Караул покидает нас. Теперь император может выйти в сад.
Он в белом сюртуке, шлепанцах и в шляпе с широкими полями. Нетерпеливо трясет большим бронзовым колокольчиком:
- Маршан, не спи! Выспишься, когда вернешься к себе домой.
Все тот же, но уже веселый намек на свою смерть.
Император в отличном настроении, он напевает:
- Мамзель Маршан, поднимайтесь, уже светло, встало солнце!
Несчастный, заспанный "мамзель Маршан" выходит из дома, неся серебряный тазик с водой, зеркало и походный несессер. Император замечает мое лицо в окне и говорит (уже для моих записей):
- Все стоящие правители вставали раньше своих слуг. И Фридриху Великому, и русской императрице Екатерине приходилось их будить.
Он садится на скамью. Выходят полусонные слуги. Один берет зеркало, другой растирает его жирную безволосую грудь полотенцем.
Император бреется сам. И говорит - опять же для моих записей:
- Убийцы начали охотиться за мной, как только я стал первым консулом. С тех пор я предпочитаю сам держать бритву.
Он бросает взгляд на наш жалкий сад.
- Цветник Жозефины в Мальмезоне был больше...
Это тоже для моих записей.
От порта, от утопающих внизу в райской зелени домиков, в наше обиталище Лонгвуд ведет дорога длиной в восемь километров. Несмотря на непрерывные дожди, земля здесь не плодоносит - редкая трава и маленькие деревца, стонущие под порывами вечного ветра.
Как всегда, император вынимает из кармана маленькую подзорную трубу и осматривает окружающий мир. Плато Лонгвуд окружено горными пиками. На одном из них сейчас видны красные мундиры - это один из сторожевых постов англичан. Там стоит пушка, которая бьет на закате и восходе и оповещает о прибытии кораблей.
- Все сделано грамотно, - говорит император.
Теперь его труба опущена вниз. Там виден лагерь и те же красные мундиры.
- Думаю, их сотен пять-шесть, - рассуждает император. - И расположены они так, чтобы видеть друг друга. А на холмах, - его подзорная труба вновь вскинута вверх, - стоят дозорные. Видите сигнальные флажки? Они сообщают о том, что я делаю, вниз, на командный пункт. И по всей горе, донизу, концентрическими кругами стоит охрана.
Он засмеялся.
- Когда-то я хотел отобрать у Англии этот остров и намеревался послать сюда десант в полторы тысячи солдат. А они, по моим подсчетам, свезли сюда около трех тысяч... может, даже на сотню-другую поболее. - (Недавно я узнал - три тысячи двести!) - Таким образом, куда бы мы ни отправились, мы будем внутри линии часовых. Четыре бухты острова также охраняются... - Его труба уставилась на море, где были видны два брига, медленно плывущих - один навстречу другому. - Я подсчитал: нас стерегут с моря семь судов: пять постоянно дежурят в порту Джеймстауна, а два, как видите, непрерывно курсируют вдоль берега. Однако их беда в том, что вся охрана вполне удовлетворена визуальным наблюдением за моей персоной. Пока они меня видят, они спокойны. Но есть ночь, когда я имею право быть невидимым... И тогда их главный страж - океан - легко может стать их врагом. Если ночью у берегов острова появятся несколько кораблей... хватило бы четырех...
Он снова засмеялся.
- Не записывайте этого, Лас-Каз. Клянусь, у меня нет никакого намерения бежать. - И добавил: - Поверьте, я здесь совсем не за этим...
Он работает (но немного) с лопатой в саду. Потом переодевается. Выходит в зеленом сюртуке с бархатным воротом, со звездой Почетного Легиона, в легендарной треуголке. Граф Монтолон подводит ему коня. Как обычно по утрам - прогулка верхом. Меня император не приглашает - считает, что я дурной наездник.
Я смотрю, как исчезает кавалькада всадников: граф Бертран, генерал Гурго и граф Монтолон. Сейчас они остановятся у какого-нибудь поме
стья и попросят приюта в саду от начинающего припекать солнца... Император любит поражать обывателей. Что ж, они на всю жизнь запомнят его приезд и знаменитую треуголку...
Вернувшись, он принимает ванну. Его ванна - небольшой чан, куда он с трудом помещается. Там император читает книги.
Перед обедом приходит врач-англичанин. Император обнажил жирный торс, и англичанин приник ухом к его сердцу. Не обращая внимания на призывы врача помолчать, он привычно делится с ним своими неосуществленными планами поругания Англии:
- Я должен был переправить через пролив двухсоттысячную армию. На четвертый день я бы вошел в Лондон и обратился с прокламацией к гражданам: "Мы пришли, как друзья, чтобы освободить британскую нацию от коррумпированной, извращенной аристократии". Я провозгласил бы республику, упразднил дворянство и Палату лордов, с которыми Англия вскоре сгниет. Очень сожалею, что отказался от этого плана!
