веселье у него под запретом, тонкая шея качается, чело нахмурено; одежда в благочестивых заплатах, на поясе висят бичи, причиняющие больше боли глазам на них глядящего, чем спине их носящего, башмаки с двойной от заплат подошвой, уродливые, зато удобные, – словом, человек этот казался истым отшельником. Приветствовал он их, взирая на небо, – дабы покрепче утвердиться на земле, – и спросил, куда держат путь.
– Идем мы, – ответил Критило, – в поисках цвета королев, прекрасной Виртелии; она, сказали нам, обитает здесь на вершине горы, близ пределов небесных. И ежели ты, как могу судить по виду твоему, из числа ее слуг иль домочадцев, прошу провести нас к ней.
Встречный на это изверг каскад громовых вздохов и пролил потоки слез.
– Увы, сколь жестоко вы обмануты! – сказал он. – Как жаль мне вас! Да, Виртелия, вами взыскуемая, и впрямь королева, но только очарованная. Живет она – вернее, умирает, – на горе испытаний, – и дикие звери там, и ядовитые змеи, и свирепые драконы, а главное, подстерегает на пути лев, разрывающий всех путников в клочки; вдобавок подъем безумно труден, склон крут, зарос колючками, скользкий – большинство там падает и разбивается насмерть. Мало кто достиг вершины. А преодолеете гору испытаний, останется самое трудное – волшебный дворец, где на страже грозные великаны, что преграждают вход дубинками, окованными сталью, – так ужасны они, что при одной мысли оторопь берет. Глупцы, глядеть на вас, право же, больно, вам ли преодолеть этакие препятствия! Послушайтесь моего совета – ступайте дорогой кратчайшей, по которой ныне идут все, кто смыслит и жить умеет. Надобно вам знать, что тут рядом, всем открыто, общедоступно, проживает другая великая королева, схожая с Виртелией всем – обликом, вежеством, даже походкой, ибо усвоила у той все манеры; короче, живой ее портрет, только не она, зато куда любезней и радушней; а могуществом равна ей и тоже чудеса творит. Что одна, что другая, – награда одинакова. Ну, скажите на милость, чего вы хотите от Виртелии, зачем идете к ней? Чтобы дала почет, знатность, чтобы доставила сан, власть, уважение, благополучие, довольство? Все это вы и здесь получите, не томясь, не трудясь, пальцем не шевельнув; здесь не надо себя изнурять, изводить. Повторяю, это путь людей толковых; у кого голова на плечах, все по этому пути шествуют, ныне только его в мире и знают, никто по-другому не живет.
– Стало быть, – уже колеблясь, спросил Андренио, – другая королева, говоришь, так же могущественна, как Виртелия?
– И ни в чем ей не уступит, – отвечал Отшельник. – Что до наружности, так же хороша, даже еще лучше, чем и гордится, всячески выставляя это напоказ.
– И впрямь все может?
– Говорю вам, чудеса творит. Другое преимущество – и не из последних – то, что, избрав сей род
добродетели, вы наслаждаетесь всеми радостями, всеми усладами жизни – вкусной едой, удобствами, богатством, – чего та, другая, ни в коем случае не дозволяет. Эта же отнюдь не щепетильна. Желудок у нее здоровый, все переварит, только чтобы никто не слышал и не видел – надобно все делать втайне. Здесь увидите, как можно сочетать небо и землю, две сии противоположности, которые она чудесно мирит.
Чтобы убедить Андренио, ничего больше не понадобилось; он тут же пристал к Отшельнику – вот уже идет за ним, вот уже оба помчались.
– Постой! – кричал Критило. – Ты погубишь себя!
Но Андренио отвечал:
– Не хочу лезть в гору! Пропади-пропадом все эти великаны, львы, стражи.
Бежали они, что есть мочи, а Критило за ними, крича:
– Смотри, тебя обманывают!
Андренио в ответ:
– Жить, жить! Хочу добродетели удобной, хочу жить как все!
– За мной, за мной! – повторял мнимый Отшельник. – Это и есть путь жизни, а тот – медленной смерти.
И он повел их дорогой скрытой и потаенной, среди зарослей и поворотов, и в конце лабиринта с тысячами крюков и петель уткнулись они в большое, весьма искусно сооруженное здание – пока не войдешь, его не увидишь. Тишиною походило оно на монастырь, множеством обитателей – на весь мир: здесь действовали молчав делали, но не говорили, даже в колокол не звонили, чтобы не было шуму, – нечего трезвонить! Просторно, вольготно – больше трех четвертей мира вмещалось, и преудобно. Стояло это здание меж горами, застившими солнце, да еще затенено было высоченными, густыми деревьями, буйная листва которых не пропускала свет.
– Маловато света в этой обители! – сказал Андренио.
– Так надо, – отвечал Отшельник. – Где себя этой добродетели посвятили, светить ни к чему.
Дверь была отперта, привратник сидел сиднем, чтобы не трудиться открывать. На ногах у него башмаки из черепашьего панциря, сам весь грязный и в лохмотьях.
