Воздушные ямы – области низкого давления – образуются над самой поверхностью земли. В такую яму воздух втягивается вместе с мельчайшей пылью, и буквально на ровном месте возникает сильнейшая пылевая буря, в одночасье меняющая пейзаж. Однажды, слиняв со службы, я брёл по такыру, чтобы удрать на попутке в город. Важно было успеть набраться пива до того, как с мотовоза подвалит основная масса посетителей, чтобы слоняться между ними и варнякать, демонстрируя своё превосходство. Но моя гордыня была наказана. При приближении к станции на меня набросился шквал. Так – как в пустыне против ветра идти невозможно, поддавшись стихии, я пошел по ветру. Буря прекратилась так же внезапно, как и началась. Боже мой! Оказалось, что я сбился с пути и иду в направлении части. А сам, подобно грузчику с мукомольного завода, насквозь пропитан мельчайшей пылью. Проклиная все на свете, чихая и кашляя, я побрел в расположение части отмываться.
Трижды мне довелось быть свидетелем небесных знамений. Как я теперь понимаю, нашествия насекомых предсказывали начало перестройки, падение советской власти и распад СССР.
Одним летом мы были вынуждены сосуществовать со стрекозами. Тучи их носились по небу. В аэропорту «Крайний» на несколько дней даже отменили полёты. Благо, жизненный путь стрекозы короток: вылетела, спарилась, отложила яйца и конец. Основная форма существования этого насекомого – личинка, живущая в воде. Солдаты ловили стрекоз десятками, вставляли в зад соломинки, соединяли бедных насекомых по-двое, и те носились над плацем, подобно геликоптерам Сикорского. Таким образом недоросли баловались неделю. Даже узбеки пристрастились, хотя они обычно брезгуют насекомыми.
Самым красочным стало нашествие бабочек. Над городом повисло облако цвета павлиньего хвоста – фиолетово-чёрно-синее. Глядя на это чудо, водители мерзко сквернословили. Машинам приходилось буквально пробиваться сквозь тучи бабочек протяженностью 200 – 300 метров. Разбиваясь о ветровое стекло, насекомые оставли после себя трудновыводимые жирные пятна. Для солдат красота оборачивалась дополнительной работой.
Но самым опасным оказалось нашествие божьих коровок. И какой дурак их так назвал! Это злобное, ядовитое и кусючее насекомое! А было их столько, что местами машины скользили по ковру из раздавленных насекомых. Они заползали повсюду: в казармы, в квартиры и беспощадно кусали личный состав и жителей.
Раз, быть может, в сто лет в пустыне цветет опийный мак.
Я застал это удивительное зрелище. Однажды в апреле вся пустыня за одну ночь покрылась алыми цветами. Нарвать из них букет не было никакой возможности – они тут же вяли. Собирать опий тоже никто не сообразил, хотя, казалось бы, чего проще: надрежь головку и собирай молочко. Только самые ушлые пытались есть маковые головки, но иного эффекта, кроме рвоты, это не вызывало. Наиболее отчаянные говорили:
– Эх, хорошо, но мало!
Во время своей службы комендантом я впервые увидел героин и кокаин, а анашу и за наркотик не считал, благо зарослей конопли вокруг сколько хочешь. Положил в тень, и через 15-20 минут продукт готов. К счастью, в то время среди личного состава процветала токсикомания. Пошла мода носить под солдатской панамой тампон, смоченный в бензине или ацетоне. Однажды двое солдат (один из них – водитель начальника политотдела) выпили по кружке нитрокраски. Мне с врачом пришлось выводить их из коматозного состояния.

Курсы психологической войны

Как-то поутру вызвал меня замначальника политотдела Харитонов, небезызвестный «Бу-бу», и в свойственной ему манере сказал:
– Ты разгильдяй, ты плохой человек. Вы понимаете, вот Вам великая честь оказана, Вы понимаете, Вы едете учиться, Вы понимаете. Идите получайте документы.
Как бегство от действительности, такое приказание было воспринято на ура. Сбежать от командования ротой, от запаха солдатских портянок хоть на неделю! Я поспешил в штаб, предварительно зайдя в санчасть – выпить по пятьдесят грамм, и в столовую – пообедать. Облазил площадку, всех предупредил, что завтра отправляюсь в командировку. Все ставили выпивку «за избавление». Часам к двум прибегает прапорщик Абдулапаров и, выпучив глаза, сует мне пачку документов:
– Вы знаете, что самолет на Алма-Ату, через два часа? А Вы не готовы.
– Ты что, охуел?!
Я-то думал, еду на какую-нибудь 32-ю площадку, на очередные курсы подрывников – купаться в бассейне, жить с бабами в общежитии.
– Вам разве Харитонов не сказал?
Поволокли меня к командиру части. Там плачущий замполит вопросил:
– Где твой партбилет?
Я достал, он давай размахивать им у меня перед физиономией. Оказалось, Харитонову было сказано проинструктировать меня с вечера, но тот, по своей всегдашней бестолковости, забыл и перенёс инструктаж на утро.
