– Пожалуй, я буду носить его в кармане на счастье.
Подарком Люка оказался волк, вырезанный из кусочка сплавного дерева. Сделанный удивительно мастерски, он выглядел очень свирепо. Сияя от гордости, Рурк поставил подарок на стол.
Даже Хэнс, который ко всем членам семьи, за исключением малышки, редко проявлял иные чувства, кроме сдержанной терпимости, тоже приготовил подарок. Он достал из кармана прекрасную кленовую трубку с мундштуком из слоновой кости и серебристым ободком и протянул ее отцу.
Рурк повертел трубку в руках:
– Ничего подобного я еще не видел. Откуда она у тебя, Хэнс?
Мальчик горделиво вскинул голову:
– Я выиграл ее в Ричмонде у торговца табаком. Рурк положил трубку.
– Хэнс…
– Выиграл честно и достойно в мушку, да!
– Ни мама, ни я не любим азартных игр, Хэнс.
– Вы не любите ничего, что я делаю, – выкрикнул Хэнс.
Его громкий голос испугал малышку, и она заплакала. Схватив Матильду на руки, Хэнс вышел из комнаты.
Женевьева молча проводила сына взглядом, в котором читались и беспокойство, и нежная привязанность. Хэнс просто не понимал, что важна не роскошь подарка, а то отношение, с которым он преподнесен, и это огорчало мать.
Через окно донеслось лепетание Матильды, вызвав улыбку на лице Женевьевы. Привязанность Хэнса к девочке казалась сверхъестественной. Он никогда не проявлял нежности к другим детям, но с самого начала выказал неожиданную любовь к младшей сестренке. Возможно, их делали похожими голубые глаза и светлые волосы, но, как бы то ни было, с самого рождения Хэнс стал страстным обожателем Матильды и ее защитником. Как ни странно, казалось, она так же нуждается в нем, как и он – в ней.
Приподнятое настроение в столовой немного упало после сердитого ухода Хэнса. Дети молча съели порог, поцеловали родителей и отправились с Мими спать. Женевьева хотела помочь ей уложить их, но Мими жестом отстранила ее.
– Посидите со своим стариком, – весело приказала она. – А еще лучше, заберите сидр в гостиную и позвольте нам самим найти путь к спальне.
Женевьева сидела перед камином, прислушиваясь к тиканью часов и шуму устраивающегося на ночь наверху своего семейства.
Вот хлопнула входная дверь – это вернулся Хэнс; Женевьева надеялась, что он немного успокоился. Потом Люк окликнул брата, и мальчики устроили небольшую потасовку, пока резкий окрик Мими не остановил их.
Израэль по привычке начал напевать что-то бессвязное, но неожиданно замолчал: мальчик обладал талантом засыпать почти мгновенно. Матильда завозилась в кроватке, пока не послышался ритмичный скрип ее колыбели. Очевидно, Хэнс начал укачивать сестренку. Наконец, раздалось тихое бормотание Ребекки – она, как обычно, читала на ночь молитву – и все стихло.
Женевьева молча смотрела, как Рурк помешал в камине и подложил туда дров. Голубое пламя тут же мягко обволокло полено, и оно зашипело, нарушая тишину, овладевшую домом.
Сердце женщины было полно любовью к мужу, и она не переставала поражаться глубине этого чувства. Каждая минута, которую они проводили вместе, казалась ей маленьким чудом, которое необходимо оберегать и держать для полной сохранности ближе к сердцу. Эти незабываемые мгновения близости, а также дети, успехи фермы приносили в их жизнь ту полноту и завершенность, о которой Женевьева боялась и мечтать.
– Рурк…
Уловив нежное тепло в ее голосе, Рурк с улыбкой повернулся к жене. Она выразительно похлопала по дивану возле себя.
Рурк нежно обнял Женевьеву, вдыхая аромат ее волос, и, уткнувшись в шею, пробормотал:
– Дженни, любимая. Спасибо тебе.