– Будь это женщина, – сказал– Критило, – я бы окрестил ее Лень.
– О нет, – сказал Отшельник. – Это – Покой; вид у него такой не от лени, но от бедности, сие не грязь, но презрение к миру.
Привратник приветствовал их, благословляя праведную свою жизнь; затем, не трогаясь с места, указал палкой надпись над входом; готическими буквами там было написано: «Молчание».
Отшельник объяснил:
– Это значит – там внутри не говорят то, что думают, никто не выскажется прямо, объясняются знаками; я молчу, ты молчишь, он молчит… помолчим.
Вошли они в эту обитель, кругом закрытую, – так удобней в любую погоду. Стали им попадаться и ее обитатели, по платью судя монахи, но платье-то (с виду вполне обычное) было предивное. Снаружи, напоказ – шкура овечья, а внутри, с изнанки – волчья, с молодого, лютого зверя. Критило приметил, что на всех были плащи, и нарядные.
– Таково правило, – сказал Отшельник. – Плащ святости здесь снимать не дозволено, без него ни шагу.
– Верю, верю, – сказал Критило, – один, прикрываясь смирением, злословит; другой, будто поучая, мстит; этот, лицемеря, предается распутству; тот, якобы постничая, сладко ест и жиреет; под плащом правосудия – судья-кровопийца; под плащом услужливости пакостит завистник; под плащом учтивости прячется нечестивость.
– Погоди, – сказал Андренио. – А кто это там разгуливает в плаще благодарности?
– Кому и быть, как не Симонии? А вон и другая, прикрытая Взятка. Под плащом служения отечеству и обществу кроется своекорыстие.
– А кто вон тот, что набросил плащ, якобы отправляясь в храм или к святым местам, а с виду похож на Волокитство?
– Оно самое и есть.
– О, треклятый святотатец!
– Под плащом постничества копит алчность, под плащом прямодушия прячется грубость. Вот, гляди, входит человек в плаще друга дома – хорош друг! – под плащом родственника в дом проникает прелюбодеяние.
– Таковы, – сказал Отшельник, – чудеса, кои каждодневно творит сия владычица; с ее помощью пороки сходят за добродетели, а дурные люди слывут порядочными, даже сверхпорядочными, сущий дьявол тут кажется ангелочком, плащ добродетели все скроет.
– Довольно, – сказал Критило. – С тех пор, как ризу самого Праведника разыграли в кости злодеи , риза досталась им в удел; под плащом добродетели стараются они походить на самого Господа и присных его.
– А приметили вы, – сказал мнимый Отшельник, он же подлинный обманщик, – как туго у всех затянут пояс, хотя живут они вольно?
– О да, – сказал Критило, – вервием подпоясаны для блезиру, а живут для своего плезиру.
– В том-то и фокус, – отвечал Отшельник, – они из песка веревки вьют, и все им с рук сходит. Блюдут осторожность, за руками не углядишь.
– Видно, из тех они, – заметил Критило, – что бросят камень, и руку за спину?
– А видите вон того святошу – не от мира сего, а по уши в мирском? О своих делах не печется, только о чужих – своего-то ничегошеньки нет. Лица его не видно – будь подлецом, да с благим лицом. Людям в лицо не смотрит, перед всеми снимает шляпу. Ходит босой, чтоб не слышно было, – больно шуму не любит.
– Кто же он? – спросил Андренио. – Монах?
– Ну да, что ни день меняет рясу и знает дисциплину. Это вор алтарный, у него все от бога. Жизнь ведет чудную: ночами бодрствует, никогда не отдыхает. Нет у него ни кола, ни двора, ни дома, а потому он во всех чужих домах хозяин; неведомо как, неведомо откуда войдет в любой и ну распоряжаться. Весьма милосердный, всем помогает, водит на помочах, а то и за нос; и так его любят подопечные, что, коль покинет дом, все горько плачут и вовек его не забывают.
– По-моему, этот нищенствующий, – сказал Андренио, – скорее смахивает на вора, чем на монаха.
– Вот, дивись чудесам нашей Гипокринды – вор-то он вор, а ее стараниями слывет праведником. Да еще каким! Его нынче уже прочат на важный пост – в подражание такому же сановнику при дворе Виртелии, – и все убеждены, что наш того обскачет. А коли нет, он переберется в Арагон , там умереть от старости.
– А вон тот – ну, и толст! – сказал Критило.
– Это краса 'всех кающихся, – отвечал Отшельник, – прямой праведник, вот только прямо не стоит, прямо и шагу ступить не в силах.
– Еще бы, трудненько ему идти прямо!
– Знайте же, плоть свою он рьяно умерщвляет; никто никогда не видел, чтобы он ел.
– Охотно верю, что он никого не угощает, ни с кем не делится, что проповедует пост, и не лжет; съест, бедняжка, каплуна и скажет: «Пощупал-грудку».
– Клянусь, уже много лет никто не видел, чтобы он ел грудку куропатки.
– О, да!
– Живет он в строгости и славен жарким рвением.
