По-моему, ничего больше не случится. Да так оно, кстати, и лучше.
Лидия заканчивала убирать посуду. Она открывала дверь, ее шаги слышны были на лестнице, снизу доносился ее голос, отвечавший другой женщине, которая мыла посуду на кухне. Когда шаги Лидии поднимались по лестнице, взгляды игроков в белот отрывались от игры и инстинктивно останавливались на двери.
— Ну что же! Я тоже должен идти,— вздохнул Траверсье.
И действительно, нельзя же было проторчать тут всю ночь ради прекрасных глаз Лидии. Вынести воспоминание о ней, ее образ в непроглядную ночь — уже это было великим благом. Последними поднялись игроки в белот. Сонье рассчитывался с посетителями:
— Телефон? На ваше усмотрение, господа. Вы же понимаете, что телефонные разговоры я в счет не включал... премного благодарен, господа...
За последним посетителем захлопнулась дверь.
Наше ожидание в зале «Пти-Лидо» с того момента, когда журналисты переступили порог, спеша на последний автобус, можно разделить на две части. Первая начинается как раз с этой минуты, то есть с десяти минут одиннадцатого, и длится до того момента, когда Лидия и ее отец, покинув нас, отправились спать.
В зале нас оставалось пятеро: Сонье, инспектор Бушрон и его коллега инспектор Багар (тот, который допрашивал меня первым), Морелли и я. Потом Лидия, которая ходила на кухню вниз и вверх, закончила убирать посуду. В двадцать пять минут одиннадцатого она поднялась еще раз и сказала, что посуда расставлена, а приглашенная на подмогу соседка ушла домой. Отец спросил, все ли она закрыла. Лидия ответила «да».
— Внизу три двери, выходящие на улицу,— сказал Сонье.— Три! Приятно думать об этом в такой вечер, как сегодня! Одним словом, мы хорошо забаррикадировались.
Он помыл бокалы, вытер стойку, как всегда бурча себе под нос. Потом сел за наш стол и закурил трубку. Как только он закурил, потух свет — уже в третий раз за этот вечер. Впервые, как я уже сказал,— сразу после моего приезда в Кретей, затем незадолго до конца обеда — оба раза по полчаса — и, наконец, сейчас. Дядюшка Сонье выругался, потом позвал:
— Лидия, ты здесь?
— Да, я зажигаю лампу.
Было слышно, как она возится за стойкой.
— Не знаю, как это у нее выходит,— произнес Сонье.— Она видит в темноте, как кошка.
Именно в это мгновение мы услышали, как что-то упало. Сонье подпрыгнул:
— Что это? Надеюсь, не будильник?
В темноте его бедро дотронулось до моей руки, и я почувствовал, что оно дрожит как у испуганной лошади.
— Да, это будильник,— спокойно ответила Лидия.— С ним все в порядке.
Почти сразу же вспыхнула спичка, потом нас осветила керосиновая лампа. Лидия подкрутила фитиль и поставила лампу на наш стол. Сонье сел на свое место.
— Вы очень испугались за свой будильник,— заметил я.
Он положил трубку на стол, вытер лоб:
— Да, я... Мои наручные часы сломались, досадно не знать, который час. И потом, сейчас ничего стоящего не найдешь. Я бы долго бегал за таким будильником как этот...
Будильник всегда казался мне совершенно обычным, даже в наше нищенское время, и дядюшка Сонье всегда мог бы его починить. На самом деле было какое-то несоответствие между риском, которому подвергался этот предмет, и чувствами, проявленными его владельцем. Я сразу же обратил внимание на данное обстоятельство и, конечно же, был единственным, кто это заметил, ибо один почувствовал, как дрожит дядюшка Сонье. Но не успел я додумать свою мысль до конца, как само состояние нашего ожидания и всего вечера как-то неуловимо изменилось. Так бывает, когда музыкант переходит из мажора в минор, или если перед грозой внезапно меняется освещение. И все из-за того, что дядюшка Сонье, как я понял, боится. Такое незначительное происшествие, как падение будильника, заставило вибрировать напряженный организм.
Признаюсь, что моей первой реакцией на подобное открытие было обычное удивление. Крепкий, высокий, широкоплечий, заросший густым буйным волосом и по-деревенски хитроватый дядюшка Сонье, родом из Вогезов или гор Юра, я точно не помню, совсем не походил на впечатлительного неврастеника. Он нередко выходил из себя, однако как сильный человек. Но в эту минуту я был уверен, что порыв, поднявший его на ноги, не был яростью. Дрожь, которую я почувствовал своей рукой, могла обозначать только страх. А его жест, чтобы вытереть лоб... Ни два инспектора, ни Морелли, казалось, ничего не заметили. Да и сам я внешне ничего не показал. Я смотрел на Лидию, размышляя о том, что она, может быть, знает, есть ли у ее папаши капиталец, закопанный или припрятанный где-то среди старого хлама, и чувствует ли он из-за этого какую-то угрозу. Но нет, не похоже, чтобы Сонье доверял своей дочери подобные тайны. Разве что на смертном одре...
