Как Бог определил.
- Вы верующая?
- Да.
Вера Николаевна встала с кресла, прошлась до крохотной своей прихожей молчком, по уши залезши в белую кофточку, остановилась возле меня, словно затрудняясь что-то предпринять, и, наконец, сказала каким-то новым тоном, словно на пробу, без уверенности, что надо это говорить:
- Вы меня подбодрили. Я пишу воспоминания... решилась, наконец. В надежде, что меня поймут... хоть кто-то, кого-то сумею очаровать ароматом страшных, но по-своему прекрасных сороковых-пятидесятых... - Старушка дернула подбородком в сторону письменного стола, где лежала зеленая общая тетрадь, а поверх - синяя шариковая ручка. - Взгляните. И честно скажите, интересно читать или нет. Я хочу на вас проверить, поймет ли меня молодежь... Это же так важно - понять!..
Она открыла зеленую тетрадь не на первой странице, а где-то в середине и легонько надавила на мое плечо, чтоб я села к столу.
Читать оказалось легко, почерк был достаточно крупный и ясный. Но я поначалу удивилась, к чему была такая долгая подготовка, если мне предстояло узнать о том, что "... первая немецкая бомба, упавшая на Минск, потрясла меня, тогда молодую артистку местного театра. Вообще, нас всех, мирных жителей, война застала врасплох. Дороги войны стали и моими дорогами. Мне с моей двенадцатилетней доченькой пришлось пробираться к своим через линию фронта. У нас в Ленинграде была родня. Мы спешили туда. Я же не могла даже предположить, что Ленинград станет могилой моей доченьке. Она умрет от голода и болезней. Сейчас это трудно понять, почему дни и ночи проводила в госпитале, помогая выхаживать раненых, а не сидела со своей Нелличкой... Но мне казалось, как и всем, кто был воспитан в преданности идеалам гуманизма. Любви к Отечеству, нельзя на первый план ставить личное... Ах, Боже мой! Сколько вокруг смертей!"
И вот что дальше, дальше-то! Я уже не читала, а словно глотала слово за словом в спешке и боязни, что кто-то помешает, оторвет, выхватит из рук тетрадку в клеточку: "Ах, Боже мой! Сколько вокруг смертей! Хотя понимаю - не танцзал, богадельня, и все-таки... За каких-то полтора месяца - Мордвинова, Обнорская, Козинцов... Кто следующий? Деточка, что-то в тебе есть такое милое, чистое... Неужели это осталось только на дальних окраинах нашего некогда великого государства? Может быть, я, конечно, ошибаюсь, но почему-то уверена ты мои откровения мне во вред не употребишь..."
- Никогда! Ни за что! - сказала я вслух.
"Никак, - писала Вера Николаевна, - не могла встать с постели Томочка Мордвинова, пройти к противоположной стене и включить кипятильник! Темная история! Мрак! Ее убили! Ее перед смертью видела Фимочка Обнорская. Проскользнула к ней, когда там никого не было. Она всегда была девочкой с ветерком, веселушка, дегустатор мужчин, но жалостью обделена не была. Она знала, что Тамара больна и лежит. Ее удивляло, что к ней стараются никого не пускать. Объясняют её тяжелым состоянием. Но Фимочка прошла лагеря и улучила момент, когда у Мордвиновой никого не было. Тамара сказала ей кое-что... в сущности, последние слова перед смертью. Возраст их давно примирил. Отдельные вспышки неуемного Томочкиного правдолюбия Фимочка не принимала близко к сердцу. У них было много общих воспоминаний. У них у обеих погибли детки в войну. Они знали лагеря. Они знали и успех у зрителя. Им уже нечего было делить. Фимочка, видимо, сердцем почувствовала, что Томочке надо выговориться, и пришла к ней. Томочка произнесла с трудом странные слова: "Не хочу дарственную! Хочу на свою дачу! Там пионы, флоксы, солнце... У меня сломана нога... Сливкин?.. Боюсь! Врут! Убьют! Помоги! Я без ноги! Сломала!"