Встряхнув кудрями, она покачала головой:
– Не стоит пока благодарить меня, Рурк. Я ведь тебе еще ничего не подарила.
Рурк засмеялся смехом счастливого человека:
– Ты уже и так дала мне все, о чем только может мечтать мужчина.
Он снова склонился над Женевьевой, но она слегка отодвинула его и, улыбаясь, вручила небольшой сверток, с написанными на нем словами: «Моему мужу».
Рурк медленно, растягивая удовольствие, развернул сверток и с удивлением извлек бокал. Он поднес его к глазам, и металл заблестел, отражая пламя в камине.
– Боже, какая красота! Но что такому медведю, как я, делать с этим бокалом?
– Что обычно делает джентльмен с бокалом? – Женевьева налила в него немного сидра и поднесла бокал к губам мужа. – Произнеси тост.
Рурк покорно поднял бокал и кивнул.
– За карточные игры, – провозгласил он своим необычным глубоким голосом.
Женевьева с удивлением посмотрела на мужа:
– Карточные игры? Но мы же…
– Тс-с… – прошептал он. – Это наш секрет. Ведь это карты привели тебя сюда, в Вирджинию, и, в конце концов, ко мне.
Рурк, улыбаясь, с удовольствием отхлебнул сидр. Женевьева покачала головой.
– Ты невозможен, – проговорила она, шутливо ударив его кулаком в грудь.
Рурк прикоснулся губами к ее виску.
– Ах, Дженни, интересно, я уже говорил сегодня, что люблю тебя? – он слегка нахмурился. – Нет, еще не говорил, и ни вчера, ни позавчера… Какой же я невнимательный!
– Нет, не говорил, – согласилась Женевьева. – Но совершенно необязательно слышать эти слова изо дня в день. Я и так знаю, что ты любишь меня. Я вижу это в каждой мелочи, которую ты для меня делаешь, в улыбках, принадлежащих мне одной, в том, как ты держишь меня за руку в церкви, и в том, как ты без конца хвастаешь моим умением управлять фермой.
Они страстно и нежно обнялись.
Неожиданно в дальней части дома снова заплакала Матильда, затем резко хлопнула задняя дверь. Этот звук заставил Рурка оцепенеть. Уже не впервые Хэнс исчезал ночью вместе с Матильдой, чтобы под звездами шептать малышке свои тайные мечты и желания.
Женевьева нахмурилась:
– Когда дело касается Хэнса, я чувствую себя совершенно беспомощной. Мальчик выглядит таким несчастным.
– Именно так, милая.
– Раньше все его проблемы заключались в содранном колене или упрямом пони. Я знала, как это уладить. Но теперь…
Рурк кивнул:
– Я чувствую то же самое. Но что мы можем поделать, Дженни? В наших силах только любить и направлять Хэнса. Мы не в состоянии прожить за него жизнь.
– Рурк, как ты думаешь, он догадывается? – неожиданно шепотом спросила Женевьева.
Рурк покачал головой.
– Конечно же, нет, – уверенно сказал он. – Мими не проронит ни слова, а Нел Вингфилд… Конечно, она не тот человек, которому можно верить на слово, но, к счастью, сейчас Нел находится в стороне от нашей жизни.
– У меня такое чувство, что я уже совершенно не знаю Хэнса. Почему он не поговорит с нами?
Рурк пожал плечами.
– Ему тринадцать лет. Он еще не мужчина, но уже и не мальчик. Может быть, самое верное – это оставить его в покое и дать время самому во всем разобраться. – Рурк обнял жену и крепко прижал ее к себе. – Давай хотя бы сегодня не будем об этом беспокоиться, Дженни.
Женевьева поцеловала мужа и пробормотала, вдыхая аромат его тела:
– Да. Пусть сегодня останемся только мы вдвоем.