- Я уверен, что лондонцы сожгли бы свой город, - возражает англичанин.
- Нет-нет, вы слишком богаты и любите деньги, чтобы портить свое имущество. Так смогли поступить русские - у них нет имущества, все принадлежит царю... Я привез бы в Англию великие идеи нашей революции. Отныне ничто не способно уничтожить или стереть ее великие принципы. Помолчав, он обратился ко мне: - Моя миссия во Франции заключалась в том, чтобы смыть кровавые пятна террора революции потоками славы. Я уничтожил анархию, упорядочил хаос. Люди, упрекающие меня за то, что я не дал достаточно свобод моему народу, забывают, что в 1804 году лишь четверо из сотни французов умели читать. Всю ту меру свободы, которую я мог дать этим смышленым, но невежественным и развращенным революционной анархией массам, я дал.
Я торопливо записываю. Император весь во власти собственного монолога. Доктор печально просит своего пациента одеться. Император не слышит и продолжает дразнить его:
- Нет, очень жаль, что я не сделал всего этого с Англией. Теперь вашей стране предстоит сгнить на манер Венеции.
Наконец он одевается. В 11 часов обед - куриный бульон (император считает его лекарством), два мясных и одно овощное блюдо. И два бокала разбавленного водой вина "Шамбертен".
После полудня на нем опять знаменитый сюртук со звездами Почетного Легиона и Железной Короны. Император принимает посетителей.
Англичане постановили: императору зваться "генералом Бонапартом". И даже придумали ему официальный статус - "генерал без поручений". Это вызывает его постоянный гнев.
- Я не позволю навязать мне этот титул! Не потому, что мне так уж важно, как они меня именуют... Я всегда презирал жалких болванов, именовавшихся европейскими королями. Я обожал заявлять в их присутствии: "Когда я был лейтенантом во Втором полку в Валансе..." - и наблюдал, как вытягивались их рожи. Для меня трон всегда был куском дерева, обтянутым бархатом. Но я единственный монарх в Европе, получивший титул не от жалкой кучки епископов, а от всего французского народа. Я король именем революции и не позволю в моем лице унизить эту великую даму. Я носил не только корону Франции, но и древнейшую корону Италии и позаботился, чтобы религия освятила мой титул - сам понтифик благословил мое вступление на трон. Я думаю не о себе - о моем сыне, о будущем... Династия, в которой воплотилась революция, должна вернуться! - Он задумался и медленно произнес: - И я сделал все, чтобы помочь ей вернуться как можно быстрее...
Да, он сделал все. Но понял я это только теперь.
Он болезненно заботится о том, чтобы его приближенные (три десятка человек) помнили: они по-прежнему свита императора. И все мы обращаемся к нему "сир". И посетители письменно просят аудиенцию. Их встречаем мы - три графа и барон - и проводим к императору. В дверях ждет Киприани, который торжественно объявляет имя посетителя.
Франческо Киприани - особая личность, отнюдь не простой слуга. Это его император посылал с острова Эльба налаживать связи и собирать информацию во Францию. Киприани - шпион и верный пес императора.
Посетители, как правило, - английские чиновники, закончившие службу и уезжающие в Лондон. Они понимают, что удостоены исторической беседы. Император, как всегда, очаровывает. И визитеры повезут в Англию то, что ему нужно: рассказ о жестоком губернаторе и великом узнике - о Прометее, прикованном к скале.
Император улыбается...
Вечером нас навестил губернатор. Не в силах скрыть радости, он зачитал бумагу о том, что император и мы, его свита, проели слишком много денег. Отныне наш бюджет будет сокращен.
О, как этого ждал император! Тут же последовал его яростный крик, от которого еще несколько лет назад дрожали в ужасе монархи Европы:
- Как вы смеете говорить со мной о таких мелочах?! Кто вы такой? Я знаю имена всех ваших генералов, участвовавших в сражениях, и я готов беседовать с ними. Вы же - ничтожество! Штабной писаришка у Блюхера, вы никогда не имели чести командовать настоящими солдатами. А теперь, когда ваша страна обманула меня, бесчестно сослав сюда, вам дали право распоряжаться моей жизнью. Но не сердцем! Запомните: оно такое же гордое, как и в те не столь давние дни, когда вся Европа слушалась моих приказаний, а ваши ничтожные правители умирали от страха, ожидая моего прихода на ваш жалкий островок. Пройдет немного лет, и ваши лорды, и вы, осмелившийся так говорить со мной, - все вы будете покрыты прахом забвения. И если о вас вспомнят, то только в связи с вашим недостойным поведением по отношению ко мне!
Все это он выпалил залпом, с темпераментом, которому мог бы позавидовать сам великий Тальма. Бешеное лицо императора... Я боялся, что его хватит удар.
Губернатор выбежал из дома, дрожа от гнева, шепча бессильно: "Я покажу ему!" А император... преспокойно расхохотался. И сказал, глядя на мое изумленное лицо:
- Вы знаете, что говорил обо мне Талейран? "Его ярость никогда не поднимается выше шеи". Точнее, жопы... - Он остановился, подумал. - Нет, напишите все-таки "шеи"...
Я вспомнил, как мне рассказывали, что во дворец к императору часто приходил знаменитый Тальма - учить его актерскому искусству.
Он привычно прочел мои мысли и добавил (уже для моей тетради):
- Да, часто говорили, что меня учил своему мастерству наш великий трагик. Будто я даже брал регулярные уроки. Какая глупость! Пожалуй, я сам мог бы поучить его. Тальма - живое воплощение нашей "Комеди Франсэз". Я уважаю этот театр и в горящей Москве даже написал для него устав... Конечно, это тоже был театр - так я решил унять дурные слухи, доходившие из Парижа. Ибо если император в столице противника находит время, чтобы заниматься уставом для актеров - у него наверняка все в порядке... Но поверьте, я с трудом выносил все эти бесконечные трагические завывания на сцене "Комеди Франсэз". И после очередного спектакля не выдержал и сказал Тальма: "Приходите ко мне во дворец как-нибудь утром. Вы увидите в приемной весьма театральную толпу: принцесс, потерявших возлюбленных, государей, лишившихся царства, маршалов, выпрашивающих себе корону... Вокруг меня - обманутое честолюбие, пылкое соперничество, скорбь, скрытая в глубинах сердца, горе, которое прорвалось наружу. Мой дворец полон трагедий, и я сам порой ощущаю себя самым трагическим лицом нашего времени. Но разве мы вздымаем руки кверху? Испускаем истошные крики? Нет, мы говорим естественно, не правда ли? Так делали и те люди, которые до меня занимали мировую сцену и тоже играли свои трагедии на троне. Вот над чем стоит подумать вам, актерам неповторимой "Комеди Франсэз"!..
Император дал мне возможность все это записать и ушел раздумывать, как развить столь удачно начатую атаку на губернатора. Когда-то он воевал с целым континентом, теперь - с жалким губернатором...
План был составлен, и уже к вечеру Киприани спустился с нашей скалы в Джеймстаун, а утром весь остров шепотом передавал друг другу монолог императора.
Далее император развил успех. У него огромное состояние в Европе, однако он из принципа предпочитает жить на деньги, которые ему выделяет Англия. И он приказывает принести столовое серебро и выломать имперских орлов.
- Теперь рубите! - велел он.
Маршан и Бертран топорами порубили посуду на куски. И Киприани отправился с этими кусками серебра в городок, в съестную лавку. Он подождал, пока туда зайдут английские офицеры с корабля, стоящего на рейде. Завтра они отправятся в Лондон и опишут сцену, которую перед ними разыграл Киприани.
Слуга императора вываливает перед лавочником серебро.
- Сколько это стоит? - спрашивает он хозяина. И поясняет: - Я пришел продать вам его, чтобы прокормить нашего повелителя.
И он еще раз пересказывает монолог императора. Теперь рассказ о нищете вчерашнего владыки мира и гнусном поведении сэра Гудсона Лоу поплывет в Европу.
Но император неумолим. Он продолжает наказывать губернатора. Сегодня он сказался больным и утром не вышел из дома. Губернатор пребывает в ужасе. Эльба! Призрак проклятой Эльбы! Он не выдерживает и днем посылает караульных. Мы отвечаем, что император нездоров. Посланцы требуют "предъявить генерала Бонапарта". Император велит отвечать солдатским матом.
Появляется сам губернатор. Он приказывает солдатам войти в дом (если понадобится - взломать дверь) и сообщить, там ли пленник.
Я наблюдаю, как император преспокойно заряжает ружье и говорит с радостной улыбкой:
- Если кто-нибудь войдет ко мне - клянусь, я его убью.
В этот момент он вновь на поле боя! Он посмотрел на меня. Я кивнул непременно запишу.
Как всегда, положение спас Маршан. Он вышел к англичанам и шепотом пообещал приоткрыть занавеску. И английский караульный с облегчением смог написать в рапорте: "Наблюдал генерала Бонапарта в халате с ружьем в руках". Больше в тот день нас не тревожили...
Прочитал всю сцену, записанную тогда. Как изменился с тех пор мой почерк - теперь он все больше походит на почерк покойного отца.
Повторюсь: я сблизился с императором после Ватерлоо. И все удивительное, странное, что случилось тогда на моих глазах и казалось подчас совершенным безумием, суждено мне понять только теперь.
Я выбираю из вороха записей те дни. Жаркие дни после Ватерлоо...
Только что я узнал - император проиграл битву при Ватерлоо. По слухам, много солдат погибло в кровавой резне. Старая гвардия прикрывала отход остатков войск, беспорядочно бежавших.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37