Фимочка решила, что это какой-то бред, что Тамара ерунду какую-то порет... Но когда на следующую ночь случился пожар и Тамара погибла... Фима перевозбудилась и решила посекретничать со своей приятельницей-монтажницей, позвонила в Москву, передала той, что говорила ей Мордвинова и про пожар... Я все слышала. Сидела в лоджии и слышала. У нас же теперь у всех окна-двери открыты. Теплынь. Но, видимо, не одна я слышала, а кто-то еще... Иначе же чем объяснить, что в скором времени умирает и вполне жизнедеятельная Серафима Андреевна? Она же только что закончила писать свои мемуары! Триста страниц убористого текста! Она многих тут, и меня в том числе, заразила писательством... Читала нам отрывки. Я несколько раз пыталась прорваться к ней, навестить, но меня не пустили... Сказали, что пока ей трудно общаться, но дело идет на поправку. Когда же она, по сути дела, погибла - распустили слух, будто она даже хвасталась, что убьет Мордвинову за то, что та ей давно ненавистна. Ложь! Выдумка! Тайная и мрачная история! Но как хороши были минуты затишья, когда Ленинград не бомбили! Как хотелось, чтобы эти минуточки длились, и небо не вздрагивало от разрывов, и не рушились дома... Я ещё ничего не рассказала о том, как мы с Томочкой таскали обледенелые ведра с Невы, как стирали кровавые бинты, как пели на два голоса в палатах "Вьется в тесной печурке огонь..." Вообще удивительно было это стремление больных, искалеченных голодающих людей к искусству. Надо было видеть, с каким блеском в глазах все мы, измученные войной, и сестрички, и нянечки, и раненые, слушали по радиотарелке голос незабвенной Ольги Берггольц:
В бомбоубежище, в подвале,
Нагие лампочки горят...
Быть может, нас сейчас завалит.
Кругом о бомбах говорят...
Я никогда с такою силой,
Как в эту осень, не жила.
Я никогда такой красивой,
Такой влюбленной не была...
Это - чистая правда. Берггольц сказала её за всех нас, блокадников..."
В дверь постучали и сразу же вошли. Аллочка, чистенькая, свеженькая, улыбчивая, как всегда.
- Ах, и ты, Наташа, здесь...
- Я её задержала... попросила прочесть страничку мемуаров.
От Аллочки не укрылось, что Вера Николаевна захлопнула зеленую тетрадь. Надо было как-то загасить Аллочкин интерес... Я схватила тетрадь со стола, пролистнула и, к счастью, открыла на той самой странице, где Вера Николаевна цитирует Ольгу Берггольц:
- Смотри, Аллочка, тут про Ленинградскую блокаду и стихи такие печальные: "В бомбоубежище, в подвале..."
- Ах, это, - Аллочка улыбнулась лучезарно, пошевелила пальчиками в кармашках белого халатика, произнесла просительно:
- Вера Николаевна! Миленькая! Вы забыли кое-что важное. Большую дату! Крупную!
- Что же? Какую? - старая женщина отпила из чашки травяной настой. Она явно не хотела смотреть на Аллочку.
- Ну как же! Вашему мужу исполняется девяносто три года!
- Да, конечно... только в следующем месяце...
- Правильно! Но Виктор Петрович сказал нам всем готовиться уже сейчас... Он велел спросить, какую картину вашего мужа надо заказывать, чтобы смотреть здесь.
- Я подумаю. Скажите Виктору Петровичу "спасибо".
В дверь опять постучали. Вошла сестра-хозяйка тетя Аня, положила свои крепкие руки поверх высокой груди локтями вверх:
- Верочка Николаевна, милая вы наша, какие цветочки-то ваш супруг особенно любил? Какой букет под его портрет поставить?
- Какие... - старая актриса пожала худыми плечами, острыми даже под мягкостью белой кофточки. - Флоксы. Именно флоксы.