Хэнс медленно поднимался по ступеням. Слова родителей до сих пор эхом отзывались в его голове. Он просто кипел от негодования. Почему они обсуждают его, держась за руки и сокрушаясь по поводу своей беспомощности? Ведь вся вина явно лежала на нем.
О чем это они там шептались? Что родители скрывали от него такое, что не осмеливался произнести острый, как бритва, язык Нел Вингфилд? Они явно боялись этого секрета – Хэнс понял это по их голосам. Он решил, что это как-то связано с его характером, с той дичинкой, с которой ему самому не удавалось справиться.
Хэнс положил Матильду обратно в колыбельку, и она уютно устроилась под своим одеялом, затем надел ночную рубашку и, стараясь не разбудить Люка и Израэля, спавших вместе на соседней кровати, улегся в свою постель. В душе Хэнс ругал себя на чем свет стоит. Родители вовсе не казались ему беспомощными, скорее наоборот. Они были слишком снисходительны и слишком многое прощали ему. Женевьева, которую он все время называл мамой, просто лезла из кожи вон, чтобы загладить его промахи, чтобы Хэнс не чувствовал своего отличия от других детей в семье.
«Не нужно ей ничего для меня делать» – подумал Хэнс.
Он действительно считал, что мать не должна была везти за него на мельницу кукурузу и тратить деньги на книги для сына, когда у нее самой годами не появлялось ни одного нового платья. Она должна больше требовать от него.
Каждую ночь Хэнс засыпал, полный решимости больше сделать для семьи, для фермы. Но когда наступал золотой яркий день, а лес стоял такой благоуханный и пустынный, все его добрые намерения вмиг куда-то испарялись, и он убегал из дома, занимаясь чем угодно, только не работой на ферме и не учебой в школе у дремучего священника, который едва умел написать свое имя.
Хэнс тяжело вздохнул. Видит Бог, он хочет сделать как лучше. Хэнс старался быть хорошим братом Люку, но этот большой красивый мальчик совершенно не понимал его. Голова у Люка совсем не настроена на учебу, зато он словно создан, чтобы работать на земле. Люк никогда не разделял интереса Хэнса к политическим дискуссиям и таинствам карточной игры.
А спокойный, не по годам задумчивый, Израэль, казалось, даже не подозревал о существовании Хэнса. Кумиром этого паренька был Люк. Что касается Ребекки, то, погруженная в свои молитвы и пение псалмов, она удостаивала Хэнса лишь яростным осуждением его поведения, чем приводила в восторг преподобного Карстерса. Ребекка обожала повторять Хэнсу, что праздность приведет брата в объятия сатаны, и иногда ей даже удавалось заставить его чувствовать себя псом, грызущим овец.
Из комнаты напротив снова раздался похожий на мяуканье тоненький писк. У Матильды вовсю резались зубки, и последнее время она плохо спала. Хэнс терпеливо успокаивал ее, даже если это приходилось делать несколько раз за ночь. Матильда была единственной в семье, кто никогда не осуждал его. Конечно, она – только младенец, но с самого рождения их объединила почти мистическая связь, которая тайно радовала Хэнса.
Хэнс прошел через коридор в комнату родителей и, обойдя все еще пустующую кровать, взял малышку на руки. Вдыхая теплый молочный аромат ее тельца, он потерся подбородком о прядки чудесных светлых волос и вздохнул. Узнав брата, девочка тут же успокоилась у него на руках.
– Ну что ты, малышка? – прошептал Хэнс. – Что тебя испугало?
Она сонно моргнула, засунула в рот свой крошечный палец и так посмотрела на Хэнса, что его сердце переполнилось любовью. Он взял из колыбели одеяло, завернул в него девочку и опять спустился с ней по «черной» лестнице в теплый темный двор.