– В два часа самолет, ты должен успеть.
«… Были сборы недолги». Слава Богу, начальник тыла Карпенко вызвал прапорщика со склада. Кинулись на склад подбирать форму, ушили её. Прапорщик ещё пытался заставить меня расписаться в накладной, но не тут-то было. Негаданно разжившись формой, я отнюдь не собирался её уступать. Потом, когда меня, как Швейка, под белы руки свели в БПК, я заподозрил что-то неладное. Командир с диким воем посадил меня в машину, всю дорогу сопел и молчал. На все попытки расспросить, огрызался, посылал на хуй. Оказалось, срывается распоряжение ЦК КПСС.
В аэропорту «Крайний» меня подвезли к транспортному самолету. Там прапорщик-бортмеханик быстренько осадил наш пыл.
– Иди туда. (на скамейки для десанта – Авт.) Я сразу заскучал. Ещё посадили четверых таких же эфиопов. В генеральский салончик спереди бортмеханик не пускает:
– А вдруг заблюешь!
– Да я с утра ничего не ел.
– А хуй вас знает. У нас такие случаи были.
И шторку задернул, нагло показав, кто здесь хозяин. Всех удобств в генеральском салончике на 4-х человек: стол, диваны и занавеска. Но главное не это, а отсутствие туалета. У взлетной полосы, как искушение, кран с газированной водой. Техник предупреждает:
– Ну, пейте, посмотрим, как вы будете в самолете. Обосците – будете мыть.
Благо, в самолете нашлись пустые бутылки.
Самолеты из Алма-Аты летят вдоль Сыр-Дарьи, станций слежения нет (кому они нужны внутри страны?). Одна в Аральске, ещё посадочный радиомаяк в Ленинске, а дальше река поворачивает и самолет тоже. Раз в пустыне упал индийский самолет – не мог запросить куда летит. Поэтому наши летали, как израильские летчики в войну «судного дня», на высоте 2-3 тысячи метров, по наземным ориентирам. Благо, в году всего десяток пасмурных дней, а в небе нет никаких воздушных коридоров. Как-то экипаж из Чимкентского авиаотряда пережрался спирта; штурман вышел в салон (дело было во время полета) и, заикаясь, спросил:
– Никто самолет сажать не умеет?
У одного из пассажиров-новичков сразу инфаркт. А зря, шутка такая, знать надо.
Из аэропорта «Крайний» самолетом ВТА лететь до Алма-Аты часа три. Сплошные неудобства. У нас, что не построят, все не по уму. Гул нечеловеческий. Транспортный АН ревет, как бык на базу, трясет словно в лихорадке, вдоль бортов алюминиевые лавки, вроде унитаза – усидеть невозможно. Когда самолет поворачивает, тебя заваливает на шпангоуты. В салоне дубарь даже на высоте 3-4 тысячи метров, а если подняться на 10 тысяч, живым не долетит никто.
Вы не можете себе представить, что такое ледяной свод небес. Смотришь на высотомер – 9 тысяч метров. Потеплело. Не мог, падла, до 4 тысяч опуститься. А я за три с половиной часа в летнем кителе промерз до костей, да и те орлы в кителях летели. Три часа стучали зубами в новеньких кительках, при температуре -10, хорошо, хоть не -30, пока самолет не пошел на посадку. Люк для десанта не закрывался, щель – пальца на три, при желании можно вылезти.
В Алма-Ате на взлётном поле +30, солнце, но мне было не в радость, говорить не мог. Выпил воды из крана – ещё хуже, будто в холодную воду нырнул. Оказалось, мы никому не нужны. Часа через три, когда собрались представители прочих частей округа, всех куда-то повезли. Возили, возили, привезли в военную гостиницу. На входе поставили офицерский патруль – подполковника и двух прапорщиков, чтобы никто из «пропагандистов» не сбежал. Майор Голуб, ныне вышибала в одном из минских ресторанов, сразу смекнул:
– Ты лёгкий. Если прыгнешь со второго этажа на клумбу с розами, тебе ничего не будет, ну зад немного поколешь. Зато купишь водки, а мы тебя на простыне поднимем.
Он знал Алма-Ату, указал магазин за углом; дали мне спортивный костюм. Я принес 6-7 бутылок: сначала подняли их в авоське, потом залез сам. В буфете накупили жратвы. Утром, как на грех, приходит проверяющий… Комната полна винных паров, на полу шкурки от скумбрии, идейно все готовы… Мужик понял: где-то дал маху. Он за нас отвечал, если доложит – с него спросят, поэтому смолчал.
Нас повели в столовую. Увидев, как там накрыто, мы сразу протрезвели: поняли – попали в западню. Особенно насторожили вилки и ножи из нержавейки (в частях все ели алюминиевыми ложками). Голуб мрачно изрек:
– Жопа, мужики. Так быть не может, наверное в Китай пошлют.