- Но флоксов-то нет, рано ещё им, - сказала тетя Аня. - Надо что в начале июня цветет...
- Ну тогда... Очень любил сирень белую.
- Это можно. Это мы сделаем.
И ещё один стук раздался в дверь. И почти все комнатное, без того невеликое пространство, заняла крупная фигура бородатого искусствоведа-общественника.
- Что я вижу! - воскликнул он. - Сколько прекрасных женщин! Вера Николаевна, Виктор Петрович прислал меня, чтобы спросить, какое фото вашего мужа вы хотите, чтобы висело в комнате отдыха в связи с его юбилеем...
- Я подумаю...
- Подумайте, подумайте, голубушка... Время ещё есть. Но как же оно бежит, несется, проклятое!
- Да, это да, - отозвалась Вера Николаевна. - Остается только удивляться: сколько чего было и прошло...
Откуда ни возьмись - старушка-циркачка в шляпке-цилиндре Ава Пирелли:
- Вообразите! Время несется! Но событий не становится меньше! - она поигрывала стеком с обломанным кончиком: - Вообразите! В Америке устраивают конкурсы крошечных девочек! Их наряжают в платья баснословной цены! Матери сходят с ума! Они рыдают, если малышке отказывают в призе! Я никогда бы не позволила мучить свою Ларочку! Я любила её. Если бы она была жива подтвердила мои слова. Ей было всего тридцать лет, когда она получила это страшное воспаление от гриппа... Если бы она не умерла, она бы родила мальчика или девочку...
- Авочка, душка, - позвала её Вера Николаевна, зябко кутаясь в белую шерстяную кофточку, - вы ещё не видели кошечку, которая лежит на солнышке у самого входа в наш дом? Очаровательная кошечка! Можно погладить.
- О! Вообразите, я давным-давно не гладила кошечек! Хотя когда-то у меня их было целых три... Я сейчас же... сейчас же...
- Да, да, душенька, идите! Доставьте себе маленькое удовольствие!
Видимо, сообразив, что пора и честь знать, Георгий Степанович повелел:
- Все, все посторонние вон! Сколько нас понадобилось!
Он первым вышел в коридор, за ним тетя Аня и Аллочка. Меня Вера Николаевна задержала, сказав:
- Наташа, попрошу... надо вытащить с полки чемодан.
Когда мы остались одни, поманила меня пальчиком, сказала в ухо:
- Не верю им! Никому! - отодвинула ящик стола и сунула зеленую тетрадь вглубь. И опять громко: - Печальное это мероприятие - старость, глухая старость. Как сказал Феллини: "Я чувствую себя самолетом, у которого нет аэродрома. Мой зритель умер." Восемьдесят пять! Разве я могла представить, что доживу до столь невероятного возраста!
И мне опять на ухо:
- Я должна что-то предпринять... Я одна осталась, деточка, одна за всех...
Мне захотелось взять ручку-лапку этой старой, одинокой женщины, потерянной в чуждом, чужом для неё времени, и согреть её, что ли...
Зазвенел маленький, на батарейках, будильник... Время ужина. Мы вышли с Верой Николаевной вместе. Но прежде она мне успела сказать:
- Я кое-что надумала. Вы мне в этом поможете. Завтра скажу, что и как...
"Завтра" встретило меня в Доме странными, косыми взглядами... Здоровались ссо мной молчком и сейчас же быстро проходили мимо. Я делала вид, будто ничего не замечаю.
Разъяснила случившееся Аллочка. Она вышла в мою кладовку, когда я там возилась с тряпками-порошками:
- У Веры Николаевны пропали её мемуары, зеленая тетрадь. Она тебе ещё показывала и нам. Куда делась? Кто такой любопытный? Может, ты случайно взяла?
- Да ты что!
- Ну вот я и говорю, что тебе она незачем, но кое-кто думает, что ты...
- С ума вы все, что ли, посходили?! Ну зачем, зачем мне сдалась тетрадь этой старухи? Я к ней из жалости... Из чистой жалости! Когда пропала-то эта?
