Старикам дозволяется быть любопытными, обо всем расспрашивать; ежели не будут осведомляться о происходящем, уйдут из жизни, многого не узнав; а посему пусть расспрашивают, что на свете нового, о чем говорят, что вокруг делается; к тому же личности подобает желание знать, что в мире происходит. Да извинят им сухость обхождения, старческой сухостью темперамента порожденную, и да умеряет их суровость чрезмерную живость и неразумный смех молодежи. Разрешается старикам умалять себе годы настолько, насколько другие им прибавляют, либо насколько сами они себе прибавляли в юности..Прощается им раздражительность и нарекания, когда им дурно услужают ленивые слуги, дважды им враги, – как хозяевам и как старикам; к заходящему солнцу люди оборачиваются задом, а к восходящему – лицом. Особливо когда видят, что их ненавидят неблагодарные зятья да пожилые снохи. Пусть заставляют себя уважать и слушать, говоря: «Послушайте старика, молодые, – когда он был молод, его слушали старики» . Наконец, повелеваем им не зубоскалить, но держаться сурово и всегда быть правдивыми, как того требуют их зрелость и достоинство.
Сии законы зачитаны были во всеуслышание, другие же, еще более важные, секретно, и старцы приняли на себя сии обязанности, хотя иные называли это привилегиями.
Затем, перевернув страницу и обернув лицо к противоположной стороне, Секретарь, гневно повысив голос, зачитал следующее:
– Извещаем стариков поневоле, кто прогнил, не успев созреть, одряхлел, не достигнув старости, тех, кто, прожив много лет, жил мало:
Во-первых: да поймут и убедятся, что они действительно стары, – не по зрелости, так по дряхлости; не по знаниям, так по притязаниям; не по заслугам, так по недугам.
Item, подобно тому, как молодым запрещается жениться до известного возраста, так и старым – после известного возраста; на молодой – под страхом смерти, на красивой – под угрозой лишиться имущества и чести. Да не посмеют влюбляться, тем паче в любви изъясняться, ниже играть роль обожателей – под страхом подвергнуться осмеянию; зато им разрешается гулять на кладбищах, куда некая дама послала влюбленного старца как молвою помолвленного со смертью.
Item, запрещается им прибавлять себе годы и, доходя до бесстыдства, уверять, будто им девяносто, а то и все сто; этим они не только обманывают простаков, но и обнадеживают негодников, и те не спешат оставить свои беспутства. Пусть не заботятся о нарядах те, кого ждет саван, и пусть уразумеют, что платье, приличное для молодого, на них покажется шутовским. Пусть не франтят, не носят беретиков, ни крошечных, остроконечных шляп, плоеных воротников, панталонов с буфами, всем на посмешище. И да не будут занудливы те, кто некогда были блудливы, и да не проповедуют, подобно волку, пост давно насытившиеся. А главное, пусть не сквалыжничают, не жадничают, не живут бедняками, чтобы умереть богачами; пусть поймут, как глупо и как жестоко к себе самому отказывать себе во всем, самому недоедать, чтобы потом обжирались неблагодарные наследники; одеваться в старье, чтобы для тех в сундуках сберечь новые платья.
Далее, присуждаем им каждый день вставать с новой хворью, при сохранении всех прежних. Да будут их стоны эхом былых утех – прежде стонали, что удовольствия кончились, теперь – что страдания не кончаются. Как радости – имущество движимое, так горести да будут недвижимым. Пусть старики непрерывно трясут головою, отнюдь не отрицая свои годы, но кивая смерти; пусть непрестанно дрожат и от отвращения к нынешней свой наружности и от стыда за прошлое свое беспутство. И пусть помнят, что живут в долг, – и не для того, чтобы заполнять радостями жизнь, но чтобы заполнять могилы. Пусть невольно плачут те, кто так охотно смеялся, и Гераклитом станет в старости, кто Демокритом был в юности.
Item, пусть терпеливо сносят насмешки над собою, над своим поведением со стороны молодых, когда те говорят о старческих причудах, прихотях, маниях, – молодежь этому научилась от них самих и мстит за прежних стариков. Пусть те, кто так и не стал взрослым, не дивятся, что с ними обходятся как с детьми, не сетуют, что родные дети не воздают почет тому, кто не сумел основать род. Пусть тот, кто одною ногой стоит в черной могиле, не стоит другою на зеленом лугу наслаждений: зелеными да не будут те, кто уже иссох, и не походят на вертопрахов те, кто рассыпается в прах. Наконец, пусть ходят соответственно тому, что они суть: удрученные, склоненные к земле – будущему своему пристанищу, – неся бремя горба, не мудрости, и платя удушливым кашлем подушную дань старости.
Налагаются на них сии повинности, а также многие другие, и да сопутствуют им проклятия родственников и сугубые – невесток.