Мы разом поникли: за такую кормежку и спросят, как следует. Народ поглощал завтрак без всякого аппетита. Обстановка, прямо скажем, не располагала к пищеварению. Столы застелены белыми скатертями, а не гигиеническим покрытием; снуют молодые официантки, никто не матерится. Поели – гробовая тишина. Погнали в аудиторию. Там штатские мужики в гастуках начали распространяться о международном положении:
– А вот в Намибии…
Испуг увеличился: при чем здесь Намибия, когда мы в Казахстане? Неужто туда зашлют, там вроде тоже пустыня? Дальше – больше: какой-то мужичонка стал рассказывать, как расстреливали в упор Бишопа с такими подробностями, будто очевидец. Спросил Голуба:
– Как Вы думаете, товарищ майор…
А он лет двадцать, как ничего не думает. Начал путаться в показаниях, глаза вращаются. А ведь человек был заправщиком, ничего в жизни не боялся, кроме жены.
Потом вышел на трибуну один плюгавенький, стал нести о вреде, приносимом деятельностью империалистических разведок. Все впали в прострацию: при чем здесь разведки?
– Вопросы есть?
Все побоялись спрашивать, памятуя о том, чем обычно кончаются такие вопросы. Повели на обед, он был ещё страшнее завтрака. Подают огромное меню.
– Голод-то голод, но хуй его знает.
Глазами косят, но есть боятся, может оно все с психотронными препаратами. Опыты какие-то проводят. В такой ситуации всегда найдется один, кто вещает сквозь зубы. Спорить с ним бояться. Человек 40 «ебасов» собрали из гарнизонов, как козлищ на заклание.
Обед прошел в дикой умственной сумятице; снова пошли плюгавенькие и плешивые. Вечером наступила разрядка. Выступил генерал начальник полиотдела:
– Мужики, всё что здесь говорили, это хуйня…
Поддатый, веселый, свой человек; от блядей, наверное, приехал. А уж когда отодрал двух спавших в первых рядах майоров со стёртыми пуговицами и отвисшими галстуками, все враз воспряли духом.
– Как еда?
– Хорошая, но боязно с ножа-то есть.
– С завтрашнего дня будете питаться в офицерской столовой.
Народ возрадовался, на ужин пошли галдя, на официанток не косились, ели все подряд, без ножей. Вечером я сиганул на газон второй раз, провели военный совет:
– Может, ничего плохого из этого и не выйдет.
Начальник политотдела оказался великим психологом: нельзя выделять из народа его часть. Теперь мы были в своем коллективе. То, что за спиной стоит очередь и сзади кроют ёбом, успокаивало. Оглянешься: все в порядке, с подносами через головы лезут. Еда тоже привычная: свекла варёная, яйцо под майонезом. И плешивые начали нравиться, безобидные ведь мужики, с трибуны не матерятся. Мы уже об учебе не думали, стало ясно – нас не убьют, в Китай не пошлют, ну, читай, помучай лекциями. Уже и Голуб начал придремывать, поглаживая пузо. Конспектировать перестали.
На третий день ясность внес полковник в генеральских туфлях (что означает – на генеральской должности). Разъяснил, что мы здесь находимся в распоряжении Военного Отдела ЦК КПСС, Управления спецпропаганды и ведения психологической войны. Но так как мы попали, наконец, в нормальные условия, то могли выдержать все, что угодно, благо, иммунитет к знаниям был железный. Однако, к нашему ужасу, в конце дня начали проверять конспекты. У некоторых не было нарисовано ничего, кроме голых баб; у домовитых ещё письма женам; Хабаров, тот любил рисовать солдатскую задницу со свисающим членом над унитазом. И эту публику бросили на борьбу с империализмом. Но, думаю в Ленгли сидела такая же, иначе бы они в 1985г. не договорились. Попробуй договориться с тем же японцем, который все принимает всерьез.
Нам вправляли о том, что мы являемся бойцами психологического фронта и будем вести борьбу с империализмом, а для этого надо тренироваться в своих коллективах. Услышав об этом, каждый вспомнил свою часть и загрустил. Как их доведешь после всего? Чтобы народ действительно восстал брат на брата, людей нужно ссорить на почве еды, а не работы. Я таки сумел натравить всех прочих на узбеков, когда в столовой пошел слух о том, что узбеки едят котлеты, а остальным дают разваренную, и притом не порционную говядину. Народ загалдел. А когда ещё вынесли миску котлет, заранее зажаренных в санчасти, народ начал роптать. Узбеки в кои-то веки вздумали отмахиваться, это их и сгубило. Началось побоище. Майор Гришин – дежурный по части, несусветный дурак, вместо того, чтобы уйти в курилку, решил вмешаться. У него сорвали пистолет вместе с кобурой и бросили в туалет. Три дня откачивали, пока нашли. Он все это время писал объяснительные и плакал. У некоторых закралось подозрение, не сам ли украл, тем более,что тот путался в ответах на простые вопросы.
– Так слева сорвали или справа?
Добро, ещё с кобурой.
Я в таких случаях никогда не вмешивался, знал: потерпевших доставят в санчасть, а зачинщиков – ко мне в комендатуру. Гришин вообще был чмошный; один прапорщик дочиста обобрал его каптёрку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41