- Вера Николаевна говорит, что видела её после ужина. У нас вчера Довженко показывали, чушь жуткая, а этим старикам нравится... "Земля". Там ещё убивают тракториста, а его невеста, вся голая, мечется, страдает... Старики не плачут.
- Да я ушла сразу после ужина! Я кино не смотрела.
- Ну все равно... Мало ли... Вера Николаевна слегла. Давление. Тебя вспоминала.
- Пойду к ней... Если она думает, что это я...
- Ты что! Там врач, "скорая"... Отходят - тогда можешь... Ты весь дневник прочитала? - спросила как бы между прочим. - Очень интересный он, что ли?
- Про войну, про блокаду и стихи...
Я с трудом сдерживалась, чтобы не помчаться в комнатку Веры Николаевны, чтобы не закричать: "Никакой чужой тетради я не брала! Вера Николаевна, неужели вы могли поверить, что я зачем-то украла вашу тетрадь?!"
Однако, свободившись от Аллочкиного присутствия, подумала уже спокойно и здраво: "Провокация. Кто-то из них украл мемуары. Может, сама Аллочка. Заподозрила что-то неладное и украла... и прочла. И не только она. Теперь они в курсе, что знает Вера Николаевна. Для неё это ой как опасно! Ой, как! Надо что-то сделать... предпринять... Но что?"
Я брела по коридору, таща пылесос и ведро с водой. Мимо промелькнул со своим чемоданчиком Мастер на все руки Володя. Кивнул мне на ходу. Опять, значит, у кого-то что-то сносилось и потекли краны?.. Что ж, обычное дело... Хотя...
Я убирала у сценариста Льва Ильича Путятина, когда в открытую дверь вошла Аллочка и сообщила:
- Нашлась тетрадка! Среди книг. Она её, Вера Николаевна, и засунула туда. Засунула и забыла. Теперь на тебя никто из персонала коситься не будет. У стариков с памятью сплошные проблемы. Дырки у них вместо памяти. Но скандал поднимут обязательно. Не переживай!
- Вера Николаевна рада?
- Ну... довольна... Лежит, правда... Ох, Наташка! - с неожиданным исступлением, хотя и тихо, проговорила она. - Как я устала! Как устала! Запри дверь! Быстро!
Я поспешила выполнить просьбу. Аллочка скрылась в ванной, заперлась там... Вышла почти сразу как ни в чем не бывало, но взгляд отуманился, растекся...
- Ой, привыкнешь, - посочувствовала. - Я вот хочу завязать...
- Не лезь не в свое дело! - обрубила она.
И ушла совсем, гордо, пряменько поставив головку в белом крахмальном колпачке.
Вернулся с прогулки Лев Ильич, устроил в кресле свое костлявое, угластое тело, заговорил о том, что я никак не могла принимать близко к сердцу после всего случившегося. Я не поверила, будто зеленая тетрадка вовсе не пропадала у Веры Николаевны, будто во всем виновата её стариковская забывчивость... Хотя кто знает, кто знает... И, все-таки, нет, при мне Вера Николаевна положила тетрадь в стол. Видно, там она и лежит у неё по обыкновению. И лежала, пока кто-то не взял. Что-то будет теперь? А будет обязательно. Или я накручиваю опять?
- ... не надо слишком многого требовать от жизни, - говорил, между тем, Лев Ильич, вероятно, надеясь, что я слышу, внимаю, вбираю его ценные слова, потому что, кстати, он, действительно, известный кинодраматург и в свои сегодняшние восемьдесят три пишет на заказ сценарии, - надо быть благодарным Богу уже за одно то, что живешь. Сколько погибло мужчин, женщин, детей за те годы, что я, например, прожил! Сколько ухнуло в бездну несбывшихся желаний, упований! Терпеть не могу старческое дребезжание-брюзжание! С утра подойди к окну и скажи солнцу: "Здравствуй!" Я вышел целым из окопов второй мировой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44