Когда торжественное чтение завершилось, морщинистая королева повелела, чтобы к ее ветхому трону приблизились Критило и Андренио, каждый со своей стороны. Критило она протянула руку, на Андренио наложила руку. Критило получил от нее посох, похожий на скипетр, Андренио – посох-палку. Критило седина пожалована как венец, Андренио – как напоминание про конец. Критило почтили званием старца, Андренио – прозвали старичком, даже старикашкой. После чего королева отправила их пройти последний акт трагикомедии жизни – Критило вел, Андренио следом брел. Тут Старость обернулась к Времени, доверенному своему министру, и велела дать им дорогу – как ни ужасны узилища Старости, многим они что кущи райские, лишь бы дальше не идти, на бойню не угодить.
Сделав несколько шагов, отнюдь не торопливых, встретили странники подонка, прегнусного типа, – каких на каждом углу по дюжине, – Андренио с удивлением на него поглядел, Критило же вмиг разглядел: оба поняли, что он из тех, у кого язык дырявый, – слова так и текут, а мыслей самая малость. Есть молодчики похуже тех, у кого в одно ухо входит, в другое выходит, – нет, у этих-то входит в оба уха, но тут же уходит через язык, да с таким недержанием речи, что внутри ничего не остается, будь то серьезное дело, важный секрет, заветная тайна: ни о своей, ни о чужой беде они не промолчат, особенно как от гнева или веселья во рту жар подымется – собеседнику даже не приходится ссылаться, искренне или притворно, на незнание или подзадоривать возражениями. Этакий пустобрех ни в чем не знает удержу, сам признается, что не способен ни желудок сдержать, ни со своим языком справиться. Полдня не сохранит тайну, и потому его величают «дон такой-то, язык без костей». Кому надо что-либо разгласить, да побыстрее, пользуются им, как дурачком безмозглым. Попробуй открой ему секрет, он прямо лопается от желания выболтать. Горе тому, кто, по неведению или оплошности, пустомеле доверится, – оглянуться не успеешь, как вытащат тебя на площадь, к позорному столбу, даже четвертуют. И напротив, те, кто пустомелю знают, так устраивают, чтобы он прослыл автором того, что им самим высказать неудобно. Короче: разносчик сплетен, подставной язык (не лицо!), не bello dicitore , но гадкий пустослов.
Итак, этот тип, андалузец по многословию, валенсиец по легкомыслию, сущий сицилиец, шарлатан, взялся вести наших странников, ни на миг не переставая молоть вздор. Кто сочтет, сколько он нагородил за всю жизнь! Сплюнуть боялся, чтобы не перебили; ни о чем не спрашивал, чтобы собеседнику не дать ответить: недаром есть поверье, что у таких вся слюна превращается в слова, потому их речь – сплошная дрянь.
– Идите за мной, – говорил он, – я сегодня же приведу вас в прекраснейший дворец, многие о нем слыхали, только счастливцы его повидали, все туда стремятся, мало кто попадает. Что это за дворец? – спросил он сам у себя и, с таинственной миной да загадочными жестами, сообщил по большому секрету: – Это дворец Веселья.
Слышать такое было приятно, но странники сказали:
– Как бы не оказался он Комнатой Смеха! Где это видано, где это слыхано – дворец Веселья! До нынешнего дня не встречали мы человека, который хоть бы упомянул о таком дворце, зато слыхали о других – заколдованных, с сокровищами мнимыми.
– А вы не удивляйтесь, – отвечал новый знакомец, – кто туда попадает, ни за что не уйдет. Дурак был бы он, когда б оставил тамошние удовольствия и вернулся к здешним мытарствам.
– А ты? – спросили они.
– Я – исключение. Я оттуда ухожу, чтобы не лопнуть от желания рассказать всем и повести туда счастливцев, которых встречу. Пошли, пошли, там вы увидите Веселье собственной персоной, а уж оно-то поистине персона: лицо сияет, круглое, как солнце, недаром говорят, что у круглолицых красота сохраняется на десять лет дольше, чем у длинноносых и длиннолицых. Оттуда подымается в небеса Аврора, когда она всего румяней и улыбчивей. Все обитатели того сераля – дружки-выпивохи, живут, пока пьют, все румяны, здоровы, веселы, с хорошим настроением и с хорошим вкусом, а уж виночерпии отличные.
– Даже неприличные, – добавил Критило. – Но скажи нам, неужто там на каждый божий день хватает радостей да добрых вестей?
– Конечно! О дурных там не думают, знать их не хотят и слышать не желают, а сообщать их строго запрещено. Беда пажу, который об этом забудет, – тотчас прогонят. Там только развлекаются, да новые комедии смотрят. На каждый день своя потеха, а то и две, сплошное piacere, piacere и еще piacere .
– Неужто там не знают капризов Фортуны и перемен Времени? Неужто луна всегда в полнолунии? Радости не перетасованы с горестями, черви с пиками, бубны с трефями, как повсюду?