– Разумеется: днем рвение жаркое, ночью – жаркое. А почему он так чудесно выглядит?
– Совесть спокойная. А брюхо здоровое, пустяком не подавится, от ерунды не расстроится. Вот и толстеет божьей милостью, а тут еще вокруг осыпают его… благословениями. Но войдем к нему в келью, там ведь все дышит благочестием.
Праведник встретил их радушно и распахнул перед ними шкап, где отнюдь не царила засуха и от обильной поливки отлично произрастали сласти, окорока и прочие лакомства.
– И это невинный постник? – -удивился Критило.
– Да с винным мехом, – отвечал Отшельник. – Вот они, чудеса нашей обители: человека этого прежде считали Эпикуром, а как обзавелся подходящим плащом – теперь соперничает с Макарием . Право слово, оглянуться не успеете, как он станет церковным сановником.
– А вот солдаты бывают храбрецы лишь с виду? – спросил Андренио.
– Они-то самые славные, – отвечал Отшельник.
– Истинные христиане, даже на врага боятся взирать со злобой, а потому видеть его не желают. Вон, смотрите! Стоит этому молодцу услыхать «Сантьяго!» , и он пускается в паломничество. Известно, отродясь никому он не причинил зла – чего ж бояться, что он станет пить кровь врага! Перья, развевающиеся на его шлеме, они, поклянусь, из Санто-Доминго-де-Кальсада , а не из Сантьяго. В день смотра он солдат, в день битвы – отшельник; вертелом свершит больше, нежели другие пикой; оружие его двурушное; как надел плащ храбреца, Руй Диас из него весь вышел. Сердце такое пламенное, что его всегда найдете подальше от огня. Он отнюдь не тщеславен и уверяет, что звона мечей ему милее звон монет. Обернувшись к противнику задом, на совет он идет грудью вперед – почему и слывет добрым солдатом, всем на удивленье, истым Бернардо, генералы с ним советуются, приговаривая, – вот это туз, перед ним все пас. Видимость куда важнее, чем суть. Вон тот, другой, слывет кладезем знаний, кладезем глубоким, бездонным, – не кладезь, а клад. В голове у него из текстов намешано тесто. Учит их без устали – хотя выше всех мнений для него мнение о нем, – и без малейшего сомнения выдает чужие мнения за свои, для того и покупает книги. Хватило бы ему и половины этой учености – другую половину дает Фортуна, – ведь в пустоте гул одобрений громче. Словом, куда легче и проще слыть ученым, храбрым, добродетельным, нежели быть таковым.
– А зачем тут столько статуй понаставлено? – спросил Андренио.
– Как же! – ответил Отшельник. – Это идолы воображения, химеры видимости: внутри пусты, а мы внушаем, что содержательны и весомы. Заберется иной внутрь статуи ученого и крадет его голос и речи; другой – в статую владыки, и ну приказывать, а все ему повинуются, думают – вещает власть имущий, а на деле там сущее ничтожество. У этой статуи нос из воска – наговоры и страсти крутят и вертят им как хотят, вправо, влево, статуя все терпит. Глядите хорошенько на этого слугу Правосудия – как усерден, как справедлив! Куда до него замшелому алькальду Ронкильо или свеженькому Киньонесу ; никому-то он спуску не дает, и все ему дают; других лишает возможности делать зло, сам пользуется ею вовсю; повсюду ищет подлость и под этим предлогом вхож во все подлые дома; у драчунов отымает оружие, превращая свой дом в оружейную; воров изгоняет, чтобы подвизаться одному; без устали твердит «Правосудие!» – только для других. И все это с видом преважным и авантажным.
Увидели они двух других – в плащах усердия отъявленных наглецов, лезли все исправлять, повсюду вносили смуту, никому покоя не давали – мир-де от зла пропадает, – а сами же злодеи вконец пропащие. Да, дива-дивные видимости то и дело попадались на этой дороге, редкостные уловки лицемерия, способные обмануть самого Улисса.
– Каждый день, – рассказывал Отшельник, – выходит отсюда ловкач, в этой мастерской обтесанный, в этой школе вышколенный, – соперник питомца той школы, что там, на высотах, школы добродетели истинной и добротной. Оба начинают добиваться некоей должности; у нашего и вид-то не в пример внушительней, и благоволят ему охотней, и друзей больше, а того, другого, вгонят в конфуз да в чахотку, ибо в мире обычно не знают и знать не хотят, кто ты есть на деле, а смотрят на наружность. Уж поверьте, стекляшка блестит издаля не хуже брильянта, мало кто разбирается в высших добродетелях и способен отличить их от фальшивых. Вы здесь увидите человека пустопорожнего, как мыльный пузырь, а поглядеть на него – важный козырь.
– Как же так получается? – спросил Андренио. – Хотел бы я обуться искусству казаться. Как свершаются столь удивительные чудеса?
– Сейчас скажу. У нас тут есть разные формы – любого, даже самого тупого, можем обработать да обтесать с головы до ног. Ежели претендует на должность, придаем ему согбенную спину; хочет жениться, делаем прямым, как веретено;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98