Все то время, пока не было света, мы сидели за столом впятером, не занимаясь ничем другим, кроме курения (конечно, без меня) и разговоров. Не было сказано ничего заслуживающего внимания. Черный рынок, пайки, американцы, спорт. Никто не касался темы убийства. Но время от времени все замолкали, и тогда тишина опускавшейся снаружи ночи сжимала в своих объятиях нашу едва освещенную хижину. Мы ждали. Невозможно было не думать о том, чего мы ждали... Не представлять силуэт, который затаился где-то среди деревьев, возле стены, и тоже ждет момента... Остальные, наверное, чувствовали примерно то же. В чем-то Комб был прав, упомянув о Жеводанском звере.
Лидия неподвижно сидела через два стола от нас и, казалось, слушала наш разговор, но я хорошо понимал, что мысли ее витают где-то далеко. Ее белые руки отсвечивали в тусклом свете; время от времени она наклоняла голову, и ниспадающая волна волос прятала тонкий профиль. Незадолго до одиннадцати дядюшка Сонье, говоря об электричестве, сказал: «Скоро появится». Невольно я почувствовал некоторое облегчение от одного упоминания о том, что нас снова зальет яркий свет. Может, я боялся? Не думаю. Это немного детское состояние, наверное, охватило всех нас, так как мы снова притихли. Ровно в одиннадцать появился свет. Морелли предложил партию в белот, на что все с радостью согласились. Я сразу же отказался, чтобы уступить четвертое место Сонье, заядлому игроку; кроме того, я хотел воспользоваться этим благоприятным обстоятельством, чтобы оставить игроков за их столом и приблизиться к Лидии.
Если правда, что любовь начинается с того, что превращает человека в круглого дурака и неуклюжего увальня, то я действительно был влюблен в Лидию. Ибо, заметьте, никогда еще не было столь благоприятной обстановки: Лидия сидит напротив меня, нет посетителей, царит непринужденность долгих вечерних посиделок, а я — о чем бы вы думали, я завел разговор? — о преступлениях! Видя перед собой самое живое, самое совершенное лицо, каким мне когда-либо приходилось любоваться, я вспоминал лица старые, изъеденные кислотой. От меня не укрылось, как подобно птичьим крыльям встрепенулись ее брови.
— Извините, я просто болван, что говорю с вами об этих ужасах.
— А почему бы нам о них и не поговорить? — ответила Лидия.— Все сейчас только об этом и думают.
В отличие от простонародного выговора отца, она все слова произносила четко и правильно. Отвечая мне, Лидия пожала плечами. Наверное, еще никогда я не находился в такой близости к ней, и потому жадно ловил каждое ее движение.
— Меня так же допрашивали, как и вас,— продолжала она.— Это было не очень приятно.
Я инстинктивно перевел взгляд на инспектора Бушрона, который несомненно получал двусмысленное удовольствие, затягивая допрос. «Минуточку»,— сказала мне Лидия, встала и взяла за стойкой колоду карт.
— Так будет более естественно, правда? — Заявила она, снова садясь за стол.— Вам не будет скучно сыграть со мной в белот?
Я не люблю играть в белот, но я бы еще и не на то согласился, лишь бы подольше оставаться с глазу на глаз с Лидией. Пока она сдавала карты, я, не отрываясь, смотрел на ее руки — руки спортивные, крепкие и вместе с тем совершенной формы. Одного их вида было достаточно, чтобы взволновать меня. Мы начали играть. Я — так плохо, как только можно. К чему эта игра? Что имела в виду Лидия, говоря: «Так будет более естественно»? И не означает ли подобная фраза в устах женщины, что она знает о существовании между вами, или по крайней
мере у вас к ней чувства, отличного от обычных товарищеских отношений? Мое сердце забилось, и я мысленно решил, что буду последним дурнем, если не воспользуюсь случаем, чтобы сказать Лидии... Чтобы сказать ей что? А может, просто какие-то предрассудки заставили меня заколебаться при мысли о том, что нужно будет называть дядюшку Сонье тестем?
— Выслушайте меня,— мягко сказала Лидия,— и не вскакивайте с места, если сможете. Готовы ли вы — если я попрошу вас — спрятать у себя одного человека?
Карты запрыгали у меня перед глазами, однако я даже не шелохнулся.
— Продолжайте игру,— приказала Лидия.— И отвечайте.
— Речь идет о вас?
— Нет.
— Это мужчина.
— Да.
— Значит... это преступник?
Тихий голос Лидии обрел поразительную уверенность:
— Он так же невиновен, как и вы. А возможно, вы были бы даже не способны подняться до его уровня.
И вслух:
— Вам сдавать.
Я дважды ошибся, раздавая карты. Мне казалось, что голоса игроков в белот доносятся из другого мира. Мы играли молча, пока я пытался разобраться в своих мыслях.
— Вилла вдовы Шарло не кажется мне лучшим местом для убежища,— наконец произнес я.— Полиция там все обыскала.
