И все же на душе было гадко.
Несмотря ни на что, я собирался поработать за своим столом в спортивном бюро. Благодаря тому, что по редакции уже пошли гулять слухи о моем вторжении в царство происшествий, мне пришлось снести несколько шуток, правда, не злых и не обидных. Коллеги быстро оставили меня в покое и взялись за свои дела. В шесть часов сорок пять минут я подал статью директору, который сразу же обратил внимание на подпись:
— Вы берете псевдоним?
— Да, месье, из-за спортивной рубрики, где я ставлю свое имя.
— Это ваше личное дело.
Я писал сдержанно, не пытаясь драматизировать изложение событий. Может, Комбу не понравится такая простота. Тем хуже.
— Прекрасно,— сказал он, прочитав статью.— Факты говорят сами за себя, это производит тревожное впечатление. Именно то, что нужно. Скажите Бодэ, чтобы сразу же отправил статью в набор. Передадите продолжение по телефону, как только сможете.
— Продолжение?..
— Конечно, продолжение. Вы же не думаете, что дело на этом и закончится?
Признаюсь, это меня поразило.
— Не хотите ли вы сказать, что отыщется еще один труп? — спросил я.
— Пока нет,— ответил Комб, насыпая немного «Кашу» просто себе в ладонь (он думал преодолеть таким образом последствия пагубной сигары).— Но, по моему мнению (он проглотил «Кашу»), за этим дело не станет. Ваш убийца, конечно, садист, а такие типы работают серийно.
— Садист, не теряющий головы,— заметил я.— Он начал с того, что прихватил у своей первой жертвы десять миллионов.
— Это ничего не значит. Во всяком случае не я один такого мнения. Только что звонил Морелли: в ваших краях все готовятся к осаде, царит ужас. Согласитесь, дорогой Норрей, что так и должно было случиться. Одно преступление, два преступления, люди ждут третьего. Приближается ночь, все забарикадировались, каждому слышится за дверью дыхание Жеводанского зверя. Это Великий Страх средневековья. У вас будет материал для серии несравненных статей... Продолжайте в том же сдержанном, объективном стиле, не меняйте манеры письма: эффект будет более впечатляющим. Итак, вы немед-
ленно туда возвращаетесь, согласны? Держите при себе Морелли, если нужно — не смыкайте глаз всю ночь, в общем, поступайте, как считаете нужным, газета рассчитывает на вас. Я уверен, что новости не заставят себя ждать.
Я машинально пожал протянутую Комбом руку и очутился на улице, совершенно сбитый с толку. А я-то радовался, что уже избавился от этой каторги...
Дорога в Кретее была темной, едва освещенной расставленными через пятьсот метров электрическими фонарями. Луна скрылась, туман не позволял ехать быстрее пятидесяти километров в час. Не выпуская из поля зрения подвижную границу света автомобильных фар, я размышлял о том, что, в конечном итоге, Комб мог и ошибаться, и это даже казалось мне наиболее вероятным. Больше не будет никакого преступления, полиция продолжит поиски убийцы, найдет его, а может, и нет, но в любом случае мой репортаж оборвется или же пройдет никем не замеченный. Как произошло, кстати, с большинством расследований, начатых за последнее время. Я еще помнил голос дядюшки Сонье в тот день, когда радио объявляло о неизбежном аресте гангстеров из Клиши:
— Болтай, болтай! Кое-кто еще верит в сказки о Деде Морозе... Полиция до этого просто не доросла! Что у них есть, чтобы гоняться за гангстерами? Велосипеды?..
Кретей погрузился во мрак: прекращена подача электричества. На углу улицы Мулен-Берсон меня остановил свисток. Два жандарма преграждали дорогу своими мотоциклами. Я сказал им, зачем приехал, и показал редакционное удостоверение.
— Где вы намерены оставить машину?
— В нижней части улицы, возле моста.
— Хорошо. Проезжайте.
Возле въезда на мост — новая застава. На этот раз жандармы были пешие. Впрочем, в маленьких джунглях Тополиного острова практически невозможно было передвигаться иначе, чем пешком.
— Мне совсем близко,— сказал я жандармам.— В «Пти-Лидо».
— Не вы первый. В любом случае вам будет лучше, чем нам здесь. Открывая дверь кабачка, я чувствовал себя так, будто захожу.
в кинотеатр. В зале не было никакого освещения, кроме керосиновой лампы на стойке бара, помещение окутывал дым. Никогда еще у дядюшки Сонье не было такого количества посетителей. Все говорили очень громко, как будто плохо слышали из-за полумрака. Кто-то поднялся из-за стола и подошел ко мне. Это был Морелли.
— Ну и работенка у нас! — вздохнул он.— Что они там сказали? Я могу возвращаться?
Я передал ему распоряжение, полученные от директора.
— Так я и знал! Нас гут собралось не меньше пятнадцати в ожида-
нии убийцы. Я еще никогда такого не видел. Представляю, как удобно будет звонить!
