – привычный, обязательный гнет «совковой» опаски. Да еще, как тот грабитель за углом, куда бы ты ни пошел, тебя везде подстерегает и прыгает в глаза табличка чисто нашенского, немыслимого за рубежом содержания: не курить – не сорить, закрыто на обед, учет, ушла на базу, закрыто ввиду болезни продавца, приемщика, мастера; ввиду ремонта, аварии, стихийного бедствия – да просто не хочу работать… пошел ты на… Вали отсюда! Ходят тут…
И я уныло поворачиваюсь и ухожу по указанному адресу, вечный проситель и пресмыкатель перед мелким хамом. Всю жизнь мы по этому адресу только и ходим. Всю жизнь. Вот это – наша жизнь.
Я цепляюсь за остатки порядка, еще, как мне представляется, существующие в моем Небе. Так же хватается за них мой коллега, военный летчик, так же убегают от бардака жизни в свою профессиональную среду моряк, железнодорожник. Изверившийся шахтер колотит каской о мостовую; бабульки жмутся под красные знамена и стучат ложками по пустым кастрюлям – все хотят порядка, гарантий и денег. И все хором орут: дай! Дай!
На митингах нас, «совков», агитируют, что вот эти все перемены, перестройки, свистопляски в верхах – и затеяны ради того, чтобы не посылали нас подальше эти надписи… Я – не верю.
Мы еще не догадываемся, что в мутной воде родились и тихо наливаются силой монстры. Будущий губернатор еще даже и не мечтает о яхте, и фамилии нарождающихся олигархов стоят в ведомостях на зарплату в общем ряду инженеров и прочих служащих. Но ушлые из ушлых уже создают свои банки, разводят водой технический спирт и суетятся одолжить как можно больше денег, нагрести кредитов, чуя впереди сумасшедшую инфляцию.
Я, в наивняке своем, даже и не предполагаю, что продавщица гастронома, лениво поглядывая нынче на огромную очередь (по четыреста грамм в одни руки!), когда-нибудь будет хватать меня за рукав и затаскивать в свой занюханный ларек: «Вы только взгляните… что Вам угодно?»
Еще рубщик мяса считается выдающейся личностью.
Мы убиваем время в очередях.
На элементарном, бытовом, потребительском уровне, в сознании обывателя сила Государства состоит, в частности, и в том, что устойчиво существуют столетиями сложившиеся отношения и связи, вера, уклад, фундамент, основа, незыблемое, то, что было, когда ты еще не родился, то, что и сейчас есть и будет всегда – вот эта старинная булочная за углом… водка за два восемьдесят семь… масло в пачках… «Боря, отруби мне на котлеты, на рубль»… «нарежьте, пожалуйста, докторской, грамм 50»…
Ага. Вам что – может, еще и пожевать?
Ладно. Растолкал бутылки по балконам, пусть себе пылятся, растут в цене.
Пока, слава Богу, слава Аллаху, слава Всевышнему! – не перегорел телевизор, работают холодильник и старенькая стиральная машина. И этаж у нас невысокий – а ведь лифт отказывает через день.
Тем и страшны революции, подобные нашей, Великой, – что рушат основы. Никогда не вернется старое. В церкви будет клуб. Больше не будет неравенства – все у нас теперь равны, и кухарка заседает в Верховном Совете, назначает пенсию летчику. Нет и не будет больше каст, не будет элиты, у которой с детства прививается и веками культивируется хороший вкус и хороший тон – и неприятие дурного. Нет! Все теперь равны… на уровне, определяемом тем коротким словом, которое пишут на лестничных клетках наши дети. Наше будущее. Вот на этом, низменном, донном уровне мы стали все равны. Иди на… короче – свободен! Брат мой. Вали отсюда.
Нет неравенства – нет стимула. А зачем? Зачем выше лезть?
И через полвека родина интеллигенции становится племенем троечников.
Пролеткульт… пролёт над культурой. «Водка – кака!» Все силы на борьбу с пьянством и алкоголизмом!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39