— Именно поэтому она потеряла к ней интерес.
Я уже нашел подходящий для этого необычного разговора тон, произнося предложения с отсутствующим видом вперемежку с замечаниями о ходе игры, чтобы не вызывать любопытства наших соседей. Я прекрасно сознавал, что Лидии не нужно было прикладывать больших усилий для того, чтобы начать меня компрометировать.
— Тело жертвы еще там,— продолжал я.
— Да, похороны состоятся только послезавтра; я слышала, как комиссар звонил племянницам вдовы Шарло, живущим в провинции. Но ведь тело не в вашей комнате.
— А когда человек, о котором вы говорите, переберется ко мне?
— Этой ночью. Перед рассветом.
— Дом закрывается на ключ. Один из них у комиссара.
— У вас есть второй. Дайте его мне. Но продолжайте же играть. Прошу вас!
Я мысленно спрашивал себя, не сошел ли я с ума. Разве не было моим долгом встать, подойти к столу, где два инспектора преспокойно играли в белот, и заявить: «Послушайте, вот что сказала мне эта девушка...» Но нет, это было невозможно. Для меня это больше не было возможно. Я даже не спросил у Лидии, почему нуждался в убежище этот человек. Хотя нет, я все же спросил об этом.
— Я не могу вам сейчас всего сказать,— ответила она,— но я клянусь перед Богом, что этот человек не виновен. Это никак не связано с совершенными сегодня преступлениями.
Как это было похоже на правду! И какая странная все же машина — человеческое сердце! Преобладавшим в моей душе чувством было не столько недоверие, сколько — я едва осмеливаюсь писать об этом — ревность. Я по-настоящему страдал, наблюдая, как Лидия заботится о другом.
— Вы хорошо осознаете, о чем просите меня? — сказал я ей.
— Да,— ответила она.— Я полагала, что именно к вам могу обратиться с этой просьбой.
Я уже не думал вставать, чтобы рассказать обо всем полицейским. Как бы я хотел приблизить свое лицо к лицу Лидии, крепко сжать ее в объятиях. Насколько раньше меня познала она свою силу и мою слабость! Меня хватило еще только на то, чтобы спросить:
— Если я дам вам свой ключ, как же я сам попаду домой завтра утром?
— Дверь будет открыта.
— И я застану этого человека у себя?
— Возможно.
— Сколько времени он будет оставаться у меня?
— Он воспользуется первой же удобной возможностью, чтобы уехать. Не всегда же будет Тополиный остров в положении осады.
— Все это кажется мне лишенным смысла! Бред какой-то!
Мы возобновили игру в полной тишине. Лицо Лидии замкнулось. Дядюшка Сонье поднялся, чтобы подбросить в камин немного угля, и я заметил, что Морелли с завистью поглядывает на меня. Несчастный, если бы он только знал! Соседи тоже начали новую партию.
— Вы можете отказать мне,— сказала Лидия, не глядя на меня.— В этом случае вы, конечно, забудете все, что я вам говорила.
— А если я дам вам ключ?
Ее голос сладостным кинжалом пронзил мою грудь:
— Тогда этого никогда не забуду я.
Даже сегодня, когда я вспоминаю эти минуты и спрашиваю себя «Верил ли я словам Лидии?», я отвечаю: «Да, верил». Я и на секунду не заподозрил, что Лидия хотела насильно втянуть меня в преступный сговор. И здесь была не только слабость перед Лидией, но и уверенность в том, что она не будет требовать от меня ничего бесчестного. Невозможно, чтобы эти глаза, эти желанные уста были орудием лжи. В этом я нисколько не сомневался.
Грохот отодвигаемых стульев заставил меня посмотреть на соседний стол. Квартет уже закончил свою игру.
— Ну, голуби,— сказал инспектор Бушрон, зевая,— время не показалось вам слишком долгим?
Будильник показывал ровно полночь. Дядюшка Сонье заявил, что идет спать. Последним угощал вином он.
— Лидия, я думаю, завтра придется рано вставать. Приготовь завтрак господам. А если вернутся остальные...
— Да, я знаю,— ответила Лидия.
Она посмотрела на меня. Отдавая ей сложенную колоду карт, я одновременно передал и оба мои ключа: от ворот сада и от дома. Несмотря на то, что мой рассказ может в дальнейшем стать несколько суховатым, я все же намереваюсь изложить последующие события в четкой хронологической последовательности и как можно точнее.
Я посмотрел на свои часы, когда Лидия с отцом пошли отдыхать, причем Сонье прихватил с собой будильник. Было десять минут первого. Нас осталось четверо: оба инспектора, Морелли и я. Морелли и инспектор Багар немного пошутили надо мной за мой «ухажерский белот» с Лидией, потом разговор стих. Всех страшно клонило ко сну, Морелли весьма кстати заметил, что единственный способ не уснуть без излишних усилий — это снова взяться за карты. Я согласился при условии, что мы будем играть в бридж.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25