Стояла мягкая ночь позднего лета, наполненная голосами кузнечиков, древесных лягушек, запахами созревающего урожая и горного лавра. Молодая луна, держа в объятиях старую, красовалась на усеянном звездами небе. Она висела над Голубыми горами, освещая их волнистую гряду. За забором возвышался таинственный лес: череда дубовых зарослей, опушек и кустарников, которые питались от мощной системы рек и ручейков.
– Видишь это, Мэтти? – спросил Хэнс. – Это Голубые горы, а за ними – огромная часть Вирджинии, которую мы с тобой еще не знаем. Но мистер Даниэль Бум однажды прошагал ее вдоль и поперек.
Матильда махнула пухлым кулачком в сторону гор. Хэнс по-своему истолковал ее жест:
– Я тоже хотел бы отправиться за горы, на другой конец света. Обещаю, что однажды я сделаю это и тебя возьму с собой, сестричка.
Малышка повернулась и с тихим звуком, очевидно, выражающим согласие, спрятала лицо на плече брата.
– Боже, как же я люблю тебя, Мэтти, – тихо признался Хэнс.
Она была единственным человеком на земле, кому он мог сказать эти слова. Хэнс улыбнулся, погладив мягкую щечку девочки. Сестренка ответила ему без слов: взглядом круглых глаз и довольным мурлыканьем.
ГЛАВА 16
Часы над камином непрерывно тикали, нарушая своим вековым ритмом зловещую тишину лома. Солнце уже сияло над землей у подножья Голубых гор, но Женевьева и Рурк сидели, охваченные холодом ужаса.
С улицы доносился другой ритм: стук топора Люка, вновь и вновь опускающегося на полено. Это был его собственный путь борьбы с трагедией, происходящей под крышей дома, путь освобождения своего сознания от всего, кроме протеста невыносимо болевших мускулов.
Под окном, стараясь перекричать рыдания Израэля, шумно ссорились Хэнс и Ребекка.
– Скоро она станет ангелом, – настаивала Ребекка.
– Неужели? – ядовито отвечал Хэнс. – А кто же, по-твоему, сейчас Мэтти? В возрасте трех лет уже порождение дьявола, что ли? Господи, Бекки, какая же польза от всех твоих молитв и гимнов, если твой Бог допускает такое?
– Хэнс, – оборвала его сестра. – Подумай, о чем ты говоришь! Ты же богохульствуешь!
Хэнс презрительно фыркнул, потому что девочка с трудом выговорила это слово. Однако когда сестра начала плакать, он немного смягчился.
– Иди и молись, Бекки, если тебе от этого легче но не ожидай, что я тоже присоединюсь к тебе. Мэтти всегда была ангелом, она и сейчас – ангел. И никакие псалмы не убедят меня в том, что то, что происходит с ней – справедливо.
Женевьева мысленно согласилась с Хэнсом, не в силах оторвать глаз от младшей дочки, которая, вся красная от жара, лежала у нее на руках и тяжело дышала. Этот кошмар продолжался уже два дня.
– Дай мне ее, милая, – срывающимся от усталости голосом попросил Рурк. – Ты бы съела что-нибудь и поспала.
– Нет-нет. Мне так мало осталось побыть с ней.
Женевьева даже вздрогнула от собственных слов, потому что невольно высказала ужасную, темную, все переворачивающую правду. У Матильды была легочная лихорадка, которая со страшной скоростью съедала ее только что начавшуюся жизнь.
– О Боже, Рурк, – простонала Женевьева. – Я больше не в силах вынести этого.
Ее голос прозвучал удивительно ровно, точно придавленный ужасом.
– Я понимаю, – с трудом произнес Рурк, сдерживая готовые вырваться наружу рыдания. – Я знаю, но здесь мы абсолютно беспомощны.
У них побывали и доктор из города, и Мими со своими индейскими снадобьями, и Мимси Гринлиф, которая потеряла от этой свирепой болезни одного из своих детей – все они оказались бессильны спасти малышку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52