Бушрон тоже был здесь. Узнал я и двух других полицейских.
— Комиссар пошел к начальнику американской базы,— сообщил Морелли.— А нам прежде всего надо подумать об обеде. Вы, наверное, в хороших отношениях с хозяином?
— Вы сможете пообедать через час,— сказал дядюшка Сонье, который услышал наш разговор.— Хорошо, что я не растерялся...
Он послал Лидию за продуктами в сопровождении двух бездельников на побегушках. А сам собирался взяться за приготовление пищи.
— Я жду, когда включат свет. Кухня внизу, а у меня, кроме лампы, нет другого освещения. Вам белого вина? А может, безалкогольного «перно»?
Морелли стал рассказывать, о чем он узнал после моего приезда. О том, что задушили мою квартирную хозяйку, я знал. Никаких интересных сведений. Побудительную причину преступления полицейские нашли в буфете: горшок со свиным жиром был лишен содержимого, вернее, жир был выковырян. Считали, что так изобретательно — под видом куска мяса в смальце — вдова Шарло припрятала свои денежки.
— Оказывается, в хорошо закупоренном сосуде такое возможно. Естественно, полиция пришла к выводу, что убийца был в доме своим человеком.
Я содрогнулся при мысли о том, что у меня могло не быть безупречного алиби — моего пребывания в редакции во время преступления.
— Кажется, она перепродавала краденые американские товары,— продолжал Морелли,— консервы, одеяла... Вы ничего на замечали?
Нет, я ничего не замечал, кроме ежедневного шоколада. Я был поражен тем, что за три часа полицейским удалось собрать так много сведений об этой пятидесятилетней женщине, которую я так и не узнал за шесть недель пребывания под ее кровом. Правда, я никогда ничем и не интересовался.
— Это что, соседи выболтали? — спросил я.— Их допрашивали?
— С полудня только этим и занимаются, и еще не закончили. Прокурор как раз говорил о невозможности тщательного осмотра такого захолустья, как это, застроенного хижинами, сараями, изрезанного тропинками, низкими легко преодолимыми оградами — да вы знаете эти места лучше меня. Комиссар, со своей стороны, признался, что он не в состоянии назвать число жителей Тополиного острова с точностью более пятидесяти процентов. Если хотите знать мое мнение, сейчас убийца уже далеко. Оцепление, полицейские кордоны — со всем этим опоздали...
— А что? Действительно привезли много жандармов?
— Три больших грузовика. Они стоят за мэрией Кретея. Комиссар пытается застраховаться и успокоить население. Тут чуть было не вспыхнул бунт, в пять часов, когда людям показалось, что полиция уезжает. Все были охвачены ужасом, многие семьи поехали ночевать к родственникам в Кретей или даже в Париж. Было такое впечатление, что вернулись времена бомбардировок!
Итак, это чудовище Комб был в чем-то прав. Звонок Морелли дал ему точное представление о ситуации. На этот раз его любимое словечко — неподражаемый — пришлось кстати.
— А вы... не нашли королевы красоты для фото? — наконец решился я.
Морелли снова пожал плечами:
— Как вы считаете, легко просить людей позировать в связи с подобной историей?
— Но прямо здесь есть дочка хозяина. Вы что, ее не видели? Какой черт толкнул меня вспомнить о Лидии? Без сомнения, самый ловкий, самый злокозненный — демон познания. Мне хотелось скорее подтвердить или развеять свои опасения.
— Дочь хозяина? Думаю, никто не рискнет вызвать ее неудовольствие. У нее такой взгляд... Она и впрямь — настоящая красавица. Впрочем, стойте, старина, вы ее знаете?.. Вернее, я хотел сказать...
Но тут зажегся свет, и все обрадованно зашумели. Среди сидевших здесь коллег я узнал лишь двоих, Летайера и Траверсье, специалистов по громким расследованиям. Их директоры, как видно, сочли дело в Кретее стоящим того, чтобы послать туда не простых репортеров «на подхвате».
— Кто из господ хотел бы пообедать? — громко спросил Сонье.—Я попробую что-нибудь приготовить... Вы, месье? Шесть, семь, восемь... Месье Бушрон, вы не знаете, будет ли обедать господин комиссар?
— Наверняка нет. До новых распоряжений мы остаемся вдвоем. Но думаю, можно было бы что-нибудь отнести жандармам. Сейчас я схожу посмотрю...
Бушрон вышел. В эту же минуту через противоположную дверь вошла Лидия. Еще три журналиста сразу же решили, что останутся обедать, потом четвертый. Дядюшка Сонье подождал еще немного:
— Выходит, двенадцать?
Мне показалось, что он сейчас произнесет: «Раз, два...», как аукционный оценщик.
— А нас вы сосчитали? — спросил я.— Мой товарищ остается тоже.
— Он остается тоже? Значит, тринадцать, месье Норрей.
— Плохое число! — сказал кто-то.— Одного из нас задушат!
— Скорее убийца не придет.
— Так что же, нет четырнадцатого?
— Нам остается только пригласить мадемуазель!
Вдруг стало тихо. Лидия стояла перед дверью, которую только что закрыла, в голубом свитере, с подвернутыми выше локтя рукавами. Двадцать мужских взглядов как двадцать стрел пригвоздили ее к этой двери. Но эти мужчины не знали Лидии.
— Нет,— ответила она,— я буду вас обслуживать.
Если бы она сказала: «Нет, вы будете меня обслуживать», эффект был бы тем же — все подчинились бы без единого слова. Она согласилась быть здесь, чего еще желать? Лидия смотрела на нас прямо, без пренебрежения или кокетства, скорее снисходительно — наверное, так же как смотрела бы на большого шумливого ребенка. Мужчины почувствовали себя неловко, слегка смутились.
— Ну что же! Тогда пускай с нами сядет хозяин! — сказал кто-то, чтобы нарушить молчание.— Верно, хозяин?
— Право же, господа...
— Да бросьте вы, соглашайтесь!
Все говорили одновременно, снова вернулось оживление и даже веселье. Никто не подумал бы, что эти люди собрались здесь из-за двух ужасных преступлений. Пообедать с товарищами в хорошо натопленной комнате чего-то да стоит! И только те, кто должен был уходить, с сожалением поглядывали на Лидию.
Первый из тех, кому удалось развеять очарование и набраться решимости, чтобы нырнуть в ночную тьму, еще не успел закрыть за собой дверь, как вновь открыл ее, пропуская комиссара. Все встали.
— Господа,— сказал комиссар, едва переступив порог,— сведения, которые я получил, оказались не такими интересными, как я ожидал. Но все же мой долг вам их сообщить...
Я понял, что за короткое время моего отсутствия отношения между журналистами и прокуратурой развивались весьма благоприятно. Будучи не в состоянии помешать тому, что его округ оказался в центре всеобщего внимания, комиссар пытался, и это было вполне по-человечески, обеспечить себе одобрительные отзывы в прессе. Все уступали ему место, а дядюшка Сонье по своей инициативе подал ему бокал нагретого белого вина.
— Как я уже говорил,— продолжал комиссар, опустошив бокал,— мы с господином прокурором пошли к майору Уилки, начальнику американской базы. Я уже неоднократно имел возможность общаться с этим, гм... с этим военным, кстати, исключительно доброжелательным, да, исключительно доброжелательным, но, гм... слишком напористым...
Из рассказа комиссара можно было понять, что майор Уилки сначала встретил его и прокурора как незванных гостей. Затем он немного смягчился, возможно заинтересованный их видом безвредных насекомых, и угостил сигаретами и коньяком. Он почти полностью
выслушал их детальный рассказ о двух убийствах на Тополином острове, а когда с чрезвычайными дипломатическими предосторожностями оба представителя судебной власти подошли к вопросу о том, не было ли накануне случаев дезертирства его подчиненных или каких-либо инцидентов в течение дня, короче говоря, не думает ли он, что следовало бы провести расследование в лагере, майор Уилки раскатисто захохотал, крепко похлопав прокурора по плечу: «Вот чертовы французы! Да чтобы мои бойз так паршиво развлекались, сжигая кислотой лица старухам?.. Бр-р! Старухам!..»
— Господин прокурор не смог доказать ему необходимость расследования в этом направлении, во всяком случае пока что,— закончил комиссар.— Наоборот, майор Уилки пытался доказать нам, что это преступление было преступлением интеллектуала и даже добавил: типично французское преступление!
Послышался ропот возмущения.
— Я уверен,— живо продолжал комиссар,— что майор Уилки сказал это без всяких оскорбительных намерений, и прошу вас не придавать этому высказыванию большого значения. Для майора Уилки, конечно, не является секретом разгул американской преступности. Он только хотел сказать, что сожжение лиц жертв серной кислотой представляет собой нечто чересчур изощренное, не в духе янки. Это — интеллигентское проявление, он так и сказал — интеллигентское...
Комиссар снял очки, запотевшие в натопленном помещении и, протирая их, улыбнулся. Признаюсь, что мысленно я не очень почтительно себя спросил, не белое ли вино после коньяка майора Уилки... Но, несомненно, я ошибался, так как его улыбка тотчас же исчезла. Мои коллеги быстро записывали. Я тихонько пробрался к телефону.
Дядюшка Сонье тем временем взял свой будильник и завел его, как он обычно делал каждый вечер.
— Вы говорите, что последний автобус отходит в двадцать минут одиннадцатого? — спросил Летайер.
— В десять двадцать две, от таможни Кретея. Отсюда вам придется добираться добрых десять минут, из-за подъема.
Летайер поднялся:
— Ну что ж, мои дорогие друзья, в таком случае я вынужден откланяться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25