– Нисколечко! Потому что там нет угрюмых, упрямых, вздорных, брезгливых, брюзгливых, недовольных, печальных, злобных, ехидных, ревнивых, наглых – и что самое главное, – нет соседей. Оттуда изгнаны духи уныния и раздора, нет огорчений, усталости, болезней. Хоть провались весь мир, там всегда хорошо обедают и еще вкуснее ужинают. Там нет недостатка ни в питухах, ни в тетерях, неведомы досада и стыд. Одним словом, каждый глоток – услада для глоток. Поистине никакая Хауха , никакая Куканья не сравнится с той обителью, где умеют не скучать от niente .
– Удивительно! – воскликнул Критило. – У наслаждения глубокие корни! Блаженство – на привязи!
– Уверяю вас, это так. Наслаждения там не иссякают, радости не вянут, так как почва преобильно орошается. И надобно вам знать – скоро сами увидите и даже отведаете, – что посреди обширного патио чудесного того дворца бьет фонтан влаги столь же сладостной, сколь неисчерпаемой, для всех доступной, льющейся в изумительной красоты чаши с искусными изображениями: золотые наверху, серебряные – посредине, из прозрачного стекла самые нижние, но не менее приятные. По чашам с нежным журчаньем (умолкни прекраснейшая музыка, хоть бы и самого Флориана! ) струится такая вкусная, такая восхитительная жидкость, что уверяют, будто она по потаенным трубам течет прямо с Елисейских полей; иные же говорят – она перегоняется из нектара, который пьют боги. И я этому верю – кто бы ни пил, она всех наполняет блаженством, пусть на человеческий лад. Кое-кто полагает, и не без оснований, что жидкость эта течет из Геликонского источника , – ведь Гораций, Марциал, Ариосто и Кеведо, ее отведав, сочиняли превосходные стихи. Но чтобы высказать все до конца, чтобы уж ни крошки не засоряло мне нутро, немало людей уверяют себя и бормочут сквозь зубы – видно, имеют на нее зуб! – будто влага та не что иное, как яд, веселящий, но смертельный. Верно это или нет, я знаю одно – она оказывает действие волшебное, всегда утешительное. Сам однажды видел, как туда привели высокородную даму – не то ландграфиню, не то графиню палатинскую – страдавшую меланхолией; отчего и почему, сама не ведала, но, кабы не болезнь, она была бы вовсе неглупа. Перепробовали тысячи средств – наряды, лакомства, танцы, прогулки, комедии, – даже самые сильные, вроде питьевого золота, дублонов, табакерок с драгоценностями, корзиночек с жемчугами, а графиня все такая же скучная, взбалмошная, на всех досадует и всем досаждает, сама не жила и другим не давала жить – словом, оставалась совершенно несносной. И представьте, только глотнула того всесильного нектара, куда подевалась царственная важность манер – пошла, голубушка, хохотать, петь да плясать, будто очутилась на седьмом небе. Отказываюсь, говорит, от всех ваших тронов да балдахинов, подавайте мне побольше кувшинов. И это еще пустяк. Я даже раз видел, как наисуровейший Катон, мрачнейший из испанцев, выпив, закатился от хохота, – потому-то и называют итальянцы эту жидкость allegra cuore .
Попадались им в пути пилигримы – в пелеринах из мехов, – все направлялись к этому дворцу. По большей части старая гвардия – а как шли по местности пустынной и сухой, усталые да жаждущие, то тянулись длинной вереницей и, хотя умирали от жажды, семенили ногами живенько.
– Все туда, – сказал шут-вожак, – к Иордану для старцев, там они омолодятся, приободрятся, освежат кровь и обретут утраченный румянец.
Но странники наши, заслышав возгласы шумного веселья, уже обратили взоры к зданию, не столько великолепному, сколько пузатенькому, уютному пристанищу удовольствия и дворцу утех, увенчанному не жасмином и лаврами, но густолистными лозами, стены же обросли плющом; говорят, правда, будто увитому плющом дому грозит гибель, но я скажу – куда опасней лоза, тогда-то дому верный конец.
– Глядите, – говорил вожатай, – как весело дворец одет в натуральные эти занавеси Насколько они краше роскошных, расшитых занавесей знаменитого герцога де Медина де лас Торрес , прекраснейших фламандских гобеленов, сотканных по рисункам самого Рубенса! Поверьте, все искусственное – лишь тень натурального, жалкое подражание.
– Прелестный вид, согласен! – сказал Андренио. – Не жалею, что пришел сюда. Но скажи – эта зелень вечна? Никогда не вянет?
– Я же говорил, она не сохнет, потому что непрестанно орошается. Пусть высохнет Кипр, пусть повесятся все вавилонские висячие сады, но здесь-то всегда будут вавилоны писать.
Приблизившись к широким вратам, распахнутым настежь, – тогда как в самом дворце было набито наотказ, – они заметили, что, подобно тому, как у врат свирепости сидят на цепи тигры, у врат храбрости – львы, у врат знания – срлы, у врат благоразумия – слоны, здесь дрыхли окосевшие волки да прыгали лисички-